Когда он попробовал открыть ум свой молитве, нашел только извращение, отвратительное воспоминание, отображение мертвого, каплющее ему на шею, пока он пытался заснуть. Нет ему каски, чтоб защитила от такого помазания.
Затем, когда он проявлял фотографию молодой вдовы и ее младенца, из ясной жидкости проступил мужчина – завис над юной матерью, полуотвернувшись, как будто его застали в слезах. Когда Джон показал снимок молодой женщине, она пошатнулась при виде своего покойного мужа, и оба они посмотрели на лицо покойника с ужасающим восторгом.
Когда материализовалось третье привидение, оказалось оно щуплым молодым человеком в мундире, едва-едва за двадцать – он парил над ребенком, крепышом в коротких штанишках, чей портрет они делали тем днем. Джон ощутил встряску предзнания: солдат может оказаться проекцией будущего «я» этого мальчика. Что это значило, что за послания нес он? Мучительно было не понимать смысла того, что́ он видел. Эта чудесная химия. Сам факт собственной избранности, та задача, ради которой его вернули.
Джон наблюдал, как мистер Стэнли щепетильно убирает все, проверяя, чтобы в темной комнате все вещи лежали на своих местах, скрупулезно протирает все поверхности, словно стирает отпечатки пальцев.
Наконец, зная, что это чересчур, зная, что это обжорство, святотатство, он попросил мистера Стэнли сделать его портрет. По ночам он рыдал подле спящей жены, стыдясь своего голода: томленья по тому, чтоб родители к нему пришли.
Он знал, что многие солдаты в нагрудном кармане мундира хранят Библию. Во утешение, поначалу допускал он. Но потом ему объяснили. Библия – очень толстая книжка, известно, что в офицерском кармане она останавливает пулю. Тоже что-то вроде успокоения, в конце концов.
Молчание между мистером Стэнли и ним самим больше не было принятием.
– Вы себялюбивы, сэр. Чем худо давать людям надежду?
– Вот именно – надежду дают, а не продают.
– Простите, но это не очень умно. Мы б могли помочь так многим.
– Нет, мистер Стэнли, я не стану этого обсуждать. Вы бы стали делать деньги на мертвых?
Он знал, о чем думает мистер Стэнли: мертвым деньги не нужны. Сэр.
Хелена была на огороде, собирала помидоры и латук на ужин. Подняла голову и посмотрела на него, как всегда, так открыто. Джон обнял ее, держа к себе поближе, чтобы не видела его лица.
Что есть судьба? Когда борьба есть то же самое, что и капитуляция.
Отчаянно желая спать, он начал обращаться к Хелене без нежности. Она себя отдавала; порой – уступала. После – краткий сон, слишком краткий, его единственный сон, спасение в последний миг. Затем – снова бодрствовать, претерпевать часы до дневного света.
Даже месяц назад Хелена не поверила бы, что он вообще когда-нибудь возложит руки свои на ее тело и она почувствует: вот здесь, здесь и здесь – он ее не любит. Она бы не поверила, что в мире, во всей его смертной красоте, в лиловых сумерках над деревьями, в запахе их готовящегося ужина, в этом доме, который создали они вместе, в этой кухне, в этой постели, здесь: что он ее не любит. Здесь и здесь у нее на теле, во всех местах, которыми и сама она не владела, пока он их не поименовал, он больше ее не любит.
Если это факт, как он некогда сказал о ком-то из их общих знакомых, то это не жалость к себе.
То был день с тремя сеансами: мисс Эймз и ее брат – библиотека и портьеры; мистер Скотт и его жена – парапет и водопад; миссис Гарнем и четыре ее сестры – садовая стена и корзина цветов.
Он спустился и обнаружил, что мистер Стэнли уже вернулся с обеда.
– Просто проверяю, все ли в порядке, – сказал мистер Стэнли.
Он не приметил выражение лица мистера Стэнли, пока не миновало несколько недель и он не проснулся вдруг посреди ночи.
На следующее утро мистер Стэнли опять пришел рано.
– Как вы сюда попали? – спросил Джон.
– Когда я пришел, дверь была не заперта, – ответил мистер Стэнли. – Я думал, это вы мне открыли.
Они проработали вместе почти полгода, оно должно ему нравиться, такое прилежание, однако – не нравилось. Они стояли – два животных, признаю́щих друг друга в лесу. Худшее из его извращений, подумал Джон, худшее из его недугов и подозрений – то, что ощущалось это инстинктивно.
Хелена стояла в дверях, словно бы высчитывая расстояние, которое проложила между ними бутылка на столе. Подумала, что можно было б пересечь комнату и прямо перед ним разбить ее. Миновал долгий миг. Она вдруг увидела, что ему хотелось не че-го-то, а соучастия, нет, подтверждения, нет, нет больше места никакому сотрудничеству, нет, чего-то вроде принуждения. Чего угодно, лишь бы не поверяться ей, не смотреть ей в глаза.
Нога его торчала перед ним, как будто брюки приколотили гвоздем к доске. Волосы его, густые и седевшие, стояли дыбом, те волосы, которые она некогда так любила хватать обеими руками, зная его до последнего атома. Даже теперь – вопреки себе – чувствовала она, что никого другого нет на этой земле роднее.
Она взяла из буфета стакан. Села за стол и наполнила его до краев – так, чтобы стошнило.
Когда Джон ей наконец рассказал, стояла глухая ночь; он заговорил, не успела она толком проснуться. Рот его у ее уха, голос настолько ужасающий, что кто-нибудь другой принял бы это за ярость.
– А мистер Резерфорд тебе ответил?
– Нет, – сказал он. Умоляюще.
Они лежали так тихо, случайностью лунного света. Заговорить – эхолотный промер, детонация.
– Джон, – произнесла она. Он не ответил. – Много раз после того, как она умерла, – сказала Хелена, – я чувствовала свою маму рядом с собой. Той ночью, когда погибла твоя, – как такое возможно, что она покинула эту землю, а я не почувствовала? Но теперь я чувствую и твою маму.
Мы родились, чтобы столкнуться с одним-единственным мгновением. Она едва могла обнять его; сущий скелет, кожа да кости. Он позволит себе расплакаться после.
– Иногда, – сказала она, – мы чего-то не понимаем; а вместо этого – знаем. Я держала на руках сына Рут всего через несколько мгновений после того, как он родился, однако не могу тебе сказать, что я видела. Внезапно он присутствовал – не просто телесно, а… где он был до того, как Рут и Том его сделали? Он вдруг оказался там весь целиком, как будто перешел из одного состояния в другое, словно… пар в воду, вода в лед…
Она не знала, что означает его молчание. Но вскоре он уже тихонько спал подле нее. В комнате было холодно, она ощущала его жар. Она воображала, что их вымыло на берег в чужом краю.
Джон разбудил ее нежно, чтобы ощущалось как будто у нее в сновидении, и отклик ее был мгновенен, щедрость ее непосредственна, ее любовь его ошеломила. Он оказался внутри ночного неба, и ее вскрик казался его собственным. Они уснули – единым сновидцем.
Спал он допоздна, настолько допоздна, что она уже была в кухне.
– Хвала Господу за воскресенья, – сказала она, как говорила всегда; и он рассмеялся, как всегда смеялся. А потом она сказала, когда они проснулись вместе вторично: – Лучше всего церковные колокола слушать из постели…
Между ними теперь не было рубца страха, никакого шва меж их телами, никакого шва между ним и миром, никакого шва между его умом и благословением сна, никакого рубца неверия.
Теперь, когда он фотографировал, это было чем-то чудесным: свет, свидетелем переносившийся на пластину, ясный химический свет, делавший зримым нечто незримое. Он ощущал всё в лицах своих персонажей, их непостижимую грусть и уязвимость, пока сидели они бездвижно, ожидая, когда свет уловит их подобие. Он ощущал крохотные пуговки на платье натуры, ее руки на коленях, бледную кожу, всю живую под их нервной сдержанностью, каждое местечко на их телах, где их касались или они оставались нетронуты, каждое местечко, каким пренебрегли, какое обошли, презрели, забыли, пристыдили, обожали.
Как можем мы сомневаться в существовании того, что незримо? Как можем сводить незримость к несуществованию? Хелена томилась по второй душе во тьме ее самой, что врастала бы в ее имя. Незримая, во тьме ее. Джон. Или Анна. Анна – в честь его матери.
Наконец-то во сне ему явилось опасение.
Лицо у него было влажно. Возможно ли рыдать во сне?
Он мгновенно проснулся – больше чем проснулся.
Никому не пришлют посланья, какого он бы не мог понять.
Когда проснулся среди ночи – понял, что мистер Стэнли вообще не служил в армии.
Он спустился.
В ящике стола раньше было довольно много денег. Он запаниковал. Посмотрел на часы – до рассвета еще долго. Он знал, что наутро никакой мистер Стэнли не придет.
Он увидел, что пластины и фотографии ду́хов исчезли.
Хелена проснулась одна; было поздно, время открывать ателье уже миновало; она не слышала, как он встал. Она открыла глаза, но не шевелилась, пропекаясь в совершенном теплом гнездышке, созданном сном. Насытившаяся, свободная, восстановившаяся. Зайдя в кухню, она увидела кувшин с полевыми цветами на столе.
Он унюхал тени в огороде, как потных лошадей в темноте, как мокрую собаку в траве. Он услышал надломленный голос реки.
Лунный свет – йодистое серебро. Фотографическая пластина – сверхъестественное озеро, ожидающее отражения.
Разве не то же некогда говорил сам Алфред Рассел Уоллес: если мы можем возникнуть на фотографии, значит, должно быть, мы испускаем свет.[14]