Сейчас, лежа на солнце, подставив жарким июльским лучам мускулистое, сильное, привычное к загару тело, Вальтер снова вернулся к этим мыслям. Ну-с, как вам теперь следует смотреть на эти вещи, герр Вальтер Бурхарт, солидный человек, глава семьи? Вот с Эрикой и надо все обсудить, слава богу, времени на такие разговоры хватит. Сколько у них еще времени впереди! Вечерами, придя с работы…
Воображение послушно рисовало картинки счастливой, безмятежной жизни в маленькой уютной квартирке на Шустергассе…
Июль выдался необычайно жарким. Рыба из рек выскакивала на берег, на складах сам собой воспламенялся уголь, по всей Европе горели леса. В городах раскаленные тротуары обжигали ногу сквозь подошвы башмаков.
Разве можно в такую жару спать на солнцепеке? Вальтера мучили кошмарные сны: зеленые чудовища с красными глазами волокли куда-то его Эрику, норовя зарядить ею самолет-снаряд.
— Фу, какая чушь, — вслух произнес Вальтер, проснувшись и мотая головой.
Но тяжесть в голове не проходила, странный звук, похожий на вой сирены, не утихал.
Вальтер огляделся. Солнце уже склонялось к западу. Плюгавый буксирчик тащил по Рейну огромную баржу, нагруженную продукцией ИГ-Фарбен. В зыбкой, раскаленной дымке синели силуэты заводов, величественные, как вечность.
То, что произошло дальше, показалось Вальтеру продолжением его страшного сна. Над центром заводской территории появилось маленькое белое облачко. Оно росло, и усиливался пронзительный свист, раздававшийся у Вальтера в ушах. Вдруг в небо взметнулся огромный куст красно-желтого пламени. Мгновение спустя землю потряс взрыв невероятной силы. Гриб белесого дыма взвился ввысь и расплылся по всему небу, заслоняя солнце. В несколько секунд ослепительный день сменился густыми сумерками. Взрывы послабее гремели оттуда, где вместо многоэтажных корпусов и торчащих в небо труб были видны лишь вихри огня и дыма…
Сквозь едкий дым бежит человек. Бежит по улицам, захлебываясь дымом, не замечая, что полуодет, бежит, ничего не видя вокруг, перед широко раскрытыми безумными глазами тьма непрогляднее застилающего улицы дыма. Он спотыкается, падает, снова подымается и бежит дальше.
Неузнаваемы улицы, по которым его гонит отчаяние. Мертвые коробки с зияющими глазницами окон вместо пусть и убогих, но по-немецки опрятных домов. Провалившиеся черепичные крыши, из-под них торчат скелеты стропил, а между ними все еще болтаются веревки с бельем. Вместо чисто выметенных мостовых и тротуаров сплошная свалка — стекло и черепица, оконные рамы и двери, овощные лотки, домашняя утварь, все изломано, все вперемешку. Совсем как в дни американских бомбардировок.
Ничего не узнать, переменились и вещи, и люди. Людей все больше, все гуще испуганные толпы. Кто спешит к заводу, искать мужа, отца, кто — домой, тревожась о семье, об имуществе. Натыкаются друг на друга, но никому и в голову не приходит извиниться, не до вежливости. Рассердиться, выбранить сбившего с ног тоже нет времени. Не найти дороги к дому, не узнать собственного жилища. Люди стоят перед изувеченными зданиями, в оцепенении глядя на разрушения: каково-то будет все восстанавливать, на одних оконных стеклах разорят спекулянты!
Работая локтями, Вальтер пробивается к заводским воротам. Молча, задыхаясь, с остервенелым выражением на окаменевшем лице, рвется он туда, и люди расступаются перед ним, давая дорогу и словно признавая его право быть там среди первых.
Но доступ к воротам закрыт. Цепь полицейских сдерживает толпу, чтобы не запрудила проезд. В заводской проходной хозяйничают французские солдаты, они только выпускают наружу, войти нельзя, а выходить, похоже, некому, если не считать тяжелораненых, их тащат через проходную на носилках. В удушливую смесь гари, дыма и газов врезается пронзительный звон, один за другим, тесня обезумевшую толпу, в ворота проскакивают красные автомобили, пожарники на ходу натягивают противогазы, исчезают в дыму. А толпа ревет, чего-то требует, рвется куда-то, полицейские хладнокровно действуют резиновыми дубинками, время от времени для острастки стреляют в воздух.
Резко сигналя, во двор въезжает колонна американских военных грузовиков. Словно горошины из лопнувшего стручка, выпрыгивают солдаты в стальных касках, с автоматами, в своей подогнанной по фигуре форме цвета хаки. Слышны отрывистые команды, и кучка горошин раскатывается во все стороны. «Американцы заняли все входы и выходы на двенадцати километрах ограды», — передают друг другу в толпе, новость распространяется со скоростью телеграфа.
Сирены автомобилей — пожарных, полицейских, санитарных, — рев толпы и гудящего пламени, визг и шипение водяных струй, грохот рушащихся зданий сливаются в общий гул, и над всем этим вдруг взлетает отчаянный женский вопль — кто-то узнал среди раненых на бесконечном конвейере носилок мужа, брата, сына… На площади у ворот вереница санитарных машин — подъезжают, уезжают, возвращаются снова. Трупы вывозят на грузовиках, крытых брезентом, рессоры машин оседают под тяжестью страшного груза.
Через четверть часа после взрыва на месте происшествия появились репортеры десятков газет и агентств. На территорию заводов их не пустили, и они, пробираясь в толпе, собирали слухи, фотографировали с крыш. То один, то другой наводил объектив на голого до пояса человека, на лице которого отражалось глубокое потрясение: великолепный кадр!
— Вальтер, тебя снимают!
Не слышит.
— Вальтер! Ты что, оглох? Надень рубашку.
Вальтер поворачивает голову. Это Кречмар что-то говорит, Отто Кречмар из его цеха.
— У меня нет рубашки. Осталась на пляже.
— А что у тебя в руке?
Но Вальтер опять ничего не слышит. Не сводит глаз с носилок, появившихся в дверях проходной. Из его стиснутых пальцев Отто потихоньку вытаскивает клетчатую рубашку и натягивает на Вальтера.
Тот смотрит на него, в лице удивление, бледные губы с трудом разжимаются:
— Эрика там. Она в первой смене. Сегодня кончился отпуск. Как ты думаешь, она жива?
Никогда еще за три послевоенных года не бывало так людно в людвигсхафенских пивных. Потрясенные, взбудораженные обыватели, сбежав из своих полуразрушенных, обуянных сквозняками жилищ, искали здесь спасения от мрачных мыслей, отводили душу в застольных спорах, вспыхивавших с обманчивой яркостью фейерверка и так же угасавших, не ведя ни к чему. Над дубовыми столами висели клубы зловонного дыма от самосада «зидлерштольц», которым заряжались в послевоенные годы девяносто процентов немецких трубок, грохали массивные донышки высоких пивных стаканов по картонным подставкам, гремели речи — негодующие, высокопарные, истерические, глубокомысленные, сумбурные и просто пьяные…
Лысый толстяк размахивал пустым стаканом:
— А я скажу: так нам и надо! Еще и мало, говорю! Яволь, мало! Потому что мы, немцы, дураки. Идиоты! Сами виноваты. Не умели воевать, так сумели бы хоть вовремя кончить! А теперь скулим — за что столько несчастий? А за то, что дураки. И правильно! Мало еще.
На другом конце длинного стола вскочил высокий старик:
— Заткнись, Вилли! — Тонкое небритое лицо нервно подергивалось. — Ты мне друг, но я дам тебе по морде, если не перестанешь. Скажите ему, пусть замолчит. Научился болтать, сидишь за линотипом, набираешь всякое вранье для какой-то паршивой газетенки… Иди набери заметку: «Хайнц Фогт потерял пятого, последнего сына — на четвертом году после окончания войны!»
Старик рухнул локтями на стол, стиснул седеющую голову сжатыми кулаками, сухие плечи тряслись.
— Брось, Хайни, что толку, будь мужчиной, Хайни, — твердил сосед, обняв старика. Толстый Вилли виновато отдувался.
Когда старика увели, из темного угла подал голос мужчина, выделявшийся крепостью сложения, говорил он не слишком громко, но внятно:
— Ишь, нервы!.. Бабами стали — вот что сгубило Германию.
— Прежде чем они стали бабами, десять миллионов их сыновей стали покойниками! — отозвался кто-то за соседним столом.
— По той же причине! — огрызнулся крупный мужчина. Костюм из хорошего трико да и крахмальный воротничок были широковаты для его все еще могучего тела, знававшего, очевидно, лучшие времена. — Потому что такие вот скулили, как побитые собаки, когда надо было стиснуть зубы да показать когти. А теперь истерики закатывает, вместо того чтобы думать о будущем Германии.
— Какое же это будущее имеет в виду господин? — желчно осведомился сосед.
— То будущее, какого Германия достойна! — возвысил голос здоровяк.
Но никто не закричал: «Правильное Кругом слышалось другое: «Хватит! Наслушались за двенадцать-то лет!» И еще более определенно: «Заткнись, нацистская морда!»
Встретившись в день катастрофы у ворот завода, Вальтер и Отто почти не разлучались. До поздней ночи старались организовать спасательные команды. Добровольцев находилось много, но администрация отказывалась допустить их на завод.
— Мы не можем подвергать опасности жизнь и здоровье наших рабочих, — любезно, но категорически повторял помощник главного директора, полненький господинчик с лицом ресторанного завсегдатая.
Спасательные работы велись полувоенным, полуштрейкбрехерским иностранным легионом, известным под названием «индустриальная полиция».
Вальтер ходил за Кречмаром повсюду. Не вмешиваясь в разговоры и ничего не требуя, он выглядел безучастным, только глаза, казалось, кричали. И Кречмар настаивал, спорил, искал новых союзников…
Утро принесло усталость и отчаяние. Отто увел Вальтера к себе и уложил на диване. После короткой передышки они возобновили поиски. На завод Вальтер больше не рвался. Теперь они ходили по больницам. Гонялись за всеми, кто мог хоть что-нибудь знать об Эрике. Просматривали списки убитых. Эрики не было нигде. Оставшиеся в живых товарищи по цеху находились в тяжелом состоянии и ничего не могли рассказать. Одна женщина, будто бы говорила кому-то, что Эрику незадолго до взрыва послали в другой цех, что-то принести. В какой цех — никто не знал. Та женщина умерла в больнице.