А на бумажке было написано: «Йованка, просто черкани, что ты ее встретила». И через десять минут ты возвращаешься. «Папа, там колокольчик ужасно высоко, мне не достать». А Милош: «Меня не касается, как ты до него дотянешься. Голова есть? Вот и подумай». И ты, бывало, туда возвращаешься, и когда в дом входит какой-то сосед, ты как кошечка заходищь за ним следом, так, что он и не заметил».
«Я так делала? – Лицо расплывается в светлой улыбке. – Ничего я не помню. Весь этот период у меня стерся, все мое детство стерлось…»
«Да», – говорит Вера.
«Из-за того, что случилось потом».
«Да».
«Когда ты уехала на Голи-Оток».
«Когда меня бросили на Голи-Оток».
«А меня вы оставили одну, вы оба, ты и папа, в один прекрасный день».
«Ты была такая умница. Все хватала на лету».
«Вы меня выдрессировали».
«Боже упаси «выдрессировали». Просто тебя подготовили. У твоего папы было любимое выражение: «Каждому человеку выпадает один-единственный шанс поучаствовать в игре». И так вот он и жил. И столько раз бывал в опасности на войне, и жизнь тоже была войной, и все было логикой войны, так что он подсознательно понимал, что свою дочь он обязан подготовить, и все у него было запланировано, даже и то, что ему по какой-то причине в определенный момент придется покончить с собой. Наши жизни зиждились на кончике ножа».
Нина закрывает глаза.
«Вообще, – про себя говорит Вера, – жизнь постоянно играет со мной».
Нина спит. Вера снова аккуратно гладит ее лицо. Разглаживает морщины.
«Я сейчас очень устала», – говорит она самой себе и ложится рядом с Ниной.
Вдруг до меня доходит, что вообще-то там рыбаки, эта пара на причале. Видимо, муж с женой, которые вернулись с моря и складывают сети.
«Выключай свет, Гили, и иди к нам сюда, потому что вот-вот уже нужно вставать».
В любой другой вселенной мне бы в голову не пришло лечь в ту же кровать, что и Нина, но здесь я улеглась рядом с ней. У нас на троих всего одна подушка, примятая нашими головами, но одеяло широкое, и его хватает на всех.
Я гляжу в потолок. Тело у Нины теплое. Она чуть похрапывает, а через минуту за ней следует и Вера. Меир говорит, что я тоже храплю, но он ни за что не соглашается спать порознь. Он не может заснуть, не прижавшись к моей попе и не обвив меня рукой. Иногда мне от этого душно, а иногда приятно.
Я думаю о том, что Нина мне сказала. Я кладу руку на живот. Я умираю от страха.
Вдруг я не слышу Вериного храпа и дыхания тоже. Только этого мне не хватает. Я приподнимаюсь и вижу, что она лежит на спине. Рот открыт. Глаза вылуплены и незрячие. Она меня не видит, и я уверена, что все, ушла, ушла наша Вера за минуту до того, как вернулась на остров. И тут глаза ее фокусируются и снова становятся разумными. Она приподнимается на локте с другой стороны от спящей Нины и беззвучно мне шепчет: «Я думаю, она уже знает». А я шепчу в ответ: «Только когда ты сама ей расскажешь, она по-настоящему узнает». – «Нет, нет, это ее убьет». – «Говорю тебе, она знает, бабушка, даже и не зная – знает». А Нина, что между нами, тихо вздыхает, кривится, как перед разговором или плачем, или, может быть, она ищет слово, которое сбежало от нее во сне.
И потом она успокаивается.
Успокаивается морщинистый лоб, успокаиваются щеки, успокаивается рот. Она самой себе улыбается, натягивает одеяло на подбородок и поворачивается на бок, лицом ко мне.
Ее ведут. Солнце лупит по бритой голове. Она, пока шла, задремала. Женщина с вонючей сигаретой во рту охватывает рукой ее спину и сует большую грубую руку ей под мышку. Время от времени щупает ее грудь, мнет, щиплет, а когда она пытается уклониться, получает сбоку быструю и жесткую плюху.
«Тебя забирают, – вслух говорит она себе. – Остерегайся ее». Но через минуту снова погружается в дремоту. Только знает, что нужно ставить ноги одна перед другой. Ее тащат, как тряпичную куклу. «Но куда меня ведут?» – спрашивает она. Голос у нее хриплый и прерывистый, и она не уверена, что исходит он из нее. «И что там с тобой сделают?» Хохот надзирательницы ее будит. «Ты совсем спятила, – весело объясняет ей надзирательница. – Когда сюда попала, такой не была. Я тебя помню, раз присутствовала на твоем допросе, ты была как железная». Судя по звуку шагов и тяжелому дыханию, они вдвоем, она и надзирательница. Уже очень долго карабкаются вверх. Гора высоченная. «На этом острове горы разные, – говорит она самой себе, серьезно кивает и считает по опухшим пальцам, которые уже почти и не гнутся: – Есть та гора, где лагерь мужчин, работающих в каменоломне. И есть гора, где ты толкаешь валуны…» Надзирательница хохочет, хлопает ее по спине и почти сталкивает вниз. Вера пытается улыбнуться. Чувствует, что тут полагается улыбка. Но шутку не понимает. Ей показалось, что она услышала удар металла о камень. Может, ружье. Может, ее ведут на расстрел? Тропа сейчас, видно, узкая, потому что надзирательница, вынужденная идти сзади, направляет ее ударами по плечам и по спине – направо, налево, кричит на нее всякий раз, как она засыпает или у нее в глазах темно. Она натыкается на камень, падает, упираясь руками, встает, слизывает кровь. «Вкуснятина, – рычит она, – блохи знают толк в еде». И запыхавшаяся надзирательница позади стонет: «У тебя еще хватает сил на приколы?» – «Где тут приколы?» – спрашивает она.
И вдруг – резкий поворот направо, и на секунду на распухшие веки падает тень, видимо, она в узком проходе между двумя скалами. Прохладное дуновение коснулось лица, она сразу замедлила ход. Тело застопорилось само по себе. Кожа похотливо вбирает в себя тень и прохладу, затылок сжался в ожидании удара.
«Что не так, шкура, чего встала?»
Тропка стала глухой и каменистой, Вера и надзирательница еле дышат. Пот градом. Надзирательница останавливается. И Вера тоже. Надзирательница чертыхается, Вера не понимает из-за чего. Надзирательница одной рукой опирается на Веру, снимает ботинок. Разливается вонь дерьма. Видимо, та вытирает ботинок о скалу. И матерится еще сильней. И отхаркивается. «Повернись, шкура». Надзирательница тщательно трет свой ботинок о Верину кофту. И Вера слышит, как открывается пробка. У надзирательницы на поясе висят две фляжки. Она слышит, как льется вода. Надзирательница моет руку. Теперь она слышит громкие глубокие глотки. Рот у Веры пересох. Весь в ранах. Язык толстый, тяжелый. «Может, она даст тебе попить, – говорит она. – Может, она добрая. Может, она твоя добрая мать? Нет, она злая. Она мать злая, о тебе не позаботится», – воет Вера. Надзирательница корчится от смеха. «Ты что-то с чем-то, ей-богу! – говорит она и сердечно хлопает ее сзади по голове. – Мне девчонки говорили, что ты такая, а я им не верила. Честно? Из-за этого я и выскочила, когда спросили, кто возьмет тебя наверх. У тебя все мозги наружу, будто без крышки, а? Все льется наружу». Вера останавливается и съеживается. То, что надзирательница сейчас произнесла, вызывает в ней страх. «Да вроде бы я в последнее время здесь и не бывала», – неуверенно шепчет она, и надзирательница надрывается от смеха.
Еще один резкий поворот, на этот раз влево, и начало еще более тяжелого подъема. Они карабкаются, цепляясь руками и ногами, стонут, кашляют. И вдруг внезапно она на открытом месте. Может быть, добрались до вершины. Свежий ветер, нездешний ветер ласкает лицо. И ощущается острый запах моря, не такой, как когда она в бараке и вокруг вонь всех этих женщин. Одна параша на тридцать человек. Вдали, внизу звуки волн, разбивающихся о берег. Там, видимо, скалы и звук красивый, красивый до боли.
«Будешь стоять здесь, шкура. Лицом сюда!» Сильная пощечина. Надзирательница кашляет, мокрый густой кашель курильщицы. Сплевывает.
«Что значит здесь? – бормочет Вера. – По-быстрому думай, Вера, что с тобой сделают. Может, сбросят в море. Эта надзирательница слышит все. Берегись ее!»
«Точно, шкура, я слышу все. Стой навытяжку и рот на минуту захлопни, мы твои выкрутасы поняли. И больше уже не смешно».
Солнце. Зной выжигает Верины мозги. Так или иначе, скоро все закончится. Слишком многое об этом говорит. Через пару секунд ее уже не будет. Прощай, память о Милоше, прощай, память о маме с папой, прощай, Йованка, верная моя подружка… прощай, Нина… кто знает, где ты сейчас. Что с тобой сделали. Если я подумаю о тебе, я умру еще до того, как в меня выстрелят. Надзирательница сзади, хватает ее за плечи и передвигает немножко влево и снова вправо и чуть-чуть назад. Что это такое, эти па, будто она с ней танцует.
«Прямо стой, мразь!»
Что она делает, какое ей дело до того, как ты стоишь. Только пусть уж скажет, что сейчас будет. Живот вздувается. Она вся вспотела. Но сейчас пот холодный. Надзирательница раздвигает ее руки по сторонам. Недовольна. Поднимает ей руки вверх. Недовольна. Бьет по рукам и возвращает их на прежнее место. Матерится. Видимо, Вера в чем-то ошибается. Вера, она вообще одна большая ошибка. «Как такой сморчок, как ты, вообще здесь выжил? – плюется надзирательница. – Ноги вместе! Спину выпрямить!» Вера – приставляет ногу к ноге. Шепчет: «Что она делает? Может, ей велели тебя сфотографировать перед тем, как швырнуть в море». И от этой мысли ее начинает трясти. У нее все дрожит. Даже веки. Губы и то, что осталось от ее красивых щек. Тело боится, умирает от страха, но сама она – нет. Ей просто наплевать. Наоборот. Только стыдно, что надзирательница видит, как трясется ее тело. «Два шага вперед, мразь!» Вера не знает, к чему идет. Большим пальцем, торчащим из носка рваного ботинка, она пытается нащупать край пропасти. Надзирательница ухмыляется: «Раньше надо было думать, шкура, перед тем, как решила предать товарища Тито!» – «Быстрей!» – кричит Вера и с трудом дышит. О ком же сейчас подумать? Сколько осталось времени? Где Милош? Где ты, любимый, жизнь моя? Где моя маленькая Нина, которую выбросили на улицу? Ага. Так вот взяли да и выбросили на улицу.
Тишина. Вера не может угадать, где стоит надзирательница. Откуда она нападет. И будет ли это пуля или удар. И внутри солнечного пламени ее вдруг опоясывает черный ледяной круг. Ужаса смерти. Не впервые этот круг вокруг нее сомкнулся. Во время Большой войны она была в лесах с партизанами. Дважды побывала в руках четников, которые приговаривали ее к смерти. И ей удавалось бежать. Она подделывала документы и похищала оружие и людей, тысячу пятьсот человек она спасла, они с Милошем на пару, и три раза сама спаслась от изнасилования. И после войны она вместе с Милошем служила в контрразведке Народно-освободительной армии Югославии, она действительно не знала страха.