– Прошу, поверь мне: Рагнарёк не конец, а начало. Только в нём надежда. Сейчас все дороги ведут в тупик, к смерти и забвению. Не пора ли их разрушить и освободить место для нового? Ты знаешь: чтобы воскреснуть вместе с новым миром, сначала нужно погибнуть. Так помоги мне. Хотя бы ради своего брата.
На последних словах Омела вскинулась, последние искры боли и ярости жалили её, будоражили кровь, требовали ругаться и оправдываться, выть и крушить всё вокруг. Но она только понурилась и закрыла глаза. Чем сильнее пламя, тем быстрее оно сжирает всё кругом и погибает само, исходя тёмным дымом. На душе Омелы было черно от тоски.
Через пару минут она открыла глаза и легко сжала тёплые пальцы Бальдра. Голос её был размерен и спокоен.
– Хорошо. Что я должна сделать?
Омела вышла из башни, пошатываясь, когда вечерние сумерки щупальцами выползли из подворотен и затопили проспект. Гарм прищурился. Что-то с ней было не так. Понуренные плечи, безвольно висящие руки, опущенный взгляд – словно башня выжрала последние искры силы из неё, оставив только глухую тоску и апатию.
Мальчишку за её спиной он заметил не сразу. Изящный, нежный – картинка девичьей мечты, а не живой человек! И только взглянув на него глазами для мертвецов, Гарм вздохнул судорожно – и правда, не живой человек. Смотреть на него было жутко и странно: аватары людей в виртуальной сфере редко отличаются от их реальных лиц, асы же никогда не показывают больше, чем привычную маску. Мальчишка же сиял, как солнце, и тысячи нитей тянулись от него вглубь Биврёста, чтобы там, в пропасти Хельхейма, почернеть и оборваться.
Гарм видел: медленно-медленно по нитям чернота подбирается к мальчишке. И он сам знает это. Знает, что обречён.
Омела прошла к внедорожнику, даже не подняв взгляда на Гарма. Остановилась, вцепившись в дверцу, нервно поглаживая металл пальцами, словно боролась с дурнотой. Выдавила через силу:
– Сделка выполнена. Пора возвращаться.
Мальчишка задорно улыбнулся Гарму, прежде чем проскользнуть на заднее сиденье автомобиля.
Гарм ни о чём не спрашивал. Он видел достаточно, чтобы понять, кто едет вместе с ними. Достаточно, чтоб следить за притихшим, замершим виртуальным миром и удивляться – почему асы не преследуют их, почему тревожное затишье не взрывается всполохами молний и ярости.
Мальчишка словно его мысли подслушал. Поймал его взгляд в зеркале заднего вида, улыбнулся:
– Ты можешь не бояться моих родичей, их гнева и мести. Покинув стены своей темницы, я погиб. Я уже во власти твоей госпожи, и ни один из асов не может это исправить.
От его слов веяло жутью. Гарм предпочёл не задумываться над словами мальчишки. Он чувствовал – Хель довольна, а значит, всё правильно. Остальное его не касается.
В его конуре было всё так же серо и пыльно. Гарм привычно встал напротив зеркала, ожидая, что привычная судорога скрутит тело, и на амальгаме отразится строгое лицо Хель. Омела молчала, держалась в стороне, словно боялась сама отразиться рядом с богиней. Бальдр единственный улыбался – нежно и довольно, словно всё шло по плану. По его плану.
Прежде чем коснуться зеркала, он замер напротив Омелы, поймал её затравленный взгляд. Нежно провёл ладонью по щеке, словно стирая незримые слезинки.
– Об одном прошу – не оплакивай меня.
Она только усмехнулась через силу. Глаза её так и остались сухими.
С Хель Бальдр обменялся заговорщицкой улыбкой. Лихая безуминка сверкнула в его глазах, когда он коснулся пыльной глади зеркала, а затем мир вздрогнул и раскололся. Боль прошила всё тело Гарма, он едва удержался на ногах. Глаза горели огнём, реальный мир померк, и всё, что он мог видеть, – виртуальная сфера, её безумно сложная структура, нити энергетических и информационных каналов, узлы серверов и чужих мощных разумов. И ко всему этому протянул свои нити огромный чёрный паук, от которого веяло тоскливым холодом. И яркий солнечный шар сиял перед ним.
На какой-то миг Гарму захотелось, чтоб свет Бальдра оказался сильнее, но золото быстро сдалось подступающей черноте, его солнечные всполохи замирали и тускнели, сначала медленно, а затем быстрее и быстрее сливаясь с бескрайней ледяной чернотой Хель.
Кажется, на какой-то миг разум Гарма помутился, а когда он пришёл в себя, всё закончилось. В зеркале отражалась Хель – суровая, двуликая госпожа, ничуть не похожая на алчную пасть чёрной дыры. А на полу лежало тело. Плоть расползалась, словно ветхая ткань, обнажая металлопластиковые кости и пронизанные искрящимися нитями мышцы. Вместо крови растекалась грязно-желтая жидкость, и от одного взгляда на неё Гарма замутило. Он поспешил отвести глаза.
Слишком жутким, нечеловеческим оказалось тело Бальдра, и оттого особенно тошно было думать о нём, как о живом человеке.
– Сделка исполнена, – со всех сторон прозвучал голос Хель.
Омела, до того неподвижно сверлившая взглядом стену, подошла к зеркалу почти вплотную. Её трясло, а глаза лихорадочно блестели. Над верхней губой выступили капельки пота.
– Ты обещала мне брата. Дай поговорить с ним!
Тень сочувствия промелькнула по лицу Хель, дрогнули бледные губы в грустной усмешке.
– Мёртвым не говорить с живыми до Рагнарёка. Я обещала тебе не брата, омела колец. Я обещала, что ты узнаешь всё о его смерти. В этом я клялась именем своего отца. Спрашивай – я отвечу.
На Омелу было жутко смотреть. Она замерла – мёртвая веточка, лишённая сока и жизни. Ей бы вспыхнуть злостью, расколотить на осколки зеркало, хоть как-то пытаясь уязвить суровую богиню, но сил в ней уже не осталось. Её вела надежда – в последний раз увидеть Ясеня, сказать ему всё, что на сердце кровью исходило, – да и та погасла, оставив после себя лишь белое пепелище.
Гарм шагнул вперёд, и огненная сеть тут же вспыхнула перед глазами, оковы боли сжались на шее.
– Госпожа моя, – слова приходилось выдавливать через силу, – молю тебя, сжалься над ней!
Хель удивлённо взглянула на своего слугу.
– Даже если бы хотела – не могу. Лишь рассказать о смерти Ясеня и о том, чья рука его к смерти толкнула.
Омела молчала, и по закостеневшему ее лицу невозможно было понять, в себе она или нет. Хель продолжила речь, и на миг Гарму почудилось, что богиня смерти и ужаса, неистовая и непреклонная, сама томится раскаянием. Но разве может бог ощущать вину перед человеком?
– Что бы я ни сказала, ты продолжишь горевать по брату. Но я постараюсь утишить твою боль. Он погиб быстро, не ощутив моего дыхания, ничего не поняв. Я закрыла его глаза, я забрала его тепло и его разум. Ни в чём не вини себя, как не может тебя винить он – ведь судьба его была решена с рождения. Отец мой, чем именем я клялась, воспитал вас достойно. Рождённые по воле его, оба вы были не более чем глиной, что послушно принимала нужную форму под его руками. Каждое слово и каждое дело ваше было подчинено его плану. Судьба Ясеня была умереть, чтобы ты пришла ко мне, чтобы ты пришла за Бальдром, чтобы Бальдр погиб.
Омела вскинулась резко, прищурилась зло.
– И всё это – только чтоб устроить Рагнарёк?!
– Рагнарёк неизбежен. Но благодаря тебе у мира будет ещё один шанс. Ты знаешь сама – нет воскрешения без смерти.
Омела молчала, устало и безысходно, а за спиной Хель медленно разливалось розоватое сияние, нежное, как акварель, словно солнце вставало над ледяными пустошами севера.
– Я хочу к брату. Забери меня к нему.
Голос у неё уже был, как у мёртвой – скучный, серый, равнодушный. Гарм поёжился, отвёл глаза. Как бы ни была сильна его тоска по супруге, но даже у него в жизни оставалось хоть что-то, ради чего за неё ещё можно было цепляться.
Хель покачала головой. Неживая половина её лица блеснула холодно и безжалостно.
– Твой Ясень так и не стал частью Биврёста, погиб слишком быстро после подключения. Всё, что от него осталось, – слепок последней секунды, застывший кадр, угасшее эхо. И от тебя останется не больше. Ни в одной из девяти сфер вам не встретиться более. Возвращайся к семье – отец мой будет тобой доволен. Его благосклонность тебя утешит.
– Нет, – Омела улыбнулась, тяжело и мёртво, – теперь уже нет. Но хотя бы рассвет я увидела.
Не взглянув ни на Бальдра, ни на Гарма, она побрела прочь, разом постарев на десяток лет. Гарм вскинулся, потянулся утешить её, разделить её боль, но только тень скользнула мимо. Он слышал её шаги, тихие, медленные, шаги отчаявшегося человека, но ни глаза для живых, ни глаза для мёртвых больше не различали Омелу.
Словно и не было её вовсе.
Тяжелая душная бессонница так и не отступила. Во рту остался кислый привкус чужого горя, на плечах – гнёт непрошеной вины. Несколько минут Гарм смотрел в потолок, зыбко сереющий в предрассветных сумерках, повторял, что сделал всё правильно.
Ведь правильно – так, как хочет Хель, ибо все равны перед лицом её.
Легче не становилось.
Устав ворочаться на смятой, пропитавшейся потом простыне, Гарм встал, вытащил из ящика стола фляжку с дурным пойлом, в котором горечи было больше, чем градусов. Самое то, чтобы заглушить непрошеную тоску.
Привычное серое марево за окном просветлело, растерзанные ветром облака расползались, как ветхие тряпки под пальцами, окрашиваясь в тревожный багряный цвет. Сквозь прорехи проглядывало рассветное солнце – алое, словно отрубленная голова, истекающая липкой кровью.
Гарм недоверчиво прищурился. Никогда ещё на его памяти небо над Тронхеймом не прояснялось.
После третьего глотка в мыслях стало мутно, а на душе легче. В пыльном стекле за его спиной проступил женский силуэт – белый, ломкий, полупрозрачный. Гарм обернулся со сдавленным ворчанием, едва не потеряв равновесие, но нет – это была не совесть с лицом Омелы и даже не Хель, требующая преклонения и службы. Другое лицо, родное до слёз, но почти истёршееся из памяти, проступало среди пыли в солнечном луче.
«Мне кажется, мне просто кажется».
Гостья улыбнулась, лёгкая полупрозрачная рука коснулась небритой щеки Гарма, и, прежде чем видение рассыпалось пылью и бликами, он услышал далёкий шёпот: