Внезапно в ставню кто-то постучался.
Отпрянув, поглядел он в отверстие.
Цыганка! Старая цыганка незаметно пробралась по стене под окно.
— Шарвёльди! — громким шёпотом позвала она. — Шарвёльди! Слышишь? Деньги отобрали. Они у исправника. Поберегись!
И вновь исчезла так же незаметно, как пришла.
Шарвёльди покрылся весь холодным потом. Зубы у него застучали.
Сообщение цыганки испугало его смертельно.
Прямая улика для властей! Направившая злодеев рука опознана прежде, чем свершилось само злодеяние.
И может, как раз сейчас идёт ужасная резня. Сейчас, вот в эту минуту, раненые звери мучают их, раздирают на части, вымещая свою адскую злобу. Обагрённые кровью руки шарят в бумагах, ища пакет за пятью печатями.
Но поздно! Всё, всё уже открылось.
Озноб сотрясал всё его тело.
Но что за странная тишина кругом?
Какую страшную тайну приберегает ещё эта ночь?
Внезапно звериный вой раздирает тишину.
Нет, это не зверь! Лишь человек может так выть — человек, которого невыносимая боль приводит в исступление, обращая в дикого зверя, лишая способности к членораздельной речи.
Вой, или рёв, поначалу раздавался вдалеке, за садом, но быстро приближался, и какое-то сломя голову несущееся чудище возникло на улице.
Поистине чудище!
Человек, белый с головы до пят.
Одежда — белая, сам — тоже белый до кончиков пальцев, волосы, усы, борода, лицо — всё белое, ослепительно белое, даже следы, оставляемые на бегу, — белые.
Да человек ли это?
С воем подлетело страшилище к дверям, дёргая их, тряся, вопя яростно, остервенело:
— Пусти! Да пусти же! С ума сойду! Смерть моя!
Ужас, исказивший лицо Шарвёльди, сделал его похожим на грешника в аду.
Голос Котофея! Это он! Но белый какой!
Белоснежная, но не в рай идущая душа!
Страшилище продолжало меж тем барабанить в дверь, жалобно восклицая:
— Пусти же! Пусти меня! Дай воды попить! Я весь горю! Помоги раздеться! Маслом надо смыть! Помираю! Как в геенне огненной! Спаси из этого ада!
По всей улице слышно, как кричит.
— Чума тебя разрази! — видя, что не открывают, принялся колотить в дверь кулаком и браниться неприкаянный. — Запираешься, не пускаешь, проклятый наводчик? Толкнул — и бросил? Ой, кожа горит, глаза ест! Чума, холера, лихоманка тебя забери! — И срывая обеими руками с себя доломан, который жёг его, как Нессова рубаха,[177] несчастный наткнулся на попрятанные по карманам талеры Шарвёльди. — Пропади ты со своим серебром! — выдавил он, швыряя талеры об ворота. — Нá твои проклятые деньги! Нá, собирай! — И заковылял дальше, цепляясь за забор, надрывно завывая. — Спасите! Помогите! Горсть серебра за стакан воды! Не дайте помереть, пока пособник мой жив. Помогите, люди! Помогите!
Смертный ужас объял Шарвёльди, сковав все члены.
Если это не выходец с того света, надо поторопиться отправить его туда.
Он же выдаст всё и вся. А это конец. Нельзя оставить его в живых.
Больше его не видно. Но, может быть, если открыть ставни, можно ещё подстрелить.
Разбойник ведь — кто будет дознаваться, почему убил? Защищался, и всё.
Только бы руки так не тряслись!
Из пистолета не попасть, разве что приставить к самому лбу.
Может, выйти, догнать?
Но хватит ли смелости оказаться лицом к лицу с этим призраком?..
Достанет ли у паука решимости покинуть свою паутину?..
Пока он, однако, колебался, пока мерил шагами пространство от окна до двери и обратно, с улицы опять донёсся шум, но совсем другой. Три всадника на всём скаку примчались с конца деревни: комитатские стражники, судя по форменной одежде.
И тут забили в колокола, народ хлынул из ворот с вилами, дубинами; там и сям несколько человек волокут кого-то связанного, гомоня и подталкивая его пинками: началась ловля разбойников.
Игра была окончательно проиграна.
Главный вдохновитель словно наяву видел уже перед собой гигантскую лавину, которая стремительно катится на него, — и нет времени убежать, уклониться.
XXX. Credo[178]
Светало.
Топанди не отходил от Ципры с той минуты, как её ранили. Сидел у её постели и сейчас.
Прислуга, дворовые были кто у исправника на очной ставке с пойманными, кто на следственном дознании, которое всех коснулось.
И Топанди остался при раненой один.
— Где Лоранд? — еле слышно спросила она.
— Он тут же велел запрягать и уехал в соседнее село за лекарем для тебя.
— С ним ничего не случилось?
— Ты же сама слышала, наверно, за окном его голос, когда всё уже было кончено. Зайти он не мог, дверь была заперта, и за врачом спешил, это была его первая забота.
— А если опоздает?.. — вздохнула девушка.
— Да не терзай ты себя! Твоя рана не смертельна, только лежи спокойно.
— Это мне лучше знать, — возразила она в горячечном возбуждении.
— Не унывай, Ципра! Ты обязательно поправишься, — беря её за руку, сказал Топанди.
Девушка в ответ переплела с его пятью пальцами свои. Так сплетают пальцы молящиеся.
— Господин мой. Я знаю, что стою на краю могилы. Вот я соединила свою руку с вашей. Так складывают руки, молясь. Неужто вы дадите мне сойти в могилу, так и не научивши какой-нибудь молитве? Нож миновал вас этой ночью, поразив меня. Так разве нельзя исполнить моё последнее желание, разве я этого не заслуживаю? И не заслуживает разве господь нашей благодарности за то, что избавил вас от смерти, а меня — от жизни?
— Повторяй за мной, — со стеснённым сердцем сказал Топанди.
И он прочитал ей «Отче наш».
Тихим, прерывающимся голосом девушка благоговейно повторяла за ним слова — такие прекрасные, такие возвышенные.
Сначала повторила всё, потом попросила читать ей частями, допытываясь: что значит вот это выражение, а что вот это. Почему «отче» и что такое «царствие твоё»? И простит ли он нам, если мы простим своим недругам? Сумеет ли нас избавить от всех лукавых помышлений? И что сокрыто в этом «аминь»?.. И наконец, самостоятельно прочитала Топанди всю молитву без единой ошибки.
— Ну вот, я уже и лучше чувствую себя, — с просветлённым лицом промолвила она.
Атеист отворотился, пряча слёзы.
В ставни сквозь отверстия от пуль просачивался свет.
— Закат это? — прошептала Ципра.
— Нет, дочка, восход.
— А я думала, уже вечер.
Топанди отворил одну ставню, чтобы видны стали солнечные лучи, и опять подсел к постели.
Лицо девушки пылало от жара.
— Лоранд уже близко, — ласково сказал он ей в ободрение.
— Зато я скоро буду далеко, — сорвался вздох с её горячих губ.
И правда, до чего же долго не возвращается Лоранд!
Она не спрашивала больше про него; но при каждом скрипе дверей, стуке колёс вся обращалась в слух — и снова поникала, когда оказывалось: не он.
Как же это он так запаздывает!
А между тем Лоранд летел во весь дух, насколько хватало резвости у четырёх его рысаков.
Жар от раны всё сильней возбуждал воображение девушки.
«А вдруг дорога небезопасна? С разбойниками встретится, которых прогнали отсюда? Или с какого-нибудь моста расшатанного упадёт?»
Одна страшная картина рисовалась ей за другой. Она вся трепетала от страха за Лоранда.
И тут пришло на ум: она ведь теперь всегда может защититься от страхов. Она ведь умеет молиться.
Подняв сложенные руки, девушка закрыла глаза.
И едва успела вымолвить про себя «аминь», как со двора донёсся стук экипажа, и знакомые шаги послышались в коридоре.
О, блаженное чувство!
Чувство, что молитва услышана.
Блаженны, кто в это веруют!
Дверь отворилась, боготворимый юноша ступил на порог.
Поспешно подойдя к постели, взял он Ципру за руку.
— Мне повезло: перехватил доктора по дороге. Хорошая примета.
Ципра ему улыбнулась.
Главное, он здесь: вот самая лучшая примета!
«А с тобой ничего не случилось?» — спрашивал её взгляд.
Врач осмотрел рану, перевязал и велел девушке лежать спокойно, не ворочаться, поменьше разговаривать.
— Есть надежда? — тихонько спросил Лоранд.
— Будем надеяться на бога и на крепкий организм.
Врачу надо было ехать к раненым преступникам. При девушке остались Лоранд с дядюшкой.
Лоранд присел на кровать, заключил горячую руку девушки в свою. Врач оставил какое-то успокоительное лекарство, и Лоранд сам давал его больной.
И Ципра готова была благословить ранивший её нож.
Лишь она знала, как глубоко он вонзился.
Мужчины думали, что эта небольшая колотая ранка не может угрожать жизни.
Топанди, усевшись за Лорандов стол, принялся за письмо и на вопрос, кому, ответил: «Священнику».
Вот уж кому он не имел обыкновения писать!
Ципра подумала, что это всё из-за неё.
Она ведь ещё некрещёная.
И лёгкая дрожь пробежала у неё по телу при этой мысли.
Что за таинственные притворы раскроются пред ней? Что за чертог — с целой анфиладой ослепительно великолепных залов, быть может?
Вскоре снова раздались шаги. Уже не священник ли?
Но нет.
В вошедшем она узнала давно не появлявшуюся фигуру: заседателя Буцкаи.
На его круглом лице изображалось необычное волнение, произведённое разбирательством преступления столь запутанного.
Отозвав Топанди в сторону, он стал с ним перешёптываться.
Ципре не слышно было, о чём они говорят. Но взгляды, бросаемые на неё, всё ей открыли.
Суд, суд вершить идут над преступниками. Всё расследуют с начала и до конца, что им знать надлежит. Прочих уже допросили, теперь её черёд. Придут со связками бумаг, начнут спрашивать: «Где была? Почему ночью вышла из комнаты? Зачем открыла входную дверь? Чего тебе там нужно было, в саду?»
Что сказать на эти ужасные вопросы?
Попытаться ложью прикрыть свой стыд от всевидящего, который призывает её во свидетели, к кому она тянет руки, моля о милосердии пред уходом в вечность?