До того вечера, когда мы встретились, я никогда не воображала, что – по любую сторону границы между дыханием и бездыханностью – наше томление, увы, увы, может оказаться одним и тем же.
ХХайклифф, Дорсет, 1912 год
Херта сидела на пляже в Хайклиффе, словно каменное божество, прекрасная, весомая, знающая; Мари же лежала подле нее, кучей тряпья, привидением, подношением. Мари пожертвовали толпе, и Херта знала, что означает, когда тебе дают прибежище. Они разорили ее, думала Херта, содрали с ее подруги все начисто, оставили лишь этот вот скелет, наконец-то уснувший на одеяле возле нее, пока не повторяющееся, не прекращающееся море все накатывало и накатывало. За детьми присматривала верная мисс Мэнли – она счастлива думать, что уставшая от битв мадам Мари Кюри отдыхает. Можно разглядеть, какими женщинами станут дочери Мари, думала Херта, каждая отражает какую-то сторону ее подруги, непреклонную и игривую, как два элемента, разделенные и очищенные. Дочери Мари переживут их, они изменят мир, отомстят за свою мать и за всех женщин, кого воспринимали как тело или мозг, но никогда не как душу[30]. Они отомстят и за Хертину дочь-суфражистку, в тот самый миг запертую в тюрьму Холлоуэй за то, что протестовала[31]. Они никогда не перестанут говорить то, что правильно. Платье и платок Мари шелестели от бриза, но сама она спала, наималейшая, безжизненная, словно нечто отметенное в сторону, брошенное. Боже мой, думала Херта, глядя сверху вниз на свою подругу, что они с тобой сделали – просто за то, что влюблена. Мари была маленьким бойцом в военном лагере, где всем заправляют мужчины, ей всегда придется доказывать свою состоятельность. Как мы все устали, думала Херта, от упорной нужды говорить то, что правильно.
Пришла мисс Мэнли – сказать им, что пора ужинать. Разбудим мадам? Нет, ответила Херта, пускай спит, пускай спит, я тут с ней посижу, пока не проснется. Оставьте нам что-нибудь теплое. И мисс Мэнли, улыбнувшись в полнейшем согласии, кивнула.
Мари когда-то говорила Херте, что держит крохотное количество радия в банке у своей подушки. Проснувшись среди ночи, она могла лежать в постели, омываемая лунным светом, который обнаружила в смоляной руде. Никто на самом деле не верил, что он там есть. Кроме Пьера, конечно. Но именно она в снегах среди богемских сосен помешивала в котле недели напролет.
Теперь Мари пересекла Канал из Кале незамеченной, под вуалью и под своим девическим именем, Мария Склодовска, – доказательство, если они вообще нужны, что истина – единственная личина, потребная в растленном мире. Парижские газеты уже замеряли размеры ее головы и черт в попытке разоблачить расовую злокачественность, теперь она была иностранкой, лазутчицей-вырожденкой, кто, говорили они – теперь то уж это просто наглядно ясно, – к тому же лишила своего покойного французского мужа ему по праву полагающегося титула как единственного открывателя нового элемента; и чье несгибаемое стремление приехать во Францию сводилось к тому, чтобы стать расчетливой вдовой, нацелившейся на то, чтобы переманить некогда святого мужа у его святой жены. И наконец, насчет вашей второй Нобелевской премии, госпожа Кюри, – мы просим, чтобы вы постыдились и не принимали ее либо не посещали церемонию. Ланжевен писал в газеты в ее защиту, дрался на дуэлях, чтобы восстановить честь их обоих[32], но было уже слишком поздно, миг, когда волки почуяли кровь.
А вот теперь – Херта все устроила – всем им предстояло провести август вместе, укромно и безопасно в Хайклиффе; наконец-то дочери Мари могут побыть со своей матерью, без всякой травли, на заброшенной мельнице в лесу Чутон-Глен. Они во всем преуспели, никто не знал, где они, Херта в этом была уверена, а ее подруге можно было поправлять здоровье и спокойствием леса, и морским воздухом. Само их бытие здесь, необнаруженными, стало плевком в глаза угнетателю. И Херта знала: нет снадобья важнее, чем знать, что на свете кто-то знает самое твое сердце и защитит тебя. Без всякой иронии, думала Херта, матери всех стран, соединяйтесь.
Всего один был миг непокоя.
Однажды вечером они зашли в аптеку по пути домой с пляжа – посмотреть, не найдется ли чего, чтобы помочь Мари спать.
Покупателей внутри не было. Аптекарь читал газету. Поднял голову, и Херта объяснила, что им нужно.
– Это вам самой? – спросил аптекарь.
Херта отметила акцент.
– Нет, – ответила она, – моей подруге.
Тогда он взглянул на Мари, и Херта вдруг поняла, что они встретили единственного аптекаря-француза во всем Дорсете.
– Есть травяные чаи, которые хорошо помогут вашей подруге, – быстро произнес аптекарь.
Он направил их к нужной полке и выбрал одну жестянку.
– Совершенно безопасно, – сказал он, глядя на Херту, а не на Мари. – Я бы предложил это средство даже собственной матери. Сам его принимаю. А простейшее – часто лучшее.
Херта кивнула.
– Дам вам попробовать образец. Если на вашу подругу подействует, придете за добавкой.
Он завернул жестянку и протянул Херте.
– Бесплатно, – произнес он.
– Кому мы обязаны такой любезностью? – спросила Херта.
– Меня зовут Маркус – но я тут временно, обычно я работаю в лавке на севере.
Он пожелал им спокойной ночи, и они снова вышли на улицу. Было уже поздно, и с моря дул холодный ветер. Пока они стояли в аптеке, рука Мари – цепко – не покидала изгиба Хертиного локтя. Теперь Херта почувствовала, как хватка подруги ослабевает. Мари посмотрела на Херту с робкой улыбкой.
– Возможно, он вовсе тебя не признал, может, он просто добрый человек, – произнесла Херта.
Но обе они знали, что их обнаружили.
– Можно сочинить тысячу историй, объясняющих любезность этого фармацевта, – сказала Мари.
– Как можно объяснить, – согласилась Херта, – доброту любого чужака.
– Наверное, ему известно, что означает бежать от скандала, возможно, он сюда приехал, потому что влюбился в англичанку, возможно, у нее – или у него – уже были супруги, когда они встретились… – проговорила Мари.
– Быть может, он вдовец, – сказала Херта, – хотя выглядел он чересчур молодо.
Они шли дальше, Мари по-прежнему держалась за руку Херты.
– Нам в самом деле нужно свое мучение, чтобы научиться быть добрыми? – спросила Мари.
– Думаю, наверное, да, – ответила Херта.
– Это мрачная мысль, – сказала Мари. Помолчала. – Я в это не верю.
Морской воздух оказывает действие, подумала Херта. Мари никогда не уступит им победу своей озлобленностью. Она уже наполовину вышла из их зеркала.
Им потребовалось всего несколько минут, чтобы дойти до окраины деревни, а оттуда – лишь короткая прогулка среди деревьев до мельничного дома.
Сразу перед тем, как выйти на тропу через лесок, они остановились и повернулись, чтобы в последний раз взглянуть на море. Никому никогда не удавалось разделить свет луны и море – свет от ее отраженной поверхности – или, конечно же, лунный свет и луну. В той же мере, как никто никогда б не смог отделить луну от приливов или от той силы, что действует на них обоих. Сила существует всегда, держат ли друг друга два одушевленных или неодушевленных предмета, или же что-то одушевленное держит что-то, лишенное воли или желанья: яблоко в руке. Море так старо, почти так же старо, как Земля, думала Херта, а Луна – насколько стара Луна? Когда-нибудь они узнают ответ; и столько всего существует такого, что она бы хотела расчислить сама, вроде вероятностей в формациях природы на случайных, вроде тех, какие образуют волны на песке… Но пока нужно выполнять другие задачи, понасущнее.
– О чем думаешь? – спросила Мари.
– О силе, – ответила Херта.
– Кто-нибудь однажды докопается до сути.
– Или взберется к ней, – сказала Херта.
Хорошо это было, посмеяться. Они все еще довольно молоды – однако такие старые подруги.
Перед сном они обычно читали девочкам, а потом – друг дружке, пока Мари не закрывала глаза.
– Спасибо тебе, – сказала Мари, – что предложила мне приехать.
– Ты была права, что приехала, – сказала Херта.
– Это ты была права.
Они снова рассмеялись.
– Только женщина-ученый додумается до того, чтобы месяцами помешивать котел, – сказала Херта.
– Взбаламучивать его, – сказала Мари.
Они взглянули на море в последний раз. Можно было почти что поверить, будто Парижа не существует.
– Вот увидишь, – промолвила Херта, – молодые женщины убедятся, что ты чудесна, они поймут – в точности, – почему мы обязаны настаивать на любви.
Мари покачала головой.
– Даже твои дочери, – сказала Херта. – Даже Пьер.
И вот тут Мари расплакалась.
Херта держала в объятиях подругу, а соленый ветер и зелень леса держали обеих.
– Дурой я была, – промолвила Мари, – раз думала, будто найду такое счастье дважды.
Херта утешала женщин всю свою жизнь; она давала прибежище, ей давали прибежище. Ей было семь, когда умер ее отец-поляк. Она помогла матери вырастить семерых братьев и сестер. У Херты были дочери – своя и приемная. Она сражалась за права женщин и возвращала к жизни голодных забастовщиц. Она знала, какими разными слезами плачут женщины, и понимала, что именно за слезы сейчас у Мари: они были не по тому, чтобы дважды отыскать себе счастье, и даже не слезы унижения или ярости на несправедливость; плакала она потому, что есть такой миг, когда женщине кажется, будто она утратила свою последнюю возможность. Великая скорбь в жизни.
– Ты могла поверить в счастье, потому что знала его, – сказала Херта. – Когда ты вообще сдавалась, если во что-то верила? Они хотят, чтобы мы заключили эту сделку, всегда одну и ту же, в ущерб самим себе – одна часть нас за счет другой. Разумеется, мы должны их опровергнуть. И если даже нам не удастся, сделать это все равно правильно. А кроме того, – язвительно добавила она, – ты ездила в Швецию и сидела напротив короля, и никто не сумел тебе помешать.