На мгновение кмет прикрыл глаза, чтобы справиться с горьким ужасом – даже этой малой защиты лишился, дорогу назад потерял, от злого ветра окоченел… И наставницу не выручил!
Коротко и зло выругавшись, Марек сорвал с шеи бесполезный уже шнурок с обломком оберега, швырнул на землю. Задрал лицо к небу, несколько минут щурился от ветра, а потом закричал:
– Птичья матерь, в свою ночь помоги мне! Неясыть тебе слуга, так позволь выручить её! А меня всего забирай, если надобен!
Налетевший ветер швырнул слова обратно в глотку, и кмет раскашлялся, голос звучал слабо, замолк, едва от губ оторвавшись. И не изменилось ничего в мире. Только снова земля грому в ответ задрожала. Марек зло выдохнул и вскочил в седло, повернул коня. Уголёк приободрился, пошёл быстрее, и кмет понадеялся даже, может, хоть иноходец в этой тьме не заплутает, учует, где тепло и корм?
Следующая молния изломанным змеиным языком впилась в землю в нескольких метрах перед Мареком. Уголёк в ужасе заржал, но Марек не услышал его за обрушившимся ударом грома. Конь встал на дыбы, молотя копытами, и огромного труда стоило удержаться на нём. Еле утихомирив иноходца, Марек перевёл дух и утёр липкую испарину со лба.
И только тогда заметил, что мир так и остался белым, словно небесным огнём залитым.
Каждая травинка, каждый след на земле наливались чернотой там, где прихватила их колючая осенняя изморозь. Белым сияли тучи над головой, бурлили, водоворотом закручивались. Все цвета обернулись обратной стороной, стали острее и ярче. Едва дыша, Марек перевёл взгляд на пальцы, так и сжимающие уздечку, и тьма просвечивала сквозь его кожу.
– Милостивые боги, – выдохнул он и тут же прикусил язык. Не богов он молил о помощи, не к богам теперь ему взывать в страхе.
Кмет огляделся. До самого горизонта различал он чёрную вязь трав, словно письмена на листе. До самого горизонта видел бугристую, плешивую шкуру степи, словно долгой болезнью измученную. До самого горизонта различал среди туч ослепительно-белые крылатые силуэты.
А на самом горизонте – где не было ничего, ни сейчас, ни накануне, всеми богами поклясться он мог! – Марек различал мелкие, словно игрушечные, фигурки. Как пелену с глаз сдёрнули.
Сжалось сердце, словно ледяные вороньи когти его царапнули.
– Благодарю тебя, Птичья матерь, – обречённо прошептал Марек, прощаясь с жизнью. Что она потребует, что заберёт? Лучше не думать об этом. Пока есть у него время, надо успеть Неясыть выручить.
Вот умора будет, если векшица припозднилась всего лишь, а Воронов Марек неправильно понял, измену из пустоты надумал!
Рука сама по себе взметнулась к вороту, бессильно царапнула кольчугу. Нет больше оберега, нет больше родового знака. Не у кого больше защиты просить, поддержки искать. И надеяться не на кого.
На себя только.
А на кого могла надеяться Неясыть?
Твёрдой рукой Марек направил коня к стоянке караифов, и чёрное отчаяние в сердце зрело и разливалось ядом по венам. Даже если нет там векшицы, глупость его не должна быть напрасной. Лук при себе, и стрел он полный колчан взял. А значит, убьёт он кочевников столько, сколько боги позволят. Может, тогда дружина догнать их сможет?
Уголёк упрямился поначалу, но быстро смирился, скакал тяжело, отфыркивался. Тучи над головой наплывали одна на другую, сходились, как огромные скалы, как гигантские волны, и небо трещало, как старая холстина в сильных руках. Марек глаз не сводил с тёмных фигурок, боялся, что моргнёт – и они исчезнут. Глаза жгло, волей-неволей кмет смаргивал мелкие слёзы, и снова, и снова находил силуэты степняков на горизонте.
Вот уже скоро, скоро, не заметили бы только! Марек кусал губы, молитвой затвердил план: подскакать на полёт стрелы, чтоб не услышали, не засекли. Ночь сейчас на его стороне, спрячет своим пернатым плащом. Перестрелять сколько сможет, боем связать, а дальше, а дальше…
А дальше не было ничего.
Вот уже, близко. Пора!
Марек осадил Уголька, спрыгнул, споро натянул тетиву и замер. Только сейчас пересчитал фигуры, только сейчас понял – слишком мало их для разбойных степняков. Да и не лагерем стоят, костров не жгут, часовых не назначили – копошатся промеж собой, то ли шаманствуют, то ли молятся.
Посторонним и невиновным неоткуда было взяться в ночной степи, но Марек опустил стрелу, засомневавшись. Недобрая ночь творилась вокруг, клокотала громом. Птичья матерь ворочалась в подземной темнице, гневалась, а Марек так неосмотрительно вручил себя в её сморщенные лапы. Не стал ли он уже соломенной игрушкой в её когтях? Станется с неё посмеяться: выпустит он стрелу – а попадёт не в кочевника, а в Неясыть! Нет, ближе подобраться надо!
Тихо скрипела обледенелая трава под ногами, но кроме Марека никто не мог услышать звук его шагов за раскатами грома. Гроза набирала силу, молнии били чаще и ближе, только теперь Марек видел их чёрными, а не белыми вспышками. Кочевники и те, похоже, грозы боялись. Варвары безбожные, да тьма за гранью мира и нечисть пернатая не различают, кому человек молится и какие обереги носит.
Очередной раскат грома больно ударил по ушам, и мир качнулся перед глазами. На какой-то миг Мареку показалось, что он оглох, но спустя несколько секунд различил встревоженные голоса. И за ними – нечеловечий крик боли.
Совиный крик.
Больше не раздумывая, Марек вскинул лук и выстрелил, почти не целясь. Следующую стрелу бросил на тетиву не глядя, уже сорвавшись на бег. Промазал! Но караифы даже не смотрели в его сторону, не хватались за оружие. Марек уже чётко видел – у ног их лежит изломанное тело, словно гигантскими руками перекрученное. Вот один из кочевников вскинул каменный нож – добить жертву. Вот – стрела сорвалась с тетивы раньше времени.
«Промажу!» – мелькнула жуткая, отчаянная мысль.
Он не успел увидеть, попал или нет.
Молния ударила совсем рядом, чёрной трещиной расколола мир на части, а за ней клокотал и бурлил сонм уродливых тварей, безглазых, многоруких, крылатых. И ненасытной визжащей стаей они рванулись в брешь между мирами, и с многоголосым клёкотом ливнем из туч рухнули птицы.
Марек упал на землю, прижался к ней, даже не успев испугаться. Страх накатил позже, когда ломкая от инея трава забилась в рот, а по спине мазнули гигантские когти. Клёкот и грай заглушали собственные мысли, но даже сквозь них пробились чужие крики боли и ужаса.
Там же Неясыть!
Обмирая от жути, Марек медленно поднялся, спрятал лицо в сгибе локтя, другой рукой вцепился в рукоять отцова ножа. Кмет ждал, что в него тут же вопьются сотни когтей, начнут терзать, что тяжёлые клювы пробьют голову, что птицы постараются добраться до глаз, но они метались вокруг него, задевая лицо кончиками перьев, вопили многоголосо и жутко.
Словно не замечали.
Словно он был своим.
Каждый шаг давался тяжело, как навстречу урагану. Что-то рвануло за плащ – то ли гигантские когти, то ли порыв нездешнего ветра – и сорвало, унесло его в степь. Не было сил на страх, только одна мысль стучалась в ослабевшем рассудке, и вторили ей крики ужаса и агонии степняков.
Найти наставницу. Найти наставницу.
Только как, если вокруг беснуются птицы и безымянные твари, земля из-под ног уходит, а небо вот-вот грозит на голову рухнуть?
Он всё равно шёл вперёд, не чуя направления, но зная, что идёт правильно. Что-то вело его, как по нити, тянуло к себе, болью отдавалось в животе, холодом царапало горло. Он желал найти наставницу – и он шёл к ней.
И судьба ничего не могла ему возразить.
Марек едва не споткнулся о её тело, рухнул рядом на колени, даже не почувствовав боли. Одна из птиц пронеслась перед лицом, хлестнула перьями по глазам, и тут же слёзы брызнули, и мир расплылся пятнами. Марек зажмурился, слепо шарил перед собой, а едва коснулся кожи Неясыти – холодной и липкой от крови – вцепился обеими руками, боясь отпустить, боясь снова потерять.
От его прикосновения она словно очнулась от забытья, выгнулась дугой, закашлялась. Марек обнял её плечи, сгорбился над ней в бесплодной попытке защитить, укрыть от когтей и клювов разбушевавшихся птиц. Но она оттолкнула его – слабо, едва взмахнув руками.
Когда Марек заставил себя заглянуть в её лицо, глаза векшицы были ясными. Даже в чёрно-белом мире они отражали белёсый лунный свет.
– Беги, глупый птенец! – На её губах запеклась кровавая корка, и с первым словом она лопнула, и белые капельки крови зазмеились по подбородку.
Марек только сильнее сжал её плечи. Рядом ещё кричали умирающие кочевники, которых заживо рвали на части птицы и нездешние пернатые твари. Чьи-то когти впились в плечи, потащили Марека в сторону, но он так и не выпустил векшицу, и птицы брызнули от неё прочь.
– Беги же! – простонала она из последних сил. – Я же говорила – человечье во мне эта ночь сожжёт, тварью стану, рябинниц страшнее! Тебя ведь убью! Убегай!
Марек жмурился, склоняясь всё ниже и ниже, холод уже не впивался в кожу, а прорастал изнутри, из выстуженных костей. Всё, что мог юный кмет, так шептать беззвучно:
– Нет, не сожжёт, не станешь, нет, не сожжёт, не…
Слова катились с губ, сливались в одну ленту, бесконечную, бессмысленную молитву на языке, которого и не было никогда. Марек жмурился, и слёзы жгли щёки, и казалось ему, нет этой ночи конца и края. Он не слышал себя за буйным птичьим гвалтом, за низким, дребезжащим грохотом грома, словно божественные девы в бело-алых платках собрали всю медь и железо и колотили в них в ритуальном танце, отпугивая тварей из межмирья.
После очередной вспышки молнии весь мир укрыла благодатная тьма, и она же разлилась под веками Марека. Белое пламя ушло, вернув миру привычные цвета, до поры укрытые чёрным крылом ночи. Даже грохот и звон отдалились, словно остались за горизонтом.
Медленно подступал покой.
– Ну же, птенец, проснись.
Время костров и гаданий уже прошло. На перекрёстках ещё дотлевали огромные кострища, дышали жаром, разбрызгивали колкие искры, когда головешки осыпались жирной золой. С криками