Однако духовный подвиг авторов этой истории состоит в том, что в безбожной реальности художник (сначала писатель, а затем режиссёр) заводит речь о Божием суде — как о самой реальной реальности.
И отметим: если для советского читателя и кинозрителя, воспитанных на высоких художественных образцах и традициях, эти повесть и фильм были хоть и образно непросты, то для нынешних поколений, привыкших жевать телесериальную мякину, развлекательные шоу, пошлость и мерзость современных телеэкранов, этот фильм, пожалуй, усвоению уже и не подлежит. Может быть, поэтому уже четверть века его почти и не показывают на телеэкранах.
А ведь следует напоминать про этот шедевр — жемчужину из сокровищницы отечественного кинематографа. Стоящий в ряду с такими заслуженно любимыми всем советским народом полотнами, как «Судьба человека», «Летят журавли», «Баллада о солдате», «Иваново детство», «Отец солдата», «Верность», «А зори здесь тихие», «Они сражались за Родину», «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны» и многих, многих, многих других.
Шепитько четыре года добивалась разрешения на экранизацию повести В. Быкова. Вспоминают, что съёмки «Восхождения» проходили в сорокаградусные морозы, во владимирском древнем Муроме и его окрестностях, которые не только для режиссёра и актёров, но и для всей съёмочной группы превратились в Белоруссию зимы 1942 г.
Артист В. Гостюхин рассказывал, что после съёмок обезсилевшую Ларису ему приходилось относить в гостиницу на своих плечах. Эту «религиозную притчу с мистическим оттенком», как окрестило фильм идеологическое руководство, спасло личное вмешательство 1-го секретаря ЦК Компартии Белоруссии Петра Машерова, человека трагической судьбы, которого многие по сей день поминают добрым словом.
Советские чиновники, пожалуй, не ошиблись в идеологической оценке фильма «Восхождение». Но не предвидели коммерческого успеха фильма на Западе. Картина принесла немалый доход Советскому Союзу: она была закуплена для проката почти в 40 странах мира, показывали её на всех континентах с ошеломляющим успехом, ей рукоплескали Париж и Нью-Йорк. На Западе вокруг работы Шепитько развернулись философские и научные дискуссии о сущности человека, о законах его поведения, о его предназначении и духовных возможностях, о высшем смысле и истинных ценностях. «Я уходила с просмотров с мокрыми плечами, потому что люди устраивали массовые рыдания», — вспоминала Лариса Шепитько.
Нравственный императив был руководящим как для самого автора повести «Сотников», так и для его главного героя, идущего за Родину и «други своя» на оккупантский нацистский эшафот: «Всё сделалось чётким и категоричным. И это дало возможность строго определить выбор. Если что-либо ещё и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы или случая оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе погибнуть прежде, чем определит свои с ними отношения, ибо эти отношения, видно, станут последним проявлением его „я“ перед тем, как оно навсегда исчезнет».
Незнаменитый прозаик Константин Воробьёв
Я зачитывался его повестями с юности, благо, они к тому моменту уже начали публиковаться. Закончив институт радиоэлектроники и многократно выезжая из Харькова в командировки на Игналинскую АЭС в Литву, я в книжных магазинах Вильнюса и близкорасположенного к атомной станции города Даугавпилса, на местном сленге Дэпилса (по-русски Двинск, Борисоглебск, по русским летописям Невгин — ныне Латвия), с великой радостью покупал книги Воробьёва, дивясь тому, что они издаются в Прибалтике, а не, скажем, на родине писателя, в Курске, или же в Москве.
Моё недоумение сохранялось, поскольку и спустя годы я сталкивался с тем фактом, что и читатели, и писатели хорошо знали, скажем, имена В. Богомолова, В. Быкова, Е. Носова и других писателей-фронтовиков, а вот автора потрясшей меня прозы, Константина Воробьёва, — нет. Тогда как сочинения Воробьёва переводилась на болгарский, литовский, латышский, немецкий, польский языки.
Отрадно было недавно прочитать мнение коллеги, участника военной Чеченской кампании прозаика Захара Прилепина, заметившего: «Я совершенно убеждён, что Константин Воробьёв куда более сильный писатель, чем Александр Солженицын. Но кто знает, кто такой Воробьёв?» К слову, через четверть века после кончины, в 2001 г., К. Воробьёв был посмертно удостоен Солженицынской премии, с формулировкой «…чьи произведения в полновесной правде явили трагическое начало Великой Отечественной войны, её ход, её последствия для русской деревни и позднюю горечь пренебрежённых ветеранов».
Уверяют, что курян и белгородцев вопрос об их земляке К. Воробьёве в тупик не поставит. Ну, ведь ещё в «Слове о полку Игореве» сказано: «Куряне сведоми кмети» (опытные воины). Имя писателя носит в Курске средняя школа № 35. В честь него названа одна из улиц Северо-западного микрорайона города.
Кто же таков Константин Дмитриевич Воробьёв, воин и писатель?
Родился в селе Нижний Реутец Медведенского района Курской области 24 сентября 1919 г. Рос в крестьянской многодетной семье — у Воробьёва было пять сестёр и брат. Отца своего — не знал. В деревне его считали сыном белого офицера. Отчим, вернувшись после Первой мировой войны из германского плена, усыновил Костю. Писатель всегда вспоминал об отчиме «с чувством любви и благодарности за то, что тот никогда не упрекнул его куском хлеба, никогда не тронул, как говорится, и пальцем». От матери Воробьёв унаследовал резкий, безпокойный, не терпящий несправедливости характер. Детство Кости, хоть и в большой семье, было одиноким и не слишком радостным. «Мне всегда хотелось есть, — вспоминал он, — потому что никогда не приходилось наесться досыта — семья большая, жизнь была трудной, и я не был способен попросить, чувствуя себя лишним ртом, чужаком».
В 1933 г., после ареста — за недостачу — отчима, заведовавшего сельмагом, Константин пошёл работать. Грузчиком в магазине. Плату получал хлебом, что позволило семье выжить в голодный год. Окончив сельскую школу, поступил в Мичуринский сельхозтехникум, но через три недели вернулся. Закончил курсы киномехаников, полгода ездил с кинопередвижкой по окрестным деревням. В августе 1935-го устроился селькором в районную газету г. Медведенка, где опубликовал свои первые стихи и очерки, и даже некоторое время работал в ней литературным инструктором. Но вскоре Воробьёва уволили из редакции «за преклонение перед царской армией». Поводом для увольнения стало увлечение молодого автора историей Отечественной войны 1812 г. «Идеал русского офицера времен Отечественной войны покорил его воображение. Это было соприкосновение с тем миром, который помогал сохранить в себе чувство чести, достоинства, совести…»
В 1937-м переехал в Москву, стал ответственным секретарём редакции фабричной газеты, вечерами учился в средней школе. С 1938-го по 1940-й служил в Красной армии, писал очерки в армейскую газету. После демобилизации работал в газете Военной академии им. М. В. Фрунзе, оттуда и был направлен на учёбу в элитную часть — Высшее пехотное училище им. Верховного Совета РСФСР, курсанты которого охраняли Кремль.
Воробьёв выжил чудом. Бог хранил. В октябре 1941 г. с ротой кремлёвских курсантов он ушёл на фронт и в декабре под Клином попал в плен. За время плена прошёл клинский, ржевский, смоленский, каунасский, саласпилсский немецкие лагеря для военнопленных, паневежисскую и шяуляйскую тюрьмы в Литве. Дважды бежал. В 1943 г. в шяуляйском подполье, когда был вынужден скрываться на конспиративной квартире после разгрома его подпольной группы, за 30 дней написал повесть «Дорога в отчий дом» о пережитом в плену. С сентября 1943 г. по август 1944-го двадцатичетырёхлетний Воробьёв командовал отдельной партизанской группой в составе отряда «Клястутис» в литовских лесах.
В 1947 г. Константин Дмитриевич с супругой приедет на место, где прежде располагался саласпилсский лагерь «Долина смерти». Сосны там по-прежнему стояли без коры — её съели пленные, и раны на деревьях так и не зарубцевались. «Мне иногда не верится, что это было со мной, а как будто приснилось в кошмарном снe», — сказал тогда молодой писатель. К повести, посвящённой саласпилсским событиям, он возьмёт эпиграфом из «Слова о полку Игореве» горькие слова: «Уж лучше убитому быти, нежели полоненному быти».
Её «невозможно читать залпом: написанная сразу после фашистского плена, — кажется, она кровоточит каждой своей строкой»; так отозвался об этой книге курянин Евгений Носов.
Цитируем Воробьёва: «И Ржевский лагерь выделялся чёрным пятном в зимние холода потому, что был съеден с крошками земли холодный пух декабрьского снега. … И существовало „образцово-показательное место убийства пленных“ в Смоленске. И еле передвигались от голода заключённые в „Долине смерти“. И были 150 г плесневелого хлеба из опилок, и 425 г варева из крапивы в сутки, и эсэсовцы, вооружённые лопатами, убивали беззащитных людей. Но там же, в аду концлагерей, были и безпредельное мужество, и трепетная товарищеская помощь, и невероятный, почти мифологический героизм. … Терпя голод, холод, каждодневные издевательства, боль, военнопленные физически были почти уничтожены. Но морально многие из них остались несломленными. В них жило то, что можно вырвать, но только цепкими когтями смерти. Оно заставляет тело терпеть до израсходования последней кровинки, оно требует беречь его, не замарав и не испаскудив ничем».
В 1946 г. рукопись повести автор отправил в журнал «Новый мир», но опубликована она не была. У самого писателя полного экземпляра повести не сохранилось, только в 1985 г., спустя десятилетие после кончины автора, рукопись обнаружилась в архиве, хранящемся в РГАЛИ, и была напечатана в 1986 г. в журнале «Наш современник» с названием «Это мы, Господи!..». «Повесть эта, — как отметит через много лет писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев, — не только явление литературы, она — явление силы человеческого духа, потому как… писалась как исполнение священного долга солдата, бойца, обязанного рассказать о том, что знает, что вынес из кошмара плена… погружает читателя в кромешный сорок первый год, в самое крошево войны, в самые кошмарные и бесчеловечные её страницы».