, песнями и дребезгом по улицам плясали самые смелые и самые пьяные. Но скоро выдохнутся и они. Вернутся домой, к очагу и вину, в тепло.
Марек потёр глаза. Нельзя спать в рябинную ночь, иначе сны сороки унесут. Мягкая ладонь коснулась щеки, встрепала короткие волосы, и кмет потянулся за ней, ничего не желая так сильно, как продлить миг этой почти материнской ласки. Домашний покой обнимал мягче любимого одеяла.
– Я не сплю, госпожа Неясыть, всеми богами клянусь, не сплю!
Она улыбнулась – без укора, покровительственно, как могла бы улыбаться птица, глядя, как дети пытаются в первый раз встать на крыло.
– Я-то вижу. А ты?
Что-то странное звучало в её голосе, эхо то ли далёкой грозы, то ли далёкого плача. Марек вздрогнул, зажмурился несколько раз, прогоняя дрёму. Поднял глаза на наставницу.
Подавился вскриком.
Неясыть выглядела… странно. Не человек уже, но и не птица – сломанная, ощипанная, изуродованная. На голове розовели проплешины среди серых волос – там, где росли жёсткие совиные перья, в которых и заключалась сила векшиц, осталась только воспалённая кожа. Дымчатые глаза запали, нос заострился, став похожим на клюв. Но страшнее всего были руки – округлые ладони с выдранными когтями, морщинистая, чёрная кожа на тыльной стороне, мелкие жёсткие перья у запястья.
Больше не сова.
– Госпожа?.. – С мольбой выдохнул Марек, надеясь, что Неясыть рассмеётся и развеет морок или подскажет, как помочь ей, чем исцелить её.
Но она молчала.
– Я же говорила, глупый птенец: беги. А ты?
Она отвернулась, опустила обезображенное лицо. Марек потянулся, но не посмел прикоснуться к ней. За окном громыхнуло особенно звонко, тут же раздался многоголосый хохот. Неясыть вздрогнула, как от удара, медленно заговорила.
Голос её срывался.
– Они ждали меня. Именно меня из нас троих. Знали, чем сильна и чем слаба, и верно сплели сети. У них было моё перо – и чары их не коснулись. Они схватили меня и обратили меня, и вырвали перья, и вырвали силу из моего сердца. Вся степь была на их стороне. Я взывала к Птичьей матери, но даже она когда-то проиграла бой змею недр, на что могла надеяться я? Они хотели оставить меня – едва живого человека, мёртвую векшицу, а я… Я желала, чтоб исполнилась воля квилитки. Чтоб именно эта ночь стала истинной, чтоб именно эта ночь превратила меня в чудовище, чтоб отомстить… А потом появился ты. И всё испортил.
– Госпожа Неясы…
– Не называй меня так! – Она обернулась с яростным криком, тонкие пряди хлестнули по плечам. – Человечье имя я отдала, когда вручила себя Птичьей матери. Птичье имя у меня отобрали. Нет у меня больше ничего. И не будет.
Марек потянулся, чтоб обнять её, и векшица не отстранилась. Прикрыла светлые глаза, опустила голову.
– Не стоило тебе меня спасать и с судьбой спорить. Птицелов мог учуять твой след.
– Что?..
Она отстранилась, усмехнулась грустно.
– Ты так и не проснулся, глупый птенец? Что ж, может, это тебя и спасёт. А теперь открой глаза.
Марек заворочался неуклюже, приподнялся на дрожащих руках, закашлялся. Воздух тяжело и вязко пах кровью и требухой, как в купальскую ночь, когда быков в жертву режут. От зловония закружилась голова. Марек постарался дышать ртом, но легче не становилось.
Осматриваться не хотелось.
Он протёр глаза, но только перепачкался в подсохшей, ещё липкой крови. Несколько минут кмет смотрел на тёмные пятна на ладонях, потом заставил себя опустить взгляд ниже.
Неясыть едва дышала. Ран на ней было больше, чем во сне, но все они были и вполовину не так страшны, как язвы на руках и среди волос. Из неё действительно выдрали перья, а вместе с ними и чары. В зыбком утреннем свете она походила на покойницу, и, если б её ресницы не дрожали, Марек решил бы, что рябинная ночь и вправду её забрала.
Утро подступало стылое и ясное, но Марек уже не ощущал морозца – настолько окоченел. От взгляда на выбеленную инеем землю в горло вцепился страх – кмету поблазнилось, что снова он видит мир чёрно-белым, обращённым обратной своей стороной. Но над серебристой землёй вздымалось чистое блеклое небо, едва озарённое первыми лучами солнца, ещё не поднявшегося из-за горизонта.
И красное на инистой белизне казалось особенно ярким.
Марек поспешно зажмурился, пытаясь обуздать тошноту. Желудок конвульсивно сжимался, слюна во рту кислила. Надо отвлечься. Смотреть на ужасающе глубокое небо, на котором и следа нет от ночной бури. Думать о дружине: где они, как они, смогли ли Вороны уберечь всех? Слушать тихое и прерывистое дыхание Неясыти и гадать – выживет ли, оклемается ли?
Всё ещё оглушённый ночным гвалтом, Марек не сразу услышал, как хрустит обледеневшая трава под копытами Уголька. Конь фыркнул и ткнулся носом в плечо, от влажного дыхания шкура у ноздрей побелела от изморози.
– Ты не оставил меня, приятель? – хрипло спросил Марек, с трудом поднимаясь на ноги.
Иноходец снова фыркнул и нетерпеливо ударил копытом. Только сейчас Марек заметил, как тяжело дышит конь, как ходуном ходят его бока, как влажно блестит от пены черная шкура.
– Где же ты был?
– Не иначе нас звал.
Чужой насмешливый голос разрезал тишину, и Марек вздрогнул, обернулся, не веря глазам своим. Как он мог их не заметить? А ведь лучшим из разведчиков себя мнил!
Их было не много – воевода привёл только самых доверенных. Черно было лицо дядьки и не сулило Мареку ничего хорошего. Рядом с ним на кряжистом тяжеловозе ехал птицелов, с головой закутанный в плащ, а позади, отставая на два корпуса – оба векшицы и несколько разведчиков.
Марек сглотнул, неловко потрепал по шее Уголька, когда тот снова ткнул носом в плечо. Не объяснишь же глупому коню, что не подмогу он с собой привёл, а судей и палачей.
Белый Ворон спрыгнул с коня, шагнул к Неясыти, но Марек заступил ему дорогу и набычился. Не время сейчас обвинениями бросаться, да голословными – скажут, в уме повредился, рябинную ночь под грозовым небом встречая. Но и делать вид, словно ничего не знает, кмет не мог. Векшица взглянул ему в лицо, вздрогнул и отступил – понял, что Мареку всё известно.
Одно кмета радовало – при воеводе и птицелове не осмелятся братья-Вороны ничего Неясыти сделать.
– Я не позволял тебе покидать лагерь, сынок.
От низкого голоса воеводы Марек вздрогнул, как земля дрожала под ударами грома. И возразить нечего.
Виновато склонив голову, Марек покаянно вздохнул:
– Виноват, воевода, что приказа ослушался. В воле твоей как угодно…
– Оставь его, Рогвальд, – тихий сиплый голос хлестнул, как плеть. – Это я его позвала.
Марек обернулся так резко, что едва на ногах удержался. Неясыть стояла за его спиной, спокойная и ровная, и только проплешины в волосах и тёмные пятна крови на искромсанной одежде говорили о том, насколько ей худо.
Всеслав едва заметно тронул пятками бока коня, и тот послушно шагнул вперёд. Птицелов скалою навис над Мареком и Неясытью, и кмет чувствовал на себе его колкий внимательный взгляд.
Птицелов не сводил глаз с него, однако обращался к Неясыти. Голос его скрипел, словно старое дерево в бурю.
– Что ж ты, женщина, звала юнца безусого, а не своих братьев? На кочевников навести, на квилита указать? Так сама видишь – не осталось от них ничего.
– Так я и тебя звала, Всеслав, – с вызывающей насмешкой ответила Неясыть, вцепилась в плечо Марека, чтоб не упасть. – Я всех звала. Да откуда мне знать, то ли этот птенец оказался чутче всех, то ли остальные отзываться не захотели!
Вороны переглянулись, лицо Чёрного заострилось ещё сильнее. Вот и обвинение из уст векшицы прозвучало, дальше только птицелову судить, кто прав, кто виноват. Но тот только плечом дёрнул.
– Зачем же звала его? Да ещё и в истинную рябинную ночь?
– Так если б не он, птицелов, я б и до наступления ночи не дожила! – Неясыть улыбалась спокойно, щурила дымчатые глаза, а Марек даже сквозь одежду чувствовал, какие же ледяные у неё ладони, словно только из могилы встала. – А раз он меня спас, да по моей вине в степи оказался, пришлось птиц да нечисть заклясть, чтоб его не тронули.
Птицелов резко спрыгнул на землю, шагнул вперёд, навис над Мареком – выше на голову оказался. Капюшон слетел, обнажив жуткое лицо – не лицо даже, а лик, в древесной коре вырезанный. Морщины легли глубокими ранами, в уголках рта застыла тёмная смола. Нос и скулы неведомый резец едва наметил, и только глаза были живыми, человеческими, серо-зелёными. И оттого ещё страшнее делалось.
– А стоило оно того, женщина? – Тут только Марек заметил, что не зовёт её птицелов ни Неясытью, ни векшицей. – Стоило одну его жизнь такой ценой откупать? Чем ты осталась, глупая? Не человек, не птица, не с именем, не безымянная. Больше сотни лет прожила – и всё ради чего? Чтоб в два раза быстрее иссохнуть? От богов ты однажды отреклась, а теперь и от хозяйки своей. После смерти кто тебя заберёт?
– Не твоя беда, Всеслав. – Неясыть гордо вскинула голову, едва заметно вздрогнув от боли, только Марек почувствовал. – Уж найдётся кому.
– Да, – покорно согласился птицелов. – Не моя беда. И кого ты не дозвалась – тоже не моя.
Он развернулся и ушёл как ни в чём не бывало, взобрался на коня, и даже тяжеловоз поначалу ноги подогнул, вес его на себя принимая. Вороны переглядывались неуверенно, страх сменялся облегчением. На Неясыть они не смотрели, а если взгляд ненароком падал, то тут же спешили глаза отвести.
Марек рванулся вперёд, окликнуть птицелова, но Неясыть до боли впилась в его плечо. За одной маленькой ложью тянулась другая, а признаешься, что сам на помощь Неясыти кинулся, да преданной и израненной нашёл, так спросят – а как выжил в безумстве рябинной ночи? Как вышло, что птицы тебя не тронули?
Воевода хмурился недовольно, но больше не гневался, а во взгляде его чудилась Мареку даже лёгкая гордость. Мол, племянничек-то лучше прочих оказался, жизнь векшице спас. А что там птицелов говорил – так его ли, воеводы, ума дело? Не ему в кружева божественной лжи лезть, в чародейских тайнах разбираться.