Он стучит пальцем по книжке в бумажном пакете.
– Расскажи про нее.
– А, про это. – Меня снова пронзает боль воспоминаний. – Ты видел «Вилли Вонка и шоколадную фабрику»?
– Знаю, что есть такой фильм.
– Он снят по этой книге.
Хавьер кивает, держа перед собой на столе некрепко сцепленные ладони.
– И что?
Я пригубливаю бокал с водой.
– Мои родители усыновили, так сказать, одного беглеца. Он работал у них в ресторане. Дилан. – Когда последний раз я произносила вслух его имя? Грудь полоснула ноющая боль. – Он жил с нами многие годы. И это… – я кладу ладонь на бумажный пакет, – была его любимая книга. Он часто читал ее нам с сестрой.
– О чем она?
– Один бедный мальчик из лондонских трущоб находит золотой билет под оберткой плитки шоколада и получает доступ на шоколадную фабрику, которой заправляет эксцентричный кондитер.
– Чем эта книга так пленяла твоего друга?
Раздумываю над вопросом Хавьера. Я очень многого не знаю о Дилане. Практически ничего о его семье, о его прошлом, не считая того, что его сильно избивали. Однажды он только сказал, что они с матерью иногда наведывались в китайский квартал.
– Чарли – бедняк, нашедший выигрышный билет, – вслух говорю я. – А кондитерская фабрика таит в себе некое волшебство, так ведь?
– Ты по нему скучаешь?
– Не только по нему. – Как объяснить весь сложный спектр своей любви к моим близким? Мама курит на кухне, где Дилан читает вслух; воздух насыщен густым ароматом кофе; сестра мусолит губами кончик пряди своих волос; где-то рядом поет отец, выполняя какую-то физическую работу. – По всем. Даже по той маленькой девочке, какой я была.
Хавьер протягивает через стол свои большие руки и заключает в них мою ладонь. Она полностью тонет в них.
– Расскажи про них.
Я не хочу, чтобы он так сильно мне нравился. Меня вполне устроило бы просто физическое влечение. Но не глубокая симпатия. Я совершенно не знаю его, но этот жест выдает в Хавьере львиное сердце – большое, щедрое и мудрое. Он приоткрывает запертую дверь моей жизни.
Я делаю глубокий вдох, вспоминая те дни, и, сама того не желая, начинаю откровенничать. Может, это он так на меня действует, а может, пришло время поделиться с кем-нибудь.
– Мы росли дикарями, мы все, даже Дилан. Должно быть, он откуда-то сбежал. Однажды вечером, будто привидение, возник на пороге нашего дома – ему тогда было лет тринадцать – и остался у нас. Мама взяла его под свое крыло. – Я качаю головой. Тот ее поступок для меня до сих пор загадка, но она любила его так же сильно, как и мы, с самого первого дня. – Мы с сестрой его обожали. – Я смотрю на океан. Даже отец, достаточно жесткий человек, и то его любил. – Наверно, встреча с нами – это было самое лучше, что случилось в жизни Дилана.
– Почему ты так думаешь?
Я вспоминаю его шрамы: одни – маленькие и бледные, другие – длинные и тонкие или жирные и красные.
– Тогда я этого не понимала, но теперь, зная то, что я знаю, могу с уверенностью сказать, что он, вероятно, подвергался физическому насилию. – У меня кожа зудит, когда я представляю, как Дилана, юное нежное нестерпимо красивое существо, бьют, режут и чем-то прижигают. На его теле остались отметины от всех этих истязаний и от других. На мгновение меня грозит захлестнуть волна утраты и тоски – тоски по тому времени, по самому Дилану и тем ужасам, что он пережил. – Он заботился о нас, обо мне и Джози.
– А родители почему о вас не заботились?
Ответ на этот вопрос очень сложный и вдобавок очень личный, и я вздыхаю с облегчением, когда официант приносит корзиночку с хлебом и Хавьер выпускает мою руку. Сначала он предлагает мне взять хлеб, держа корзиночку в учтивой манере, пока я выбираю ржаную булочку. Сам он берет булочку с тмином и подносит ее к носу. С восторгом произносит:
– М-м. Alcaravea.
Я протягиваю руку, и Хавьер дает мне свою булочку.
– Тмин.
– Пахнет обалденно.
Каждый его жест, каждое движение плавны и грациозны. Он не суетится, не обдумывает свои действия. Будто перетекает из момента в момент, я такого еще ни в ком не замечала. Улыбаюсь, намазывая на свою булочку сливочное масло.
И Хавьер, словно почувствовав, что я уперлась в стену, меняет тему разговора.
– Скажи, Кит – это Кэтрин или что-то другое? Отец дал тебе такое прозвище, потому что ты была похожа на китенка? – Он пристально смотрит мне в лицо, словно уверен, что любое слово, слетевшее с моих уст, будет таить в себе бесконечное очарование. Однажды на меня так смотрела одна преподавательница, монахиня. Я училась у нее на третьем курсе. В присутствии этой женщины я расцветала. И сейчас расцветаю.
– Да, это папа придумал, – подтверждаю я. – Новорожденная, я напоминала ему котенка[21], вот он меня так и прозвал. Мама и теперь, бывает, зовет меня Китти, и Дилан так называл. Для всех остальных – Кит. Я была той еще пацанкой.
– Пацанкой? Не уверен, что мне знакомо это слово.
– Девчонка-сорванец. Я не играла в куклы, не любила наряжаться.
Его ладони неподвижно лежат одна на другой.
– А что ты любила?
– Кататься на серфе. Плавать. – Во мне словно развязывается некий тугой узел, и я с улыбкой подаюсь вперед за столиком, вспоминая. – Искать пиратские сокровища и русалок.
– Находила? – тихо спрашивает он, не сводя с меня темных глаз.
Я смотрю на его чувственные губы, затем сажусь прямо.
– Иногда. Не очень часто.
Хавьер едва заметно кивает. Теперь он смотрит на мои губы. На мои плечи, на тело в квадратном вырезе платья.
– Все-таки как тебя назвали – Кэтрин или Китти?
– Кэтрин. В честь папиной матери. Как это ни печально, я и внешне пошла в нее.
– Печально? Почему «печально»?
Я пожимаю плечами, откидываясь на спинку стула – отстраняюсь от жара, что накаляет воздух между нами.
– Да, в общем-то, я не жалуюсь. Просто я не такая, как моя сестра или мама.
Он цокает языком.
– Я видел фото твоей сестры. Такая маленькая на вид. Худенькая.
– Ну да. Ладно, не бери в голову. Я не хотела…
– Знаю, – почти озорно улыбается он.
– Ты дразнишься, – смеюсь я.
– Ну, может, чуть-чуть.
– Теперь твоя очередь. Расскажи о себе. Почему тебя так назвали?
– Мое полное имя – Хавьер Матиас Гутьеррес Велес де Сантос.
– Ого!
– Ну да. – Он склоняет голову, словно извиняясь за свою спесивость. – Отца моего зовут Матиас, маминого брата звали Хавьером. Он погиб от руки одного ревнивого мужа еще до моего рождения.
Я прищуриваюсь.
– Правда что ли?
Хавьер выставляет перед собой ладони.
– Клянусь богом. Только в юности я не был похож на парня, которого могли бы убить из ревности. Я носил большие очки, такие, знаешь, с толстыми стеклами. – Он поднимает руки к лицу, изображая очки. – А еще я был полноват, и меня дразнили cerdito ciego. Слепой поросенок.
Хавьер еще фразу не успел закончить, а я уже хохочу от радости, исходящей откуда-то из глубины моего тела.
– Ни в жизнь не поверю.
– Истинная правда, клянусь. Каждое слово. – Бросив взгляд через плечо, Хавьер придвигается ко мне ближе. – Хочешь знать, в чем секрет моего преображения?
– Хочу, – шепотом говорю я.
– Я научился играть на гитаре.
– И петь.
– И петь, – кивает он. – И сразу преобразился, словно по волшебству. Пел, играл, и больше уже никто не обзывал меня слепым поросенком.
– Вот в это охотно верю. У тебя чудесный голос.
– Спасибо. – Его глаза блестят. – Правда, обычно он не отпугивает женщин, заставляя их пускаться наутек.
– Не сомневаюсь.
Хавьер трогает меня за руку.
– Как-нибудь еще послушаешь?
Возбуждение нарастает, поглощает нас, опутывает коконом. Кажется, мы одни в этом мире. Он не отнимает руки от моей, и я замечаю, что радужная оболочка у него вовсе не такая темная, как мне представлялось сначала, а сияет янтарным блеском.
– Да, – тихо обещаю я, но, конечно, лгу.
– Вот и хорошо.
Последнюю остановку наш экскурсионный паром делает на Рангитото. По расписанию он должен просто взять там на борт пассажиров, но следующий паром что-то задержало в пути, и на наш возложена двойная нагрузка. Нам приходится ждать целый час, пока все, кто раньше прибыл на остров, спустятся с горы.
– Желающие могут сойти на берег и погулять, – объявляет по громкоговорителю стюард. – Паром отходит ровно в шестнадцать ноль-ноль. Не опаздывайте.
Чтобы не сидеть на жарком солнце, мы решаем немного побродить по острову. На мне удобные сандалии, Хавьер – в джинсах и хороших туфлях, поэтому далеко мы не углубляемся – прогуливаемся до турбюро и небольшой лагуны, где порхают и поют слетевшиеся птицы. Я слышу протяжные мелодичные посвисты и хлюпающий клекот. Нас окружают растения, которых я никогда раньше не видела. Мама наверняка узнала бы многие из них, ей бы здесь понравилось. Меня увлекает тропинка в тени древовидных и травянистых папоротников, а также красивого цветущего дерева. Над нами в листве без умолку переливчато щебечет какая-то птичка. Будто с кем-то разговаривает. Улыбаясь, я задираю голову, надеясь разглядеть ее в ветвях, но вижу только папоротники, листья, неведомые мне тропические соцветия.
Внезапно у меня сжимается сердце. Даже не верится, что я стою здесь, в этом месте!
– Потрясающе!
Предупредительный шорох крыльев. Хавьер трогает меня за руку, показывая на птицу – источник шума. Она черная, с густым бурым оперением в области поясницы.
– С ума сойти! – одними губами произношу я, любуясь ею. Хавьер согласно кивает.
Мы бредем назад, к причалу, где уже собираются, готовясь к возвращению в город, туристы, пыльные и загоревшие после прогулки по острову.
– Любишь пешие прогулки по горам, по долам? – спрашиваю я.
– Не знаю. – Он опускает уголки рта. – Пешком ходить люблю. А ты – фанат пеших прогулок?