– Что же с тобой сделалось, глупый мой Йорген…
За окном разгорался Рагнарёк.
Последняя жатва
Когда Вильгельм оторвал пальцы от клавиш, он ещё несколько минут сидел неподвижно, пустым взглядом уставившись в никуда. В ушах его всё ещё звенела мелодия – долгая, ясная, как осень на Эмайн Аблах, полная мёда, яблок и покоя. Эта колыбельная грезилась Вильгельму с детства – он напевал её без слов, едва научившись различать неуловимую мелодию в шуме суетного города. Родители боялись, что он отстаёт в развитии, сверстники дразнили его чудиком, но Вильгельма это не беспокоило.
Он не замечал ничего, кроме осенней колыбельной.
Всё, чего он хотел, – чтоб и другие услышали её. Чтоб замерли среди потока, ощутив на лице лёгкое дуновение свежего ветра с горных озёр, чтоб заметили краем глаза червонное золото листвы, ощутили на губах сладкий вкус яблок. Чтоб заметили хрупкую красоту мира за его уродливыми масками из стекла и асфальта.
На это он положил жизнь.
Пальцы его уже не слушались. Вильгельм давно утратил надежду, что однажды сможет верно записать колыбельную – и что гораздо важнее – сыграть её.
Но самые драгоценные сокровища скрыты там, где темнота отчаяния гуще всего.
Вильгельм снова коснулся клавиш, не замечая, как дрожат пальцы. Он играл, всё так же глядя в никуда, глядя сквозь туманы на берег Эмайн Аблах, залитый золотом закатного солнца.
Слёзы текли по его морщинистым щекам.
В лицо дохнуло холодом и горечью, и белоглазый дин ши вскинул руку к лицу. От горизонта катилась белизна, мутная, непроглядная хмарь, стирающая границу между небом и землёй. И воинство сидов казалось игрушкой на её пути.
На что они ещё надеялись?
– С каждым оборотом их больше, – тихо произнёс его спутник. – Хотел бы я знать, что даёт им столько сил.
Белоглазый устало склонил голову.
– Уже слишком поздно. – Сквозь его руки едва заметно просвечивали схваченные инеем травинки.
Горькое дыхание последней зимы стало резче. Человек бы сказал, что оно пахнет горячим асфальтом и бензином, оседает на коже сигаретным дымом и липким смогом, оставляет на языке яркий химозный привкус дешёвых конфет и прогорклого масла.
Но сиды не знали, что это.
Для них орда фоморов пахла забвением и смертью.
– Я бы сказал, что это будет славная битва, но…
– Но это будет не битва, а жатва.
Колесо года со скрипом завершало оборот.
Утро встретило Вильгельма тишиной и странным, тянущим чувством в груди. Он потянулся было за каплями от сердца и, только схватив пузырёк, понял: лекарства его не спасут. Тоска выедала его изнутри. Тоска и тишина.
Он беспомощно потряс головой, несколько раз нажал на уши, в глупой надежде, что осенняя колыбельная вернётся. Она всегда была с ним, всегда звучала рядом, утешая. Она просто не могла замолчать!
Но замолчала.
Сердце грохотало в груди, когда Вильгельм добежал до пианино, трясущимися руками откинул крышку. Долго сидел неподвижно, дышал мелко и прерывисто, ждал – когда же успокоится сердце, когда же перестанет заглушать все прочие звуки. Может, за безумным грохотом вернётся знакомая мелодия? Вернётся и позовёт за собой?
Но вернулась только тишина.
Когда он коснулся клавиш, пальцы дрожали.
Глаза слезились, и нотный стан расплывался грязными полосами. Вильгельм играл по памяти, последовательность нот словно выжгли на обратной стороне его век. Пальцы послушно касались клавиш, не соскальзывая, не сбивая ритма. Мелодия лилась ровно и правильно.
Механически.
В ней не было жизни. Не было лёгкого дуновения ветра с Эмайн Аблах.
Может, потому что и Эмайн Аблах тоже больше не было.
Осенняя колыбельная исчезла, оставив только обессиленного старика, лишённого мечты и надежды.
Вильгельм уронил руки на колени и беззвучно заплакал.
Нет их острее
– Это плохая идея, – Холли непримиримо поджала губы и скрестила руки на груди, ставя точку в разговоре.
Конечно же, никто не воспринял её всерьёз.
– Ну что ты, – мягко улыбнулась Аннуил и протянула ей чашку с кофе. – Это очень интересная традиция, мы не первый раз так отмечаем. Тебе стоит хотя бы попробовать.
Аннуил говорила так тихо и нежно, что Холли просто не нашла в себе сил грубо её перебить. Она нахмурилась и опустила взгляд в чашку, гоняя по поверхности капучино коричный рисунок, пока он полностью не исчез.
В кофейне было непривычно тихо для пятничного вечера, когда усталые офисные клерки собираются отметить завершение очередного дня и очередной недели. Близящееся Рождество вымело завсегдатаев под морось зимнего дождя – спешить сквозь ледяную взвесь, подсвеченную разноцветными фонарями и гирляндами, кружиться в бесконечном поиске подарков, блуждать в лабиринте сияющих витрин.
Кажется, в кофейне, кроме компании Холли, и не осталось никого – приглушённо играла музыка, по стенам текли тени и пятна тёплого света. Портить такой уютный вечер ссорой на пустом месте было бы настоящим свинством.
Холли себе бы этого не простила.
Дэлвин ласково коснулся её пальцев, заглянул в лицо.
– Ты же знаешь, милая, – его голос звучал чуть виновато, – как для нас важны традиции. Нам и так их мало осталось.
Немногословный, широкоплечий Марх, вечный спутник Аннуил, отрывисто кивнул, сверля девушку неприязненным взглядом, и Холли вымученно улыбнулась. Она уже не помнила, когда в последний раз чувствовала себя настолько кошмарно, – кажется, месяца два назад, когда обнаружила крупную ошибку в работе отдела и была вынуждена сообщить об этом руководству.
– Я всё понимаю, – поспешно сказала она, отводя взгляд от лица Дэлвина и стараясь смотреть только на Аннуил. – Я и не прошу, чтобы вы поступились своими традициями ради меня, но…
– Но они тебе кажутся немного дикими? – Аннуил задорно сверкнула тёмными глазами и проказливо улыбнулась. – Не стесняйся признаться в этом, они такие и есть!
– За это мы их и чтим, – едва слышно вздохнул Дэлвин, а Марх снова отрывисто кивнул. Холли попыталась вспомнить, когда последний раз слышала его голос, но так и не смогла.
– Просто я привыкла к другим. Вы же знаете, большую часть жизни я провела в Америке, там Рождество отмечают… спокойнее. И я бы хотела провести праздничную ночь у себя, а не… ломиться в чужие дома.
Она выпалила последние слова и тут же прикусила язык, испугавшись, что друзья обидятся, но Дэлвин только слегка сжал её пальцы, успокаивая, а Аннуил пожала плечами:
– Холли, цветочек, так в этом нет проблем! Конечно, само Рождество мы встретим дома, с пирогом, колой и пересматривая «Один дома» – если ты будешь рада нашей компании! – Отмахнувшись от сбивчивых заверений Холли, что об этом она и мечтает, Аннуил продолжила, активно размахивая полупустой чашкой с кофе. – Что тогда мешает нам отправиться с Мари Луид, скажем… на Йоль?
Холли растерянно моргнула. Кажется, отговорки у неё закончились. Набрав в грудь побольше воздуха, она выпалила:
– Ребят, я не могу! Не хочу. Я… я просто очень не люблю конкретно этот обычай. Считайте это неприятными воспоминаниями детства, – и криво улыбнулась.
Дэлвин приобнял её за плечи и привлёк к себе, тихонько подул в волосы, словно убирая все плохие мысли, как мелкий сор.
– Хватит, – тихо и веско сказал он разошедшейся Аннуил, уже готовой броситься в атаку с новыми уговорами. – Мы никого не принуждаем. И раньше не часто брали спутников, и в этот раз справимся.
Аннуил тяжело вздохнула и так взмахнула рукой, что остатки кофе едва не выплеснулись ей на блузку. Марх аккуратно перехватил её запястье и вытащил кружку из пальцев. Кажется, Аннуил этого даже не заметила.
– Может, ты и прав, – признала она слегка недовольно и принялась нервно накручивать на палец кудрявую чёрную прядь. – Но согласись, в этом году всё равно не получится как раньше – ты же всё время будешь мыслями со своей ненаглядной!
Холли прерывисто вздохнула и высвободилась из объятий, хоть этого ей и не хотелось. Марх смотрел на неё внимательно, и ей всё время чудилась в его взгляде ревнивая неприязнь. Он так и не мог простить, что с её появлением Дэлвин отдалился от своих друзей.
В конце концов, они знали друг друга едва ли не с детства, выросли вместе, учились вместе, работали вместе. А Холли лишь меньше года назад вернулась в родной город, чувствуя себя больше американкой, чем валлийкой. И так чудо, что коллеги пустили её в свой круг, приняли и разделили с ней дружбу.
А Дэлвин – и нечто большее.
И быть причиной ссоры между старыми друзьями – невыносимо.
Холли в несколько крупных глотков допила кофе и поднялась.
– Думаю, стоит разойтись, пока мы окончательно не испортили друг другу вечер, – неуклюже пошутила она, заматывая шарф. Стеклянный осколок в левой серёжке кольнул шею, и Холли поморщилась, поправляя его. Матовые, асимметричные подвески в серьгах всегда её царапали, иногда до крови, но Холли так и не нашла сил расстаться с ними. Она поправила волосы, и светлые пряди рассыпались по плечам, скрывая странные серьги от чужих глаз.
Аннуил пробормотала что-то не шибко дружелюбное и поспешила уткнуться в отнятую у Марха чашку, к которой он и не притронулся. Дыхание на мгновение перехватило, и Холли постаралась успокоить себя тем, что Аннуил, хоть и вспыльчива, но быстро успокаивается и не держит зла.
Дэлвин помог Холли надеть пальто и подхватил свою куртку:
– Я провожу.
Холли встревоженно стрельнула глазами в Аннуил и Марха, но те только махнули на прощание. Если они и были недовольны, что в этот вечер закадычный друг променял их на невесту, то виду не подали.
Ночь дохнула в лицо стылым солоноватым ветром с моря, дверь за спиной захлопнулась с дребезгом колокольчика, отрезая их от света и тепла. Холли моргнула несколько раз, приноравливаясь к тёмным очертаниям улицы, размытым дымкой мороси. Влажная брусчатка блестела под фарами редких машин, словно глазурью облитая.