«В лугах всё так же сиял и звенел погожий полдень; недвижно дремали на той стороне коровы, с беспечным галдежом и визгом носились над Остомлeй касатки, доверчиво и открыто смотрели в чистое безмятежное небо белые кашки, туда-сюда метались по своим делам стрекозы, — всё оставалось прежним, неизменным, и невольно рождалось неверие в сказанное Давыдкой: слишком несовместимо было с обликом мира это внезапное, нежданное, почти забытое слово „война“, чтобы вдруг, сразу принять его, поверить одному человеку, принёсшему эту весть, не поверив всему, что окружало, — земле и солнцу. … Старая Махотиха, Лёшкина мать, обморочно всплеснула вялыми плетьми рук, закрылась ими и завыла, завыла, терзая всем души, уткнув чёрное лицо в чёрные костлявые ладони. … Война… Отныне все были её подушными должниками, начиная с колхозного головы и кончая несмышлёным мальчонкой.
С берегов Остомли в лёгкой подлунной полумгле деревня темнела едва различимой узенькой полоской, и было странно Касьяну подумать, что в эту полоску втиснулось почти полторы сотни изб с дворами и хлевами, с садами и огородами да ещё колхоз со всеми его постройками. И набилось туда более пятисот душ народу, триста коров, несчётное число телят, овец, поросят, кур, гусей, собак и кошек. И всё это скопище живого и неживого, не выдавай себя деревня редкими огоньками, чужой, нездешний человек принял бы всего лишь за небольшой дальний лесок, а то и вовсе ни за что не принял, не обратил бы внимания — такой ничтожно малой казалась она под нескончаемостью неба на лоне неохватной ночной земли! И Касьян приходил в изумлённое смятение, отчего только там ему так неприютно и тягостно, тогда как в остальной беспредельности, середь которой он теперь распластался на кожухе, не было ни горестей, ни тягостной смуты, а лишь царили покой, мир и вот эта извечная благодать. И на него находило чувство, будто и на самом деле ничего не случилось, что война — какая-то неправда, людская выдумка».
Главное в повести, утверждал сам автор, «не сам герой… а идея защиты Родины. Фамилии у него вообще нет, потому что она была не нужна. Но имя я ему дал неслучайное. Касьян означает „носящий шлем“».
В 1977 г. в одном интервью писатель скажет: «Повесть своевременна для меня и, если хотите, злободневна. Потому что меня глубоко оскорбляют истерические голоса на Западе о том, что наша страна кому-то угрожает, кого-то устрашает. … Самой своей повестью я хочу сказать: посмотрите, какой мирный наш народ! Он никому не может угрожать. Конечно, если его побеспокоят, он постоит за себя».
Можно с основанием пробовать «сопоставить насыщенную полным светом картину бытия в повести „Усвятские шлемоносцы“ с угрюмыми и загадочными предвидениями автора Откровения святого Иоанна, известными ещё как Апокалипсис»; понимать эту повесть как «суть откровение о достоинстве русского человека. По сюжету повесть поведывает о последних днях жизни усвятских мужиков перед их уходом на войну и собственно об уходе. Повествование наполнено картинами земного, предшествующего войне бытования: работа, дом, дети…» (критик Б. Агеев); примем и эту правоту.
К слову, режиссёр А. Сиренко снял по этой повести кинофильм «Родник» (1981), был и фильм-спектакль Куйбышевского академического театра драмы (1982, режиссёр П. Монастырский), постановки в провинциальных театрах.
Экранизировались и некоторые рассказы писателя.
Казалось бы, что близкого для себя в русских Усвятах могут вычитать азиаты? Но произведения Е. Носова переводились и на языки Дальнего Востока.
Считают, что грустная тональность произведений Носова конца 1980–1990-х (фантастический рассказ «Сон», рассказы «НЛО нашего детства», «Тёмная вода», «Карманный фонарик», «Костёр на ветру», «Красное, жёлтое, зелёное…») связана с ощущением у писателя невозобновимого распада коренных устоев национальной жизни, катастрофического нарастания в «перестроечном» обществе бытийной дисгармонии: жестокости, апатии, разочарования и эгоизма. Добавим: алчности, голливудизированного «успеха», абсолютизации уголовного принципа «умри ты сегодня, а я — завтра». Это осознание было умерщвляющим для Евгения Носова, с его целомудренно-трепетным отношением к миру, природе, человеку.
Следует вспомнить и об общественном признании заслуг писателя. Литературно-творческую работу Е. И. Носов неизменно совмещал с общественной, являясь членом правления Союза писателей СССР, секретарём правления Союза писателей России, членом редколлегий журналов «Наш современник», «Подъём» и «Роман-газеты». «За выдающиеся заслуги в развитии советской литературы и плодотворную общественную деятельность» Е. Носову было присвоено звание Героя Социалистического Труда (1990), он неоднократно награждался орденами. За книгу «Шумит луговая овсяница» ему была присуждена Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1975). За рассказы 1990-х он был отмечен Международной литературной премией имени М. А. Шолохова (1996), а в 2001 г., за год до кончины, удостоен премии А. Солженицына.
При награждении Константина Воробьёва (посмертно) и Евгения Носова, «двух писателей, чьи произведения в полновесной правде явили трагическое начало великой войны, её ход, её последствия для русской деревни и позднюю горечь пренебрежённых ветеранов», Александр Солженицын скажет: «…Вся жизнь Носова полвека текла в переструйке с негромким течением послевоенной — и никогда уже не поднявшейся к силе — русской деревни. Таковы и обычные его нерезкие, „неслышные“, задушевные рассказы. … В каждом рассказе Носова сюжет просочён затопляющим настроением, тёплой любовью к людям, их обстоятельному быту и неутихающей привязанностью к природе. Ощущение часто сравнимо с ощущением от рассказов чеховских: как и малозначительный эпизод ласково высвечен, лучится от пропитанности теплотою. Немало и лирики, какой покорны все возрасты: тут — и затаённое ожидание молодой крестьянки; и первая любовная смута сельской старшеклассницы; и одинокость старого неудачника; и возбуждение детской души от весеннего паводка. Тут — и добродушные рассказы о природе — с благоговейностью к её множественным силам и тайнам, доступным только внимчивому глазу, уху, обонянию, осязанию. … В рассказах Носова крестьянская жизнь — до того натуральная, будто не прошла через писательское перо. Крестьянское осмысленное понимание каждого бытийного хода, и поэзия ремесла, неизмышлённая простая народность, самый тип народного восприятия. И десятилетиями Носов удержался, не давая согнуть себя в заказную советскую казёнщину. … И, донося через 40 лет всю ту же военную тему, с горькой горечью всколыхивает Носов то, что больно и сегодня… Этой неразделённой скорбью замыкает Носов полувековую раму Великой войны и всего, что о ней не рассказано и сегодня».
По воспоминаниям одного из земляков Носова, при похоронах писателя в 2002 г. в Курске «прощание было именно с телом, ибо дух его незримо витал и продолжает витать над городом Курском и над всеми нами, кто помнит его, кто перечитывает его произведения», «проплыла потом его тяжёлая львиная голова в тесном и, как казалось, коротком для него гробу по улице Курска к Красной площади, а потом и на городской погост». В Доме офицеров играл военный духовой оркестр, словно аукаясь со знаменитым носовским рассказом, где оркестр исполняет скорбную сонатную музыку Шопена, получившую в народе именование «Похоронный марш».
Литератор Б. Агеев подметил способность носовской прозы к накоплению подробностей, когда «вещи описываются до такого исчерпания значений, что, кажется, нельзя уже добавить и одного слова; сюжет постепенно выговаривается, потом замечаешь, что такое выговаривание служит цели образовать пласт сущего в его единстве. На самом деле накоплением подробностей происходит собирание целого, происходит то, что можно назвать со-творением действительности средствами духовного происхождения — Словом и Образом».
Согласимся с проницательной и пристрастной мыслью этого наблюдателя: сквозь страницы прозы Носова прочитывается, что прежняя жизнь хоть и ушла, русская лубяная цивилизация хоть и исчезла в первозданном своём виде, однако всё то лучшее из душевного богатства русского человека, всё, что было облюбовано в сердцах людей из отгоревших, растаявших в дымке времён поколений — никуда не исчезло и продолжает пребывать и в воздухе, окружающем нас, и живёт в нас, замечаем ли мы это или не обращаем на это внимания. «Особого влияния на это не оказывает и нынешняя искусительная канитель: внешне человек будто обмерзает коркой льда, но суть его жива и пробует изнутри протаять в мир, — замечает Б. Агеев. — Культурного „вещества“, накопленного человеком в российском бытии, в его широте и расплывчатости, что так часто порицали, теперь достаточно для того, чтобы послужить иной, небытийственной цели. Возможно, в годы нынешнего безвременья над нами промыслительно простирается Божье бережение, которое лучше человеческого».
Кроме вышеназванных сочинений, Е. Носов посвятил войне рассказы «Живое пламя», «Тысяча вёрст», «Фронтовые кашевары» и «Переправа». Все они подтверждают мысль самого автора: «От „Слова о полку Игореве“ до „Войны и мира“ русская литература пронесла через века священный образ Родины и думы о её судьбе».
Погружённым в такие думы и воплотил земляка в бронзе — на углу улиц Челюскинцев и Блинова — курский скульптор В. Бартенев, автор и мемориальной доски на доме, где жил Евгений Носов, и памятника на могиле писателя. Многие помнят реплику Носова «Покормите птиц»; вот так он и сидит — на курском брёвнышке, среди пернатых, навечный, окормляющий и птиц, и людей.
III глава
Этот марш не смолкал на перронах…К столетию «Прощания славянки»
То был патриотический сострадательный порыв: двадцативосьмилетний русский военный музыкант осенью 1912 г., в дату столетия Бородинской битвы, написал марш «Прощание славянки», посвящённый началу войны на Балканах. Мог ли он знать, что марш этот отзовётся в сердцах всех славян, станет важной духовной составляющей русского народа, обретёт многие варианты текстов в разные периоды тяжкого ХХ века?