Гарм устало пожал плечами, сел на пол, чтобы Омеле не приходилось задирать голову.
– Я и сам не знаю все кеннинги, что используют боги. Корни многих остались так далеко в темноте истории, что человеку уже и не отследить их. Но разве сейчас это важно?
– Я чувствую, что важно, – Омела потерла виски, пытаясь собраться с мыслями, – но понять не могу почему. Будто в словах Хель было что-то, подсказка или предостережение, а я пропустила. Но одно я поняла ясно – медлить нельзя. Нужно встретиться со старейшиной, и я… не могу сделать этого. Ты поможешь мне?
Гарм криво усмехнулся:
– Конечно.
За городом расстилалась пустошь, выцветшая и неживая в тусклом дневном свете. Там, где когда-то были поля, высились огромные пластины солнечных батарей. Плотные серые облака казались ещё ниже, в редких просветах мелькало белое солнце. Старый внедорожник Омелы ехал ровно, трасса гладкой лентой стелилась под колёса.
– Не думал, что вне городов кто-то живёт. То есть кроме богачей с собственными маленькими царствами.
Омела дёрнула плечом, не отрывая взгляда от дороги. С каждой милей от города она хмурилась всё сильнее и сильнее, отвечала резко и невпопад. Словно камень надели ей на шею, и он становился всё тяжелее и тяжелее, чем ближе она подходила к омуту.
– Бедняки живут. Ещё есть семьи, но там почти все старики. Им тяжело в городе. Но если ты хотел спросить, есть ли ещё такие, как наша семья… нет. Мы такие одни.
Голос её звучал глухо, она хмурилась, и когда Гарм смотрел на её тонкий полупрозрачный профиль, он снова видел опытную женщину, с грузом потерь и злобы. Пожалуй, наивным ребенком она нравилась ему больше.
– Такие – это какие?
Она плавно сбавила скорость, обочины замелькали медленнее, и Гарм различил уродливые разлапистые силуэты пальм из Тромсё[5] и редкие деревца, опутанные вьюнками повилики. Омела притормозила и съехала на обочину. Проследила его взгляд и усмехнулась невесело:
– Да уж, в городах растений нет, а вне их только сорняки и остались. Такие, как моя семья. Такие, как мы. Пожалуй, мне нужно объясниться, чтоб ты понимал, почему я сама не могу говорить со старейшиной, почему я прошу тебя встретиться с ним. Если начистоту, – она задержала дыхание, как перед шагом в полынью, – если начистоту, то моя семья – просто секта.
Гарм обернулся к Омеле, ещё раз внимательно её осмотрел, подмечая мелочи, которым раньше не придавал значения: и особым способом заплетённые волосы, и тусклые татуировки переплетающихся рун, едва заметные из-под одежды, и замысловатая вышивка по подолу рубахи. На первый взгляд – что-то из современной моды про возвращение к корням и природе, но полотно самотканое и вышивка ручная, и нитки – бурые, словно их кровью красили.
– Ты слишком здравомыслящая для выросшей в секте.
– Старейшина постарался, – она фыркнула, сложила руки на руле и уткнулась в них лбом. Широкий ворот сполз, обнажая выпирающие позвонки на шее, испятнанные мелкими татуировками. Голос звучал глухо, как из-под одеяла. – Из детей нас было только двое: я и Ясень. Не знаю, может, были другие, но я ничего о них не слышала. Если ты представляешь секту, как тиранию одного лидера, жестокость, жертвоприношения, то ты прав абсолютно. Всё было, как по учебнику. Остальные старейшине в ноги кланяются, каждое слово его ловят, хотя он давно старик, который сам пошевелиться не может. Но его боятся, до дрожи боятся. Только нас он нормальному учил, словно другой жизни нам хотел. Посылал в города, смотреть, как остальной мир живёт. Всего одно табу оставил: не подключаться к Биврёсту, не дробить себя, не превращаться в живого призрака.
– Дай угадаю: после смерти брата тебя изгнали?
– Нет. – Она выпрямилась, долго смотрела на ладони на руле. – Я сама ушла. Не вынесла шёпота за спиной, молчаливого гнева, гнёта вины. Старейшина не осуждал меня, но и не осаживал остальных. И я дала обет, что не ступлю на земли семьи, пока не узнаю, виновна ли в смерти брата. Потому прошу тебя: приди к ним, поговори со старейшиной, раз Хель на него указала. Он стар и хитёр, он действительно может что-то знать.
Гарм кивнул, не отрывая взгляда от профиля Омелы. Ради благосклонности госпожи он сделает всё, что девчонка скажет, и неважно, как он к ней относится, что грызёт его изнутри. Но лучше бы сама она этого так и не поняла.
– Как я его найду?
– О, это несложно. Любой тебе укажет путь.
– Надеюсь, у вас не принято чужаков приносить в жертвы?
Она обернулась, улыбнулась криво, пытаясь поддержать шутку.
– Принято, но заранее избранных. Да и солнцестояние давно прошло. А остальным они рады. Только так семья и не умирает.
Она снова завела внедорожник и выехала на трассу, быстро набрала скорость. Впереди догорал день, окрашивая косматые облака в бурый и фиолетовый. От затянувшегося молчания крепла тревога.
К перекрёстку они подъехали уже в густой темноте, плотной и душной. Мощные фары отвоёвывали у ночи несколько метров трассы впереди, и Гарму всё казалось, что рано или поздно путь им преградит огромный и длиннорукий силуэт с рогами на голове. Здесь Омела и не думала сбавлять скорость, уверенно свернула с трассы на грунтовую дорогу, из-под колёс внедорожника с шорохом разлетался мелкий щебень. Вскоре впереди замелькали огни, медовые и золотые, как обещание приюта для усталого путника. Омела затормозила только за десяток метров от первых домов. На лбу у неё выступила испарина, а руки дрожали. Её было страшно оставлять здесь одну.
Гарм обернулся к ней, но не успел и рта раскрыть, а Омела уже тряхнула головой, не отрывая пристального взгляда от приземистых домов с золотыми огнями в окнах, выдохнула сквозь зубы:
– Со мной всё в порядке. Иди.
Гарм взялся за ручку двери, но помедлил, размышляя, стоит ли говорить вслух то, что вертится на языке.
Всё-таки спросил:
– Ты же не любишь их. Особенно теперь, когда Ясень погиб. Почему же хочешь оправдаться перед ними и вернуться к ним?
Он не думал, что она ответит. Подождал с полминуты и шагнул в ночную духоту. Но, прежде чем он захлопнул дверцу, услышал:
– Потому что я не могу потерять ещё и их. Потому что больше никого у меня нет.
Пару минут он стоял в темноте, собираясь с мыслями. Как же тихо, как пустынно было здесь и как оглушительно громко звенели мысли в голове, как бубенцы на шутовском колпаке. Непрошеная жалость к девчонке поднималась всё сильнее, расправлялась, словно улитка папоротника под лунным светом. «У неё ещё есть будущее, – шепнул в памяти голос его жены. – Не потому ли Хель к ней милосердней?» Но тут же змеей взвилась злость, вскормленная отравленным молоком боли: с каких это пор суровая госпожа, свирепая госпожа кого-то жалеет?! Она – смерть, и перед её лицом все равны, и не ведает она жалости и не судит по людским меркам!
Гарм тряхнул головой и пошёл к селению. Хватит, стереть бы такие мысли!
Чернильная ночь пахла терпко и пряно – свежескошенными травами и кислыми яблоками. Гарм шёл медленно и дышал медленно, ощущая, как в груди радуется что-то древнее и хтоническое – оно вернулось домой, вырвалось из бетонной клетки, из пустоши куда более мёртвой, чем те, что расстилались между мегаполисами. Здесь было хорошо. Спокойно. Уютно. Пустое небо, не исчерканное проводами, живой огонь вместо холодных белых ламп. Гарм понимал, что попади он сюда днём, то увидел бы лишь жалкие кособокие домики и жухлые цветы перед ними. Но ночью, среди тьмы и золотых огней, это место было прекрасным. Остаться бы тут. Остаться…
Надо только склониться перед старейшиной, и он позволит. Опуститься на колени, подставить горло и остаться здесь навсегда…
Гарм сбился с шага, зло мотнул головой, словно пёс, отряхивающийся от воды. Наваждение поблекло, но не отступило. Теперь он чувствовал слабый химозный привкус в запахе трав, замечал чужие глаза – настороженные, любопытные, хищные. «Словно крысы», – с мрачным удовлетворением подумал Гарм.
Интересно, когда Омела шутила: когда говорила о жертвах или о том, что их приносят лишь в самую короткую ночь?
Чтоб больше не поддаться здешним чарам (что они подмешали в курильницы у домов?!), он взглянул на деревню глазами Хель.
И тут же пожалел об этом.
Для них не существовало темноты и преград – даже сквозь грубые стены, укреплённые диким камнем, он различал смутные силуэты людей. И оборванный шлейф их виртуальных аватар, словно их с мясом вырвали, оставив лишь кровящую рану. Гарм едва сдержал рык, рвущийся из горла, – рык ужаса, а не гнева. Он никогда не слышал о том, что можно так разделить человека, отрезать его от Биврёста, если он однажды к нему подключился.
Секта, верное слово.
Говорить ни с кем не пришлось. Одна дорога вела сквозь деревню, и всё больше и больше огней горело вдоль неё, и всё слаще и слаще становился их запах. Голова от него кружилась, а зрение причудливо искажало абрисы домов. Только виртуальные тени оставались ясными и чёткими, только они позволяли Гарму цепляться за ускользающий рассудок.
Огни разбегались в стороны и замыкались в кольцо на небольшой площади, утоптанной в камень. Посреди неё высился неровный обломок скалы – и откуда притащили? Что-то нереалистичное, что-то грозное было в его очертаниях, и в то же время что-то манящее.
И у него не было проекции в виртуальной сфере.
Гарм сморгнул, огляделся глазами для живых. У самого подножия сидел старик, тонкокостный, высушенный, словно вросший в скалу, – не получалось разглядеть, где заканчивается его хламида и начинается камень. По бокам скалы стояли огромные медные жаровни, и огонь в них бросал резкие тени на острое лицо с носом-клювом и отражался в ясных, не по-стариковски зорких зелёных глазах. Рыжие всполохи ложились на волосы, меняясь от золотистого до ярко-красного.
Старейшина.
– Приветствую, путник. Садись у огня, от кручин отогрейся. Какая печаль тебя привела в дом мой укромный?