Смотрю на него и узнаю в этом взгляде тот самый задорный, с лукавинкой, искристо-веселый блеск, тот самый огонек счастливой уверенности победителей, и слышу в этом смехе те самые нотки торжества сильных, которые я видел и слышал уже столько раз, но, кажется, впервые понял по-настоящему. А новый дизель на испытательном стенде шамкает поршнями так ладно, а краны движутся так плавно, несут многотонные узлы машин так легко, позвякивают так мелодично и нежно, а Власов смеется так тихо и сдержанно, и вдруг я слышу: м у з ы к а! Слышу, как все вокруг наполняется стройным звучанием с и м ф о н и и, звучит что-то могучее, возвышенное, и я гляжу опять на Власова, и — понимаю.
Я смеюсь в лад Максимычу, невозможно не разделить его негромкое, сочное, мужественное веселье, смеюсь с ним в такт, чувствую себя с ним заодно, чувствую себя частичкой нового мира, где кое-что еще не образовалось, не устоялось, но он уже сильнее мира старого, и это понял господин Винк, пока стоял на пороге нашего громадного, светлого, прекрасного цеха.
— Так, значит, не раз еще удивим господина Винка?
— Да еще как удивим!
Стоим на плите, радуемся найденным словам, а веселье наше настоящее, от всей души, и ребята там, внутри приводного отсека, делают свое дело, на них можно положиться, не гляди что молодые, работают уверенно, надежно собирают дизель и не сомневаются, что скоро, скоро уж не иностранные, а наши дизеля будут лучшими в мире.
Не сердитесь на нас, господин Винк. Лично вам, да и вашей фирме мы не желаем никакого худа. Но мы вас обскачем, мы оставим позади вашу уважаемую фирму и много-много других фирм, в с е в а ш и ф и р м ы. Такова историческая закономерность. Это ей радуемся мы с Николаем Макаровичем Власовым, с Максимычем, стоя на чугунной плите посреди цеха, который, говорят, на пять минут лишил вас дара речи.
Цикл завершился, и все стало на свои места. Никакого открытия я не сделал, но мне не жаль потраченного времени. «У советских собственная гордость» — да, это знал еще Маяковский. И пусть всего лишь подтвердилась старая истина — зато какая!
1963
ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК
Никодим Васильевич шел по школьному коридору. Никодим Васильевич был еще очень молод, он был в том возрасте, когда радуются, что выглядят старше своих лет.
Он шел по пустынному коридору и не замечал идущей рядом с ним завуча и не слышал, что она ему говорила. И мыслей у него не было никаких, одно лишь волнение, смутный, не умом, а всем телом ощущаемый трепет перед неизвестностью. Но не робость, нет. Никодим Васильевич был полон решимости.
Он не знал, как войдет в класс, не знал, что скажет своим ученикам. Вся педагогическая премудрость, которую он к тому времени уже постиг, дойдя до третьего курса педагогического института, казалось, выветрилась у него из головы. Никодим Васильевич знал только одно: теперь у него есть у ч е н и к и!
Прошло уже пять минут, как прозвенел звонок, вся школа затихла, и только из конца коридора, из-за т о й двери, доносился гул. Завуч открыла дверь, вошла первой, он за ней.
Оборвалась модная песенка, доносившаяся из девчоночьего угла, только один писклявый голосок дотягивал осиротело: «Родные ветры вслед за ним летят», но и он осекся на полуслове.
В классе было темнее, чем в коридоре. Что-то белое, летучее промелькнуло в воздухе. Серые фигурки метнулись по рядам. Стукнули крышки парт, и стало тихо.
— Здравствуйте, дети, — сказала завуч. — Вот ваш новый учитель, его зовут Никодим Васильевич.
Кто-то хмыкнул.
— Ты что, Ладогин, подавился? — сказала завуч с вынужденно миролюбивой интонацией.
— А это не я, — ответил не по-детски грубый голос с последней парты.
— Так вот, дети, это ваш новый учитель, теперь он будет вас учить. Прошу любить и жаловать… Пожалуйста, Никодим Васильевич, — завуч уступила ему место у стола и вышла, как показалось Никодиму Васильевичу, с излишней поспешностью.
Едва она скрылась за дверью, класс ожил. Все задвигалось, загомонило. Сначала Никодим Васильевич видел перед собой сплошную бурлящую массу, потом стал отличать мальчишек, которые вертелись всем туловищем и громко галдели, от девочек, тоже вертлявых, но менее шумных.
Они с ярым любопытством рассматривали нового учителя и делились впечатлениями. Опять замелькали белые предметы, и теперь Никодим Васильевич убедился, что это были бумажные голуби.
Он стоял у стола, опершись ладонями, и не знал, что ему делать и что говорить. Смотрел на бушующее море озорства и не представлял себе, как справится с ним. «Растерялись, Никодим Васильевич?» Но нет же, не было это растерянностью! Он просто не знал, что произойдет в следующий момент, однако был уверен, что не сделает ничего такого, что могло бы его погубить: не рассердится и не повысит голоса.
Стоял у стола и улыбался. Он многое понял за эти минуты. Понял, почему его пригласили на работу сейчас, спустя полтора месяца после начала учебного года. Понял, почему и директор и завуч ему несколько раз как бы мимоходом говорили, что класс этот «сборный», но не вдавались в подробности, сразу отвлекались на другие предметы, не дав ему собраться с мыслями для расспросов. Понял, почему у этого класса сменилось уже три учительницы, — об этом тоже упоминали как бы вскользь, видно, лишь затем, чтобы нельзя было потом сказать, что это от него скрыли. Понятной стала и случайно оброненная фраза, которую сразу постарались замять: «На третий «б» непременно нужен мужчина».
И Никодим Васильевич, улыбался, потому что человека радует любое открытие, любая разгадка, даже если она не сулит ничего хорошего.
«Не может быть, чтобы она не слышала этого шума, — подумал Никодим Васильевич. — А ведь не вернулась! Все ясно: бросили, как щенка в глубокую воду».
От этой мысли ему стало еще веселее, и еще шире стала улыбка на его лице. Она принесла ему первую маленькую победу. Одна из девочек с первого ряда нетерпеливо обернулась и крикнула:
— Да тише вы!
Мало кто обратил на нее внимание.
Бумажные голуби летали по классу, ударялись о стены, взмывали к потолку, снижались спиралями. Надо было кончать с этим безобразием, но как? Никодиму Васильевичу не приходила в голову ни одна толковая идея. Мысли его потекли в совершенно ненужном направлении: вспомнилось, как еще лет шесть, от силы восемь, тому назад, он сам пускал бумажных голубей, и делал это с большим искусством… Вдруг один голубь круто взвился вверх, стукнулся в потолок и, кружась штопором, упал на учительский стол. Неожиданно для себя самого Никодим Васильевич схватил хорошо знакомый ему метательный снаряд, привычным движением расправил ему хвост и плавно, с разгоном из-за плеча, пустил его в дальний угол.
И тотчас же класс огласился всеобщим восторженным хохотом. Мальчишки смеялись открыто и торжествующе, словно радовались пополнению своей компании, они вскакивали, размахивали руками, раскачивались всем туловищем и трясли головами, а девочки пытались сдержаться, отворачивались и прыскали в шеи соседкам.
Смеялся и Никодим Васильевич. Он еще не понимал, что сделал и чего достиг… Его просто рассмешила собственная выходка и захватило всеобщее веселье. Но нельзя было не почувствовать общности, которая вдруг возникла между ним и классом.
Ни один голубь не летал больше, о голубях забыли.
— Перейдем к делу, — сказал Никодим Васильевич.
Он посмотрел на часы: с начала урока прошло шестнадцать минут.
Смех утих, но было по-прежнему весело. Класс во все глаза смотрел на нового учителя. Все уже знали, что он способен на неожиданное.
На другой день на первом уроке опять летали голуби, а принять участие в их метании было уже нельзя, куда бы это могло завести?! Никодим Васильевич опять выжидал, но теперь уже сидя. Опять девочка с первого ряда взывала к тишине, теперь не одна, ее поддерживали другие. Он ждал, когда «заводилы» сникнут перед его невозмутимостью. Дождавшись критической точки, угаданной интуицией вчерашнего школьника, Никодим Васильевич встал, и воцарилась тишина. Все его мыслительные способности были теперь мобилизованы, чтобы доказать четырем десяткам сорванцов, что правописание безударных гласных важнее, чем метание голубей. Но все же он успел отметить про себя: «Встаю — тишина!» Никодим Васильевич посмотрел на часы: прошло одиннадцать минут с начала урока.
— Ну, что вы скажете о Ладогине? — спросили его в учительской.
Здесь Никодим Васильевич чувствовал себя стесненнее, чем в классе. Он был самым молодым, и все его коллеги, преподаватели младших классов, были женщины.
О Ладогине? Никодим Васильевич догадывался, что от него хотят услышать. Ведь Ладогина, переростка и второгодника, считали главным носителем зла в третьем «б». Его считали неисправимым. Подтвердить общепринятое мнение — чего проще! Но Никодим Васильевич отвергал общепринятые мнения. Он не мог пользоваться ими, потому что презирал приходящих на готовенькое, он считал себя вправе пользоваться только тем, что создал сам.
— Ладогин? — переспросил он. — Способный мальчик.
Кто-то возмущенно фыркнул, кто-то сказал «ха-ха», краснощекая пожилая учительница, подняв седую голову от груды тетрадок, посмотрела на него с любопытством. Конечно, он знал и другую часть правды о Ладогине, ту самую, ходячую, но подтверждать ее он не хотел, он хотел ее опровергнуть.
…День первый.
На задней парте — рослый, белобрысый мальчик — гигант для своих лет, — с чистым, белым лицом, голубыми, ясными, чуть навыкате глазами; одетый в черную суконную гимнастерку. Рядом — среднего сложения, пожалуй, даже щуплый мальчуган. Круглолицый, нос легонько задран кверху, по бледному лицу рассыпаны мелкие коричневые веснушки. Глаза темные, издалека не разглядеть, то ли карие они, то ли пестрые, — бывают такие, озорные, темно-серые с прозеленью и с коричневыми полосками, как арбузная корка. Темные волосы не причесаны, на макушке торчит вихор. На мальчишке серый хлопчатобумажный свитер, ворот сильно растянут, оттуда торчит тонкая шея, как стебель из цветочного горшка. Белобрысый усидчив и безмятежен, а щуплый насторожен и вертляв. Который из них Ладогин? Откуда-то оттуда прозвучало тогда: «Это не я».