«А что сейчас?»
«Не знаю. Мне кажется, что я достиг предела своей абсорбционной способности».
«Предела или уже вышел за границу этого предела?»
Ее голос сломался. Рафи молчал. Думал о том, что, может, и впрямь пришло время убрать ее из своей жизни.
«Понимаю», – сказала она.
«Пошли обратно, там Вера ждет».
Нина прильнула к его руке, прижалась к нему. Он подумал о ее теле, о жизни ее тела. Как-то раз она сказала ему, что можно написать два совершенно разных рассказа: один – про нее, а второй – про ее тело.
Его рука на ее плече ощущалась более легкой, чем обычно.
«Она из-за меня замерзла, – сказала Нина. – Ее от меня тошнит».
Его захлестнуло отчаяние из-за нее, из-за того, что она так далека, за пределами всего, что ему понятно. Он чувствовал, что она падает, хромает к пропасти. Он схватил ее, повернул к себе и поцеловал в губы.
И целовал, и целовал. И она тоже. И они целовались.
Потом разъединились, и стояли, и глядели друг на друга.
«Ну, – сказала она задыхаясь, – вобрал в себя немножко ядов?»
«Можно подумать, что это наш первый поцелуй», – пробормотал он. Мимо них прошла стайка девочек-подростков. «Закажите себе комнату!» – крикнула одна из них, а другая добавила: «В убежище для бомжей!»
Нина с Рафи расхохотались.
«Мой первый поцелуй уже с каких пор», – сказала она.
«Какой сладкий у тебя рот», – сказал он.
«Поцеловались… – пробормотала она. – Что ты со мной сделал, Рафи?»
«Поцеловал женщину, которую любил всю жизнь».
Она издала легкий вздох. «Ты просто чокнутый», – сказала она и вдруг яростно вскипела, будто он только что безмозгло испортил ей сложнейший проект, над которым она трудилась годами.
Но тотчас пришла в себя и прильнула к нему всем телом. «Беги, – сказала ему. – Спасай себя. – Они снова поцеловались. – Мы уже на глубине девяти поцелуев», – пробормотала она. Он засмеялся, и Нина обрадовалась. – Он снова ее поцеловал. Она уточнила: «Это поцелуй разлуки? – Он снова ее поцеловал. Ее голова лежала на его руке. Глаза были закрыты. Губы растянуты в улыбке. – А у тебя такое бывало? – сказала она. – Ты начинаешь что-то есть, и только тут до тебя доходит, как же ты изголодался!» Ее тело расслабилось, растеклось в его руках.
«Ни разу до этого мы не были так близки друг к другу душой и телом», – сказал мне Рафи после того, как я кончила просматривать отснятый им материал, и мне захотелось умереть.
Но утром следующего дня, за два дня до назначенного срока, не попрощавшись ни с папой, ни с Верой, Нина улетела обратно в Нью-Йорк.
«Мы со свекром входим в Белград, на дворе ночь, а нам нужно добраться до Хорватии, в мою страну, и я перво-наперво хочу посетить наш с Милошем дом в Земуне, что прямо рядом с Белградом. Хочу хоть десять минуток побыть в нашей красивой квартирке и взять немного одежек и вещей, чтобы их продать, ну а деньги помогут нам отыскать Милоша.
Но в Белграде комендантский час, и там понтонный мост, а по нему уже едут немецкие солдаты. И тут я вижу военную машину с венгерским флагом, я кричу водителю по-венгерски: «Возьми меня!» И он перевозит нас со свекром через мост. И вот мы уже в Хорватии, вокруг тьма-тьмущая, мы идем и подходим к моему дому. А там дома высокие, четырехэтажные, и я вижу, что мои жалюзи Айслингера открыты, и снаружи на веревках висят униформы немецких солдат. Я в темноте поднимаюсь по лестнице, подхожу к двери, а на двери красная табличка с этой их птицей и написано: «Занято немецкими войсками».
Тут я приоткрываю дверь, заглядываю внутрь, а там свет, и солдатня, и проститутки, и осколки моих красивых хрустальных рюмок, и я тихонечко закрываю дверь, спускаюсь обратно и говорю свекру: «Малость подождем, а после я зайду», а он мне: «С ума, что ли, сошла, невестушка, да не дам я тебе туда возвращаться, потому что пообещал твоему супругу тебя беречь». А я говорю: «Мне нужны мои вещи, чтобы Милоша спасти, и у меня есть план». А он мне: «Да где ты будешь Милоша-то искать? Милоша небось уже и на свете нету», а я ему в ответ: «Есть Милош, и я его найду!» И так вот мы строим большие планы и оба не думаем, что мы вообще-то посреди Хорватии и что на моем свекре одежки сербские, а я одета как сербская крестьянка, и когда мы про это вспомнили, то жутко перепугались.
И я сразу подумала: ничего-то я не умею толком делать, и наверно это доказательство, что я недостаточно люблю Милоша. И вдруг вижу неподалеку от моей ноги, может, в двух метрах, на панели, лежит что-то, похожее на человека, и говорит мне: «Мико, как ты ко мне пришла?» И я ему: «Милош, откуда ты узнал, что из всех мест на свете надо прийти именно сюда?» – и Милош мне отвечает: «Я знал, что ты придешь в нашу квартиру за вещами, чтобы была возможность до меня добраться». И я ему говорю: «Милош, ты выглядишь очень больным, ты правда живой?» – и он говорит: «Я живой, но тяжело ранен. Я досюда почти две недели полз».
«Не может быть», – шепчет Нина.
«Что значит не может быть?» – настораживается Вера.
«Все правда так и было?»
«Так все и было».
«Ну, честно, вы как из сказки…» – Она что-то бормочет. Мне трудно разгадать, что она хочет этим сказать.
«Да, – говорит Вера со странной веселостью, – мы как из сказки».
«Продолжай, бабушка», – прошу я.
«…И Милош рассказывает, что его дивизия распалась, хорватские фашисты захватили сербов в плен и заперли в гимназии в городе Бьеловар, а Милош выпрыгнул в окно и упал на живот, на котором ему делали операцию. Швы разошлись, и вот он плетется по улице и все время падает, да на нем еще и сербская униформа, и тут он видит магазин одежды «Гринхуд», еврея! Постучал в дверь, сказал: «Господин Гринхуд, откройте мне». Еврей испугался, но открыл. И Милош сказал ему: «Моя жена – еврейка, Вера Бауэр». «Бауэр? Я был знаком с Кларой Бауэр из фирмы «Бауэр», конечно же, ее мать! Давай, входи поскорей». Он его накормил, сжег сербскую униформу и дал хорватскую одежду, и Милош несколько дней ночевал там в кладовке, пока не сказал: «Теперь я должен идти встречать мою жену».
Вот что Милош нам рассказал, и я замечаю, что он говорит со мной как с женщиной: «пошла, взяла», не как с парнем, и, может, это потому что с нами его отец или потому что он по мне не особо скучал. И покамест мы сидим втроем в темноте на панели, я себя держу в руках, чтобы его не обнимать и вокруг него не плясать, и он тоже держит себя в руках и меня даже кончиком ногтя не касается, из почтения к отцу. И тут мы видим, что солдаты и проститутки начинают выходить наружу, пьяные такие, распевают. Я говорю своим мужчинам: «Теперь мне пора». И иду. Если там кто есть, пьяный солдат или проститутка, я его убью. Я беру в руки свой наган, вхожу в свой дом, а там – ни души, только все кверху дном. Эти проститутки и солдатня разгромили всю квартиру. И я начинаю выбрасывать свекру из окна драгоценности моей мамы, которые я запрятала в коробки из-под мармелада. Я нашла и немного денег, и еще набор серебряных столовых приборов. Набила два чемодана и сбросила вниз простыни и пуховое одеяло, которое сохранилось у меня по сей день. Рафи недолго, пока жил дома, и потом Гили любили спать под ним даже летом».
Рафи сказал, что это одеяло пахло заграницей. А я помню, что мне нравилось ощущать, как это одеяло окутывает меня со всех сторон. Я снимаю Нинино молчание.
«И так вот я выкрала свои вещи и потом спустилась вниз, вернулась к свекру и Милошу и сказала: «Сейчас мы потихоньку забираем Милоша обратно домой».
Теперь в чем проблема? Проблема в том, что Милош едва передвигается, опирается на меня, у него боли. Шов от операции открылся, и из него капают гной и дрек. И он обеими руками держится за живот, чтобы кишки не вывалились наружу, но мы же вместе, значит, все в порядке, и его отец идет на несколько шагов впереди нас, как будто не смотрит, не видит, как я приглаживаю Милошу волосы, чтобы не падали ему на глаза, и я думаю про себя, дай бог нам так идти всю нашу жизнь, больше этого я не прошу. Но у Милоша кончились силы, и я тащу его на спине, потому что у его отца ранение на спине после Первой мировой войны.
И так мы доходим до моста. Три часа ночи, мы ждем, пока чуть-чуть рассветет, и тогда они снова прокладывают мост и перво-наперво пропускают крестьян, у которых земля в Сербии. Я подошла к крестьянину с телегой и двумя коровами. «У нас тут раненый, – говорю я ему. – У меня есть серебряные вилки и чайные ложечки, и это все тебе». Он говорит: «Положи все сюда». Мы влезли на телегу, и он довез до конца моста, а там, за мостом, базар «Зеленая корона», и крестьяне уже там. Я оставляю Милоша с отцом и беру кольцо с брилантом…»
«С бриллиантом, – рассеянно поправляет Нина, – говорят «бриллиант».
«Я так и сказала».
«Ты сказала «брилант», ладно, неважно. Продолжай».
«Именно так. Брилант!»
«Ну хорошо, не злись. – Нина откидывает голову назад, шипит про себя: – Сорок пят лет в Израиле, а разговаривает как новоприбывшая».
«И там есть что-то типа таверны, – говорит Вера, делая ударение на этом слове, – а это слово я верно произнесла, Нина? Или это тоже из словаря новоприбывших?» Нина смеется. «Один-ноль в твою пользу, мама, да ну меня… хватит, продолжай».
«И я захожу внутрь и кричу: «У кого есть лошадь с телегой, я за это отдам кольцо с брилантом». И хозяин проверяет кольцо и говорит: «Это стоит трех телег с лошадьми». «С меня хватит одной телеги!» Мы усаживаем Милоша на телегу, я крепенько укутываю его в простыни и пуховое одеяло, что забрала из квартиры, говорю хозяину, чтобы отвез его в деревню Милоша, а я, мол, хочу проскользнуть в деревню ночью, чтобы никто не пронюхал, что Милош вернулся, потому что могут настучать и опять его забрать, а мне потом снова его искать. И так вот мы туда приехали, и его мать, моя свекровь, в тут же минуту зарезала барана, сняла с него меховую шкуру и завернула в нее Милоша, и зашила его большой иглой, и Милош проспал там внутри почти два дня, и когда вытащили его наружу, к нему на лицо уже стал возвращаться цвет, и мы положили его в маленькую комнатку без окна, и занимались им только я да его мать.