Вовремя он это вспомнил. Едва он открыл дверь бани, как ему в лицо дохнуло крепким жаром, от которого сразу бросило в пот. На лавках, устланных душистыми травами, лежали веники. Ивейн покосился на них, но брать не стал, слишком смутно понимая их предназначение. Хорошо, что ему сейчас одному мыться – местные либо засмеяли бы его, либо оскорбились за пренебрежение к традициям.
Когда он вернулся в избу, на лавке напротив красного угла уже сидела молодуха с косой, уложенной вокруг головы. Тонкие руки в защитном жесте она сложила на округлившемся животе. Опытным взглядом Ивейн подметил и мешки под глазами, и отёчные ноги, выглядывающие из-под юбки.
– Доброго дня, почтенная, – доброжелательно улыбнулся он. – Вам моя помощь нужна?
Она зарумянилась и кивнула:
– Ясного денёчка вам, милсдарь лекарь. Ружана я. Вот, дитёночка уже шестой месяц ношу, да что-то в последние дни дурно мне и тяжко.
Ивейн сел напротив, ощупал запястья и лимфоузлы на горле женщины.
– Как я понимаю, обычные отвары из трав вам не помогают?
– Нет, милсдарь лекарь, хотя и сама заваривала, и ятровку просила – рука у неё лёгкая, кому лекарство поднесёт, тому враз легчает, да что-то не чувствую себя лучше. Да и… – она замялась и замолчала, отвела взгляд, румянец на щеках сменился густой краской смущения.
Ивейн ободряюще сжал её прохладные пальцы.
– Не бойтесь, почтенная, и не смущайтесь. Помните, я лекарь. Считайте, что я бесполое существо. Сейчас я принесу свои инструменты, а вы успокойтесь. Всё будет хорошо.
Ружана не заняла у него много времени. С нею не было ничего серьёзного, только повышенный тонус. Ивейн отсыпал в глиняный бутылёк витаминный порошок, наказав пить его каждое утро, а свекрови, ждущей во дворе, велел обеспечить молодухе покой и постельный режим. Та кивнула почтительно, подхватила невестку под руку – видать, ценила и берегла её. Слышал Ивейн и о тех случаях, когда все указания лекарей игнорировали: мол, а работать-то в поле кто будет?
Вслед за Ружаной потянулись и другие жители. Кто-то жаловался на живот, кто-то на бессонницу, кто-то на затянувшуюся простуду. Пришёл кузнец, такой же рыжий, как и его сын, попросил мазь от ожогов: то, что из трав они варят, мол, и не помогает вовсе. Уже почти перед закатом прибежала гурьба детей – Ивейн даже не сразу разобрал из их многоголосого щебета, что случилось. Разобрал звонкое «ух сколько крови!» и испугался, что кто-то сильно расшибся, и надо бежать первую помощь оказывать, но всё оказалось гораздо проще. К нему вытолкнули совсем малявку, едва ли пяти лет, с распухшим от слёз носом и маленькой ссадиной на коленке, уже успевшей затянуться корочкой. Да и судя по тому, как огрызалась на приятелей девочка, плакала она из-за насмешек приятелей, а не из-за пустяковой травмы. С мягкой улыбкой Ивейн промыл ссадину, наложил сверху мазь и забинтовал, велев утром и вечером менять повязку. Еле дождавшись, когда он закончит, детвора снова с визгом и гиканьем унеслась за ограду.
Хоть бы ничего страшнее локтей и коленей не расшибли, вздохнул Ивейн.
Хозяйка выглянула из дома, вытирая руки передником, покачала головой.
– Ох, в моё-то время родители бы всыпали сорванцам, чтоб лекаря по таким пустякам не отвлекали!
– Всё в порядке. Как видите, пока никто больше моего внимания не требует. Так чего бы и детям не помочь? Вырастут и будут помнить, что мой… орден всем добро приносит. К тому же, – тут Ивейн помрачнел. – к единственному человеку, которому моя помощь действительно жизненно необходима, меня пускать отказались.
– К Божене-то? – сразу поняла хозяйка и со вздохом отвела взгляд. – Не принимай к сердцу близко, милсдарь лекарь, да только ваш люд никак в толк не возьмёт, что не с божественной волей вам тягаться. Раз уж приговорили её, то только смириться и остаётся.
Ивейн с трудом подавил раздражение. Кому, как не ему, было знать, что нет никаких богов? Сколько раз он слышал шуточки молодёжи, мол, снова аборигены их флаеры в небе заметили, за колесницы богов приняли. И вот вроде и не со зла так шутили, а всё равно что-то жестокое в словах и интонациях проскальзывало. Словно крылышки бабочкам забавы ради отрывали. Таких людей Ивейн сторонился, даже Алекса, единственного друга, избегать стал, когда услышал, как тот хвастается, что специально над селениями летал. «Они потом три ночи подряд костры жгли и скот резали, то ли задобрить меня пытаясь, то ли обратно призвать! – делился он с беспечным восторгом. – Наблюдать за их примитивными обрядами так забавно! Гораздо веселее, чем все эти культурные вечера на станции!»
О том, что жителям селения нечего будет есть после того, как они, напуганные, свой скот в жертву принесли, он, конечно же, не подумал.
И теперь большого труда стоило не морщиться, когда кто-то о богах речь заводил, и неважно, был это необразованный абориген или станционник.
Староста с женой пришли к закату, когда хозяйка всё-таки усадила Ивейна ужинать.
– Ох, – заволновалась она, – прости, Богдан Наумович, не ждала вас к ужину! Садись-ка во главе стола, почаёвничай, а я пока состряпаю вам что-нибудь.
– Ох, Лесьяна, – староста покачал головой, – как всегда зазря суетишься. Не гостевать я к тебе пришёл, а к лекарю, по велению его.
– Всё верно, – тут же вскочил Ивейн и отодвинул от себя тарелку с мягкой запечённой свёклой. – Тем более осмотр лучше натощак проводить.
Он поспешно увёл их в горницу, пока не передумали и не сбежали. Наставник говорил, встречались и такие, что лекарей больше мучительной хвори боялись. Но староста, кажется, был из здравомыслящих и хладнокровных. Его супруга смущалась и робела, но сам староста спокойно выполнял все указания Ивейна, позволил ему прослушать грудь, осмотреть горло и собрать кровь. Даже вопросов не задавал.
Похоже, Ивейн сам на него слишком странно косился, что староста пояснил со снисходительной улыбкой:
– К нам же не впервые ваш народ заходит. Привыкли уже к вашему колдовству и ритуалам, знаем, что только на добро они будут.
– Другие лекари у вас часто бывали?
– Да не особо. Мы в стороне от торговых дорог стоим, у самой реки, ярмарок – и тех у нас нет. Вот ваш люд нас вниманием и не балует, чаще деревни покрупнее предпочитает. Да у нас тут вести быстро расходятся. Стоит лекарю хоть в один из городков в округе заглянуть, как паломничество к нему снаряжают. Ты подожди, вот Купальская ночь пройдёт, и к тебе все наши соседи потянутся… Если сам раньше не решишь уйти.
– Нет, я надолго останусь. – Ивейн подписал пробирки с кровью старосты, прежде чем их убрать. – Пока не помогу всем, кому нужно.
Жену старосты он осматривал под его пристальным взглядом: доверие доверием, а всё же честь супруги блюсти надо. Чтобы сильно не смущать женщину, Ивейн не стал прослушивать ей легкие, только кровь собрал: он уже сомневался, что обнаружит следы болезни, уж больно крепкими оказались староста с супругой. Как говорили аборигены, пахать на них было можно.
– А ваша приёмная дочь когда придёт? – как бы между делом спросил Ивейн, скрывая, что она его в первую очередь интересует. – Её тоже осмотреть требуется.
– Вот закончит со скотиной возиться и явится, куда денется, – проворчал староста, нежно поглаживая пальцы жены, слишком сильно впившиеся ему в руку.
Поймав слегка взволнованный взгляд женщины, Ивейн ей улыбнулся:
– Думаю, утром я уже смогу дать точный ответ, здоровы вы или нет. Но, кажется, вы оказались правы, и болезнь дочери обошла вас стороной. Вы уверены, что мне не стоит попытаться… хотя бы облегчить её участь?
– Не трать силы, – улыбнулся староста, вот только глаза его остались холодные-холодные, – мы богам не перечим, а то как бы они сильнее ещё не озлобились.
Ивейн не стал с ним спорить. Зима, их приёмная дочь, была ему гораздо интереснее неведомой болезни, которая к тому же может оказаться банальным психосоматическим расстройством. История уже знала случаи, когда здоровый человек угасал из-за слепой веры в то, что его прокляли, тем самым только подпитывая веру родни и соседей в чёрную магию.
Зима пришла уже в сумерках, когда староста с женой ушли. Ивейн даже нервничать начал, явится ли, не забыла ли. И только когда за окном замаячил её белёсый силуэт, он перевёл дыхание.
– Здрав будь, лекарь, – низко поклонилась она, войдя в горницу, и чинно сложила руки на переднике. В отличие от жены старосты Зима была спокойна, почти равнодушна: она не пыталась осмотреться тайком, не прятала глаза в смущении или страхе, только терпеливо ждала.
Под её взглядом Ивейн сам начал смущаться и нервничать, как на экзамене. Чтобы отвлечься и взять себя в руки, он потянулся за инструментами, жалея, что не может воспользоваться высокоточными датчиками: увы, закон запрещал демонстрировать аборигенам технику, и ему приходилось использовать такие древние приборы, как стетоскоп. И то, некоторые особо тёмные аборигены и на него с подозрением посматривали.
– Здравствуй, Зима. Как твоё самочувствие?
– Зимцерла.
– Что, прости?
– Не Зима, – терпеливо пояснила она. – Моё имя Зимцерла. Это только грубиян Карпош Зимкой кличет.
– Я запомню. – Ивейн кивнул и принялся ощупывать запястья девушки. – Какое странное имя для тебя родители выбрали.
– Это Агнешка меня назвала, мол, белая, как зимняя дева. А как родители звали, я не помню.
– Так давно у старосты живёшь?
– Да нет, – она пожала плечами, по знаку Ивейна стащив рубаху и повернувшись к нему спиной. – Лет пять или шесть, меня охотники девчонкой в лесу нашли. Рассказывали, я первые дни даже не говорила толком. Видать, попалась лешему, и тот так напугал меня, что со страха я всё позабыла.
– И ты не пыталась узнать хоть что-то о своих родителях?
Она вздрогнула – то ли от вопроса, то ли от прикосновения холодного стетоскопа к коже.
– Никто в окрестных деревнях ребёнка не терял, – сказала она сухо. – Богдан Наумович первым делом попытался родичей моих отыскать, но никто в округе никогда меня раньше не видел. Значит, родители мои или пришли издалека и в лесу погибли, или в лесу меня бросили.