Эту свою просьбу она кинула в воздух почти как вопль «Штандер!» и тотчас стерла ее из памяти, потому что нельзя же поверить, что для такой фантазии найдется место в действительности. Когда через две недели по почте пришел новый паспорт с именем Гили-Нина, девочка почувствовала себя так, будто кто-то совершил над ней магический обряд. А когда ей исполнилось восемнадцать лет и рост стал метр семьдесят семь («Господи, – думала она в те дни, – а что, если это вообще не остановится? Если она продолжит расти, как в дурном сне? И где та красная черта, которая положит этому конец?»), девочка вернулась в ту контору Министерства внутренних дел в Хайфе. И на этот раз перед ней сидела улыбчивая рыженькая девчушка, которая подрабатывала там в летние каникулы, и она с легкостью и без всяких драм отрезала Нину от Гили. И Гили с виноватым видом похотливого мужа, который не может с собой совладать, еще и спросила, а нельзя ли, простите, оставить ненадолго только тире, просто для интереса. И девчушка спросила: «Что вы имеете в виду?», и Гили тихо произнесла свое имя с тире, как неоконченный призыв к кому-то там, и девчушка долго и внимательно на нее смотрела, может быть, что-то схватила, и, оглянувшись по сторонам, прошептала, что это совершенно не принято – имя с тире, но, знаешь, давай попробуем, что уж может случиться, и если кто-нибудь спросит, скажем, это просто ошибка.
На улице. День. Опять возле родительского дома. Наш маршрут по Чаковцу слегка хаотичен и извилист. Маленькая кучка поклонников рассеялась, и мы снова вчетвером. Вера: «Брак у моих папы с мамой удачным не был. Это я вам, детки, уже говорила. Она с самого начала его не любила, а он, это я тоже говорила, без конца ей изменял. И я была, скажем так, ее подружка. Со мной она говорила обо всем, мне она изливала душу. Не ему и не трем моим старшим сестрам.
Двадцать лет назад, помнишь, Рафи, на семидесятилетии, которое вы мне устроили так красиво, сюрпризом, три мои сестры приехали в кибуц из Югославии, собственными глазами посмотреть, как эта дура Вера живет и отказывается от частного состояния. Мы провели вместе несколько дней и что делали? Говорили о том, что было. И вот мои сестры меня спрашивают: «Как ты сблизилась с этим сфинксом, с нашей мамочкой, она ведь никогда не смеялась и не плакала».
Нина поднимает голову. Вспоминаю: когда они приехали из Югославии, у Нины в кибуце было прозвище: Сфинкс.
«И я спросила сестер: вы когда-нибудь маму о чем-то спрашивали? Вы что-то знаете о ее боли? Вы делились с ней своим задушевным?» – «Нет». – «И почему же нет? Вы к ней ничего не испытывали?» – «Может быть, наша мама не была для нас таким интересным человеком». – «Ну вот, а мне любой человек интересен! Нет человека, у которого за душой – ноль. Вы, например, знали, что она от папы беременела восемь раз, и он ей делал аборты на столе?» – «Нет… Не знали… А ты-то откуда знаешь?» – «Потому что со мной она разговаривала, и мне она рассказывала, и меня она с собой брала каждый раз, когда шла к той женщине это делать!» – «Тебя она брала?» – «А кто у нее был-то, кроме меня?» – «Но ведь ты была девочкой, Вера!» – «Ну и что, что девочкой? Я была девочкой и была с ней! Я ее видела! Она, бывало, входит в дом, может, на полчаса, неважно, а я играю во дворе…»
Рафаэль, и я, и Нина устремляем на нее взгляды и почти не дышим. Она раскручивает эту историю со странной, безучастной легкостью, будто речь о ком-то другом, а не о ней самой и ее матери. «Там, во дворе, стояли железные полки с ящиками, полными винтов и гвоздей, наверняка мужа той женщины, что выкидывала младенцев, а я, бывало, играю с этими гвоздями, как будто они – папа, мама и детки, и разговариваю с ними, и успокаиваю их, пока мама не выйдет, и тогда мы брались за руки и медленно, осторожно шли домой».
Ее речь становится тяжелой, взгляд мутным, будто только сейчас этот рассказ стал в нее проникать, впервые с тех пор, как все это происходило, больше восьмидесяти лет назад. «И всю дорогу она, бывало, плачет, а я ей рассказываю про семейку гвоздей…»
Она замолкает. Облизывает свою верхнюю губу. «Ладно, вам это, конечно же, неинтересно. Пошли дальше».
Не успели мы очухаться от этого рассказа, как какой-то толстяк с бритой головой останавливается и смотрит на нас, держа за поводок собаку хаски, настоящую красавицу с голубыми глазами. Он спрашивает, на каком это языке Вера разговаривает. И когда я ему отвечаю, он плюет на дорогу и направляется уходить. Вера, разумеется, это замечает. Она кричит ему вслед по-хорватски и машет сжатым кулаком. Рафаэль снимает. Ее лицо внезапно вспыхивает, еще минута – и кинется на мужика. Рафаэль физически преграждает ей дорогу, и она тычет кулаком в камеру (потрясающий кадр!). Мужик, не оборачиваясь, плюется еще раз. Что-то в нем, не знаю что, может, затылок со складкой, вызывает во мне образ Вериного отца, как он топчет ее мать, мою прабабушку, которую я не знала, но по которой сейчас плачет моя душа. А вот собака с голубыми глазами поворачивает к нам голову. Есть в ней какое-то благородство и даже некоторое высокомерие, что делает эту сцену еще более удручающей.
Мы скисли. Скоро стемнеет, а впереди еще почти триста километров дороги, пока не доедем до гостиницы на берегу, откуда завтра поплывем на остров. Однако нас ждет самый апогей визита в Чаковец: мы быстро возвращаемся в «Кабана Рояль», и там, напротив кафе, стоит желтый кирпичный дом. Широкая входная дверь. «Вот, здесь», – говорит Вера, и все вдруг замедляется, и вокруг тишина и значимость.
Будто на нас опустилась некая фата.
Рафаэль: «Так, значит, вот где вы встретились? Что здесь было?» – «Место для танцев, для балов. Сейчас это… – Вера надевает очки для чтения, подходит к стене дома, так что нос почти упирается в объявление, которое на нем висит. – Теперь это место для художественных выступлений».
Рафаэль: «И как же так случилось, что вы встретились именно здесь?»
«Это был праздник по поводу моего окончания гимназии. Мне было чуть больше семнадцати, и вот я со всеми танцую и веселюсь, и я гвоздь всего бала. И вдруг подходит ко мне юноша, приглашает на танец, и я…»
Вера замолкает. Я поднимаю глаза от тетрадки и вижу, что Нина внезапно вступает в рассказ.
То есть выходит вперед.
Она сделала три-четыре шага и вышла на авансцену, по собственной инициативе. И сейчас она стоит рядом с Верой, плечом к плечу, перед камерой. Она сурова, лицо жесткое, что-то с ней происходит. Вера косится на нее краем глаза. Я смотрю на Рафи. Пытаюсь понять, в чем дело.
«Пожалуйста, продолжай», – говорит ей Нина странным тоном.
«Продолжать?»
«Да».
Вера взглядом советуется с Рафи. Он кивает. Вера глубоко вздыхает: «Ладно. Хорошо. На чем я остановилась?»
«На том, что к тебе подошел юноша», – говорит Нина.
«Ага. Ладно. Паренек военный, офицер, очень худой, высокий, с большими ушами и лбом, как у философа…»
Глаза Веры, сияя, смотрят то на Рафаэля, то на Нину. Слова во рту будто гравий.
«Продолжай», – говорит Нина почти умоляюще.
«Да. Ладно. И он подходит ко мне, приглашает меня на танец. И пока мы танцуем, он говорит, что ни с кем в нашем городе не знаком».
Она сглатывает слюну. Какая-то смутная непонятность грозится с воздуха. Будто по картине реальности расползается трещина.
«И мы танцуем и не разговариваем, и постепенно это самое «не разговариваем» переходит в то, что мы разговариваем больше, чем танцуем. Продолжать?»
«Да».
«И я испытываю наслаждение от такого танца и впервые думаю, что, может, это и есть то, что люди называют любовью».
Молчание.
Может быть, это сотворило слово «любовь». Нина громко говорит в камеру:
«Привет, Нина».
Молчание. Рафи медленно убирает камеру. «Нина, солнышко, ты маленько перепутала».
«Что ты затыкаешь мне рот?»
Он натянуто улыбается: «Перепутала».
«В чем?»
«Да так. Какая-то ерунда. Конечно же, от волнения. Не заметила, как сказала: «Привет, Нина».
«Да… перестань… меня… Рафи».
«Согласен. Принимаю. Что теперь?»
«Просто снимай».
«О’кей. Съемки продолжаются».
«Привет, Нина, – говорит Нина и смотрит на камеру. – Взгляни на меня, подними голову и взгляни на меня. – Нина машет камере рукой. – Да, так круто. Ты видишь меня. Ты меня знаешь?»
Голос у нее напряженный, придушенный. Вот начинается, так вот как это начинается. С таких маленьких странненьких ерундовин. Мы и не представляли себе, какое тяжелое у нее положение. А с другой стороны… нет. Это не взаправду происходит. Ведь невозможно, чтобы за такое короткое время… В общем-то когда ей поставили диагноз?
«Я – Нина. Посмотри на меня. Я – это ты. Только что ты такой была некоторое время назад, даже несколько лет назад». Вера не способна двинуть головой, чтобы посмотреть на свою дочь. Она стоит возле нее и пялится на камеру. Я вижу круги пота на лбу у Рафаэля.
«Не бойся меня, Нина, – говорит Нина камере. – Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Посмотри на меня, не закрывай глаза, видишь? На самом деле мы с тобой одна и та же Нина. Одна и та же женщина, один и тот же человек, мы с тобой. Взгляни на меня: такой ты была три или четыре года назад, может, пять. Я – это ты».
Рафаэль снимает. Судя по его физиономии, «Сони» весит тонну.
«Скажи мне, Нина, я тебе нравлюсь? Я симпатичная, как тебе кажется, а?» Длинная пауза. У меня по лицу, между ртом и носом, начинает разливаться мороз беды. Я думаю, что то, что происходит с Ниной, это может быть небольшое кровоизлияние в мозг. Пытаюсь припомнить, попадались ли нам здесь, в городе, какие-то указатели или таблицы с названием больниц.
И тем не менее ее обращение звучит так искренне и убедительно, что я вдруг жду какого-то человеческого голоса, который ответит ей из камеры.
«Посмотри на меня, зайка. – Она распахивает куртку, в которую закуталась. – Видишь кофту, которая на мне? Помнишь, как ты обрадовалась, когда нашла эту кофту на базарчике в Провансе?»
«Ты помнишь, что бывала в Провансе? – улыбается Нина камере, а я в