– Помнишь какие-нибудь?
Я потягиваю вино. После нескольких жадных глотков у меня возникает ощущение волшебной легкости в задней части шеи и в спине. В легких снова появляется пространство для воздуха.
– Он готовил жареного цыпленка с оливками и консервированными лимонами – умереть можно, как вкусно. В детстве это было одно из моих самых любимых блюд.
– Большинство детей любят протертую пищу.
– Отец считал, что детей нужно кормить тем же, чем и взрослых. Мы с раннего возраста учились ценить хорошую кухню.
Хавьер помолчал. Потом:
– А было что-то, что тебе не нравилось?
– Да, в общем-то, нет. Джози в еде была более привередлива, чем я. Не всякую рыбу соглашалась в рот взять. Они часто ругались по этому поводу. – И я снова в «Эдеме», ребенок, пытаюсь удерживать в равновесии нашу неуживчивую скандальную семью. – Она теперь зовется Мари. Без «я». Не Мария, а Мари, – уточняю я.
– Ты с ней разговаривала?
Я киваю, как робот, и снова пригубливаю вино из бокала, внезапно, осознав, что алкоголь, возможно, не станет мне другом, когда я нахожусь в столь растрепанных чувствах.
– И не только. Я нашла ее. Виделась с ней. – Ко мне возвращается то мгновение, душераздирающее и более яркое, чем можно было ожидать. – Недолго. Она неплохо преуспела в жизни – мать, жена, деловая женщина. Только что купила особняк, принадлежавший одной знаменитой актрисе тридцатых годов.
Хавьер кивает.
– Я выяснила, где она живет, а потом случайно столкнулась с ней на набережной в Девонпорте.
– Не случайно, – возражает он, пододвигая ко мне корзинку с хлебом.
– Ты прав, не случайно. – Наша встреча встает перед глазами, словно наяву. – Она выглядит великолепно! Я ждала чего-то другого. Чего – не знаю. – Как и полагается, я окунаю хлеб в чашечку с оливковым маслом. – Последний раз мы виделись, когда я училась в мединституте. В один прекрасный день она заявилась без предупреждения… в жутком состоянии. Волосы грязные, как будто сто лет не мылась. Создавалось впечатление, что она жила на улице, и, думаю, это было недалеко от истины. Пьяной она тогда не была, но я видела, что она доведена до отчаяния. Джози являла собой столь жалкое зрелище, что мое сердце не выдержало, и я ее впустила. – Я отламываю кусочек хлеба и кладу его в рот, продолжая вспоминать: – Она жила у меня несколько недель, на съемной квартире. Спала на диване, готовила для меня, за что я была ей ужасно благодарна – словами не передать. А потом однажды я вернулась домой, а там пусто. Ни одной вещи. – Я покачала головой. – До сих пор поверить не могу, что она со мной так поступила. – У меня пересыхает в горле, голос сипит: – Ограбила меня.
– Она принимала наркотики?
Я киваю.
– Я абсолютно уверена, что к тринадцати годам она уже была алкоголичкой, а спиртное употреблять начала гораздо раньше. – В лице Хавьера мелькает ужас. – Извини, – отмахиваюсь я. – Это очень печальная и страшная история. Сама не знаю, зачем гружу тебя.
– Ты меня не «грузишь». – Он накрывает мою ладонь своею. Под тяжестью его руки мои расшатанные нервы немного успокаиваются. – Я с интересом тебя слушаю.
Спорить с ним у меня нет сил, устала я притворяться.
– В детстве она была для меня средоточием моей жизни. Центром вселенной. Лучшая подруга, сестра… – Я запинаюсь.
– И…?
– Родственная душа, – заканчиваю я, и мои глаза заволакивают слезы. Сглатываю слюну, чтобы сдержать их. – Как будто мы знали друг друга вечно, с сотворения мира.
– В Испании мы называем это alma gemela. Вторая половинка.
Его слова бередят рану в моем сердце.
– Alma gemela, – повторяю я.
– Молодец.
– Беда в том, что моя вторая половинка постоянно бросала меня, снова и снова. – Я качаю головой. – После землетрясения я была так одинока, что воспринимала это как болезнь. Как нечто, от чего можно умереть.
– О, mi sirenita. – Хавьер поднимает со стола мою руку, целует запястье, кладет ее себе на сердце и произносит тихо: – Так тоже бывает. От одиночества умирают.
Я испытываю огромное облегчение, что исторгла все это из себя, что чувствую рядом тепло его тела, тяжесть его сильной руки.
– Просто я не знаю, что теперь об этом думать.
– Может быть, – ненавязчиво советует он, – пора перестать думать и отдаться на волю чувств.
Но сама эта мысль вызывает головокружение, потому что меня переполняют жгучие эмоции. Они медленно кипят, закипают, начинают бурлить. Если я позволю этой лаве излиться, она всех нас сожжет дотла.
Чтобы не утратить самообладания, я делаю глубокий вдох и выпрямляю спину.
– С тех пор, как мы познакомились, только и делаю, что говорю о себе, – со скорбной улыбкой замечаю я.
С минуту он просто смотрит на меня.
– Твои поиски – большое дело. Не надо извиняться за то, что они отнимают столько душевных сил. – Хавьер накрывает ладонью мою руку, которую держит в другой своей руке. – Ты сама – грандиозная личность. И должна думать о себе тоже. Не только о своей сестре.
Я отвожу взгляд, сглатывая комок в горле. Киваю.
К счастью, напряженную атмосферу за столом разряжает официантка, ставя перед нами наши закуски – конвертики из тонкого хрустящего теста, в которое завернуты тунец с глазуньей. Желток выливается на тарелку, когда я разрезаю пирожок. На вкус это – море, горячее солнце и нега.
– М-м-м, восхитительно.
Хавьер улыбается, закрывая глаза.
– Божественное лакомство. Я подумал, что тебе должно понравиться.
Я беру вилкой желток и густой красный соус, довольно острый на вкус, и пробую их отдельно от теста. С наслаждением смакую на языке жгуче-масляную смесь.
– А что это красное?
– Харисса[33].
– Потрясающе.
– Есть с тобой – одно удовольствие, – говорит Хавьер. – Думаю, мне бы понравился твой отец, если это он привил тебе страсть к еде.
– Да, – киваю я. – Думаю, ты тоже пришелся бы ему по душе.
– Он умер?
– Да. Погиб во время землетрясения.
Хавьер ждет, и я понимаю, что неосознанно напряглась, затаив дыхание.
– Наш ресторан и дом, где мы жили, стояли на скале, что высится над бухтой, – всего в двух милях от эпицентра землетрясения. Они обрушились в океан. Отец в то время находился в кухне, где, вероятно, он и хотел бы умереть.
Хавьер чертыхается себе под нос.
– И ты там находилась?
– Я была в доме, но, как только затрясло, выскочила на улицу. Всегда говорят, что во время землетрясения нельзя оставаться в помещении, вот я и побежала к дороге. Меня сбило с ног. Я лежала на животе, прикрывая голову руками, и ждала, когда все закончится.
– Pobrecita[34]. – Он касается моей спины. – Ты, наверно, была вне себя от страха.
– И да, и нет. Я была напугана, но также знала… – я невесело смеюсь, – …будучи повернутой на учебе, что толчок обычно длится не больше тридцати секунд, и сосредоточилась на своих впечатлениях. Думала, надо же, как удивительно: глыбы грунта наползают друг на друга.
Хавьер сверкнул улыбкой.
– Правда, я поняла, что землетрясение это мощное, и попыталась оценить его магнитуду по шкале Рихтера. Решила: никак не меньше семи баллов. Или, может быть, даже восемь, а это большая редкость.
– И твоя оценка оказалась верной?
– Да. – Официант приносит нам основное блюдо, и я отклоняюсь назад, давая ему возможность поставить его перед нами. – На самом деле толчок длился пятнадцать секунд, и, по официальным данным, его магнитуда составила шесть и девять десятых балла. И было еще семьсот сорок пять повторных толчков.
От тарелок поднимается упоительный аромат – дух земных радостей. Сочный жареный цыпленок с большим блюдом овощей, моркови, нашпигованной фетой, салатом из помидоров, риса с чечевицей и шпината источают запах всего здорового и домашнего, что есть на свете, и я едва ли обращаю внимание на то, как официант убирает пустую посуду, заново наполняет наши бокалы и опять исчезает.
– Позволь мне. – Я беру нож и отрезаю от цыпленка по кусочку для себя и Хавьера. Мы набрасываемся на овощи, а потом, словно марионетки, управляемые с помощью одной и той же струны, кладем руки на колени и замираем. Пусть не в молитве, но, безусловно, из чувства благодарности.
– Необыкновенно, – выдыхаю я.
– Да, – соглашается со мной Хавьер.
Мой отец, сидя напротив нас за столом, отрывает от цыпленка лакомый кусочек, пробует его на вкус и одобрительно кивает.
Мы снова принимаемся за еду.
– В детстве я любил читать про бедствия и катастрофы, – признается Хавьер. – Помпеи, «черная смерть», инквизиция.
– Веселенькие темы. – Я смакую ломтик моркови. – Подробности помнишь?
– Конечно. В семьдесят девятом году при извержении Везувия тепловой энергии выделилось в сто тысяч раз больше, чем при взрыве атомной бомбы, сброшенной на Нагасаки…
– В сто тысяч раз? – скептически повторяю я.
Хавьер поднимает ладонь в клятвенном жесте.
– Клянусь. Из жерла вулкана вырвалось раскаленное облако из камней и пепла. Оно поднялось на высоту тридцати километров и убило на месте две тысячи человек.
– Ты там был?
– М-м. Это странное и жуткое место. – Он помолчал, глядя на томаты. – Объедение. Ты их попробовала?
– Да. А ты рис ел?
Он кивает, зубьями вилки с восхищением перемещая на тарелке кусочки курицы и гарнира.
– Мигель хвалил этот ресторан, но я даже не ожидал, что здесь… настолько великолепная кухня.
На меня накатывает волна эмоциональной усталости. Мне хочется сбросить с себя бремя поисков сестры, бремя прошлого и смотреть только вперед. Хочется – это желание возникает внезапно – приходить с ним сюда много раз, на протяжении многих лет. Я почти представляю, как мы с ним, постаревшие, сидим на этом самом месте через десять-двадцать лет. В его волосах серебрится седина, но длинные ресницы все так же обрамляют чудесные темные глаза, и он ест, как сейчас – с благоговением.