Быть может, экспозиция поступила от его собственного тела, от его собственных рук; прошла ли она сквозь него на пластину? Разве не это и есть человеческое тело, разве не наша собственная это разновидность фотосинтеза – разве не химия мы, преобразующая свет?
Селестографии, психографы[11], электромагнитные волны Рентгена, рентгенограммы, икс-лучи. Разве не правдоподобно это, а то и вероятно? Так же научно точно, как электромагнитные волны, как рентгеновские лучи? Разве не перемещаемся мы в тот век, где то, что незримо для невооруженного глаза, зримо глазу машины?
Кто способен отрицать действительность звездного света? Однако тех звезд, что даруют нам свой свет, не существует. Кто может наверняка сказать, что те, кого больше не существует, наши мертвые, тоже не дотягиваются до нас? И даже те, кто не верит, кто живет в свинцовом ящике неверья, должны тем не менее признать – как в своем эксперименте доказал это физик Крукс[12], – что электрический ток, которого мы не видим, проявляется на пластинке в выложенном свинцом ящике, материализуется в темноте неверия. От горя к вере.
При длинной выдержке любой, кто движется, незрим, воспринимаются только те, кто недвижен.
Все равно что испускание термоэлектронов, электровакуумный диод Флеминга, позволяющий передачу лишь в одном направлении.
Он напишет сэру Эрнесту Резерфорду, открывателю гамма-лучей и протона; быть может, окажется, что ему известен правильный способ думать об этом как о чем-то атомном, не менее действительном, нежели тот мир, который сам сэр Резерфорд наносил на карту, проявление незримого. Кто б мог сказать, что не существует уз, о которых до сих пор у нас не было знания, пока техника не предоставила нам средства видеть и понимать? Фотоаппарат видит больше, чем невооруженный глаз, ухватывает подробности, ускользающие от нашего восприятия, он превосходит наше видение – каждая нить вышивки, каждый волосок в бороде. Порой уж точно засекает даже мысль. Он ему напишет. И лишь когда получит ответ, каким бы тот ни был, расскажет он об этом Хелене. Если ее потом ранит его скрытность, он скажет, что та необходима, чтобы предохранить ее от обмана, от разочарования, от иллюзии; хотя, конечно, она поймет, что все это для того, чтобы предохранить его от стыда.
Однако он чувствовал, как выносит его в море, в веру, в ширь, и он не мог помыслить, чтобы бросить ее.
Он вновь запер оттиски. Нога у него так болела, что он думал – сейчас лишится чувств. Ему едва удалось взобраться по лестнице. Не успел он толком расстегнуть на себе воротничок, как уже спал.
Поутру он все еще спал так глубоко, так крепко, первый настоящий отдых, какой выпал ему после возвращения, что у Хелены рука не поднялась его будить. Она сама приготовила себе завтрак, принялась смешивать краски для первого задника – весна – из четырех времен года, о которых он ее просил, и поставила чайник вторично – и разбудила его наконец, только когда услышала, как в двери звонит мистер Стэнли, чтоб его впустили.
У мертвых есть столько способов показать нам, что они с нами. Порой они намеренно отсутствуют, чтобы доказать свою состоятельность возвращением. Порой держатся близко, а потом уходят, чтобы доказать, что они с нами были. Порой приводят оленя на кладбище, кардинала на ограду, песню в радиоприемник, как только включаешь его. Иногда приносят снегопад.
Джон видел утренний свет на краю занавесок. Слышал, как внизу звонит колокольчик.
Интересно, подумал он, каково будет встать на колени у края кровати и помолиться. Жаль вот, что нога не дает ему встать на колени.
Спустившись, Джон увидел, что солнце уже вышло, а улица сияет от дождя – так ярко, что чуть ли не больно глядеть. У двери он увидел лоскут влаги там, где мистер Стэнли отряхивал свои пиджак и кепку, и след от его мокрых ботинок в глубину ателье. Мистер Стэнли был занят, готовил сцену – корзинка цветов, садовая стена, водопад, парапет, – и ощутил на себе Джонов взгляд, и повернулся к нему.
– Все в порядке? – спросил мистер Стэнли.
Джон вынул фотографии из запертого ящика стола. Даже в собственном своем возбуждении он поймал себя на удовлетворении, видя – впервые, – как его помощник застигнут врасплох. Мистер Стэнли нагнулся поближе и пристально осмотрел изображение.
– Не уверен, что могу впутываться во что-то эдакое, простите. Я б ни за что не подумал, что вы из таковских. Я сейчас заберу свое жалованье и пойду себе. Ничего никому не скажу, – добавил мистер Стэнли, – незачем мне в такое соваться. – Потом он примолк. – Но сделано умело, в этом я вам отказать не могу.
– Нет-нет, – ответил Джон. – Нет. Я вам клянусь.
Вместе они обшарили все ателье, тщательно проверяя остальные пластины, оборудование, замок на задней двери, который был цел: и сувальда, и задвижка заперты. Мистер Стэнли подтвердил, что все пластины были чисты и заряжены, нетронуты.
– Что будете делать? – спросил мистер Стэнли. – Покажете ему?
– Не знаю.
– Надо, – сказал мистер Стэнли.
Юноша явился в полдень.
– Фотографии готовы? – спросил он.
– Да.
Тот сунул руку в карман за бумажником.
– Мне кажется, вам сперва стоит взглянуть, – произнес Джон, – убедиться, что все удовлетворительно.
Джон протянул ему пакет и посмотрел, как он его открывает.
По лицу юноши ничего нельзя было прочесть – никогда прежде не наблюдал Джон такого выражения. Блаженство.
– Это моя мать, – сказал молодой человек.
Мистер Стэнли принес стулья и стаканы, а из кармана пиджака вытащил фляжку, и они сели вместе в глубине студии. Вдруг стали они кровными братьями, троицей, ошеломленной.
Юношу трясло.
– Мы так с ней и не попрощались, она умерла, пока я был в Бельгии. Это она пришла попрощаться. – Он взглянул на них с вызовом и в тревоге.
– Материнская любовь, – промолвил мистер Стэнли.
Отличается ли она чем-то от прочих сильных чувств, про которые мы знаем, что они настоящие? Мы ж не насмехаемся над влюбленностью – почему ж тогда ставим под сомнение другие инстинкты, такие же могучие, неосязаемые, недоказуемые? Предчувствия, ощутимое присутствие, интуитивные догадки. Настолько ли это иная вера?
– А ваши родители живы? – спросил у них юноша.
И Джон, и мистер Стэнли оба помотали головами.
Мистер Стэнли повернулся к Джону.
– Ваши умерли, когда вы были пацаненком?
– Нет.
Молчание. Запах виски. Он не мог поверить, что им расскажет. Что ж, отчего бы и нет.
– «Л-Зед», убийца младенцев[13], – сказал Джон. Цеппелин, проплывший над постелью его матери и оставивший дыру в небе.
Юноша понял тут же.
– Вы вернулись, а их уже нет.
– Только матери. – Джон едва мог говорить. – Отец у меня умер, когда я был маленьким.
Они осушили стаканы. Юноша взглянул на них, не зная, что ему делать. Встал и вторично извлек бумажник.
– Нет-нет, – произнес Джон, чувствуя, как подступают слезы. – Я не могу взять денег. Я тут ни при чем.
– Мы не можем брать деньги за чудо, – сказал мистер Стэнли.
Они попробовали обсудить смысл этого, им нечего было предложить, они замолчали, они были поражены.
Юноша ехал домой к отцу, ему нужно было на поезд. Когда он уже стоял в дверях, Джон позвал его обратно.
– Вы никому не покажете – дайте мне слово, – сказал Джон.
– Я не понимаю – это же чудесно – мы должны кому-то рассказать… Газетам, церкви!
– Прошу вас. – Он уже начал повышать голос.
Вмешался мистер Стэнли:
– Да, разумно будет пока держать это при себе.
– Этого может больше никогда не случиться, нельзя позволять людям зря надеяться, – сказал Джон.
Юноша взглянул на мистера Стэнли, который выдержал паузу, потом кивнул.
– Хорошо, сэр. Вам виднее.
Юноша ушел.
– Можно начистоту? – спросил мистер Стэнли.
Джон кивнул.
– Это неблагодарно. Вам не помешают удобства. И если люди платят, вам будет по карману помогать другим, многим другим.
– Нет. – Он был возбужден, его мутило. Как мог мистер Стэнли подумать, будто это произойдет вновь? – Мы б никогда не могли брать за это деньги! А вы говорите так, словно мы можем быть в этом уверены, – но это же благодать.
Мистер Стэнли глянул на него со значением.
– Мы б в этом могли быть уверены, – сказал он. – Подумайте про всех парней, которые вернулись, и про тех, кто нет. Сэр. Это бы означало всё. У вас хорошая репутация. Люди вам поверят, поверят в вас.
– Нет. И не в меня должны они верить.
– Вы об этом подумаете? Всерьез поразмыслите?
– Да, – тихо ответил Джон, чтоб от него освободиться. – Закроемся на сегодня – можете уйти пораньше – за полный отработанный день.
– Может, вы немного отдохнете. Будет время подумать. Сэр.
Мистер Стэнли взял свои кепку и пиджак. Джон вышел за ним к двери, запереть. Посмотрел, как помощник его переходит через дорогу, а дальше увидел на углу сегодняшнего юношу, тот курил. Увидел, как мистер Стэнли подошел к нему, принял предложенную сигарету. Посмотрел, как они вместе двинулись дальше по дороге.
– Я видел, как вы вчера на улице разговаривали. Он не успел на поезд?
Мистер Стэнли ответил, не поворачиваясь:
– А, да, он слишком ошеломлен был и решил еще выпить, а ехать попозже. Я взял нам с ним по стаканчику.
Он изо всех сил старался отсечь тоску, придушить желание. Любое ожидание было омерзительно – неблагодарность, и это за все, что он уже получил. Презренно это, он недостоин, желая дальнейших доказательств. Но когда всякий раз прозрачные, неподвижные озерца химикатов не приносили ничего большего, нежели ожидаемое изображение, Джон ощущал нечто вроде тревоги.