Но тогда у нее еще были глаза.
Внезапно что-то стукнуло в голову, и она концентрируется, выходит из ступора, в котором пребывала последние недели, с тех пор, как в одну ночь ослепла. До этой ночи она выдерживала все – допросы, пытки, инсценировки вывода на расстрел, голод, жажду, каторжные работы, уговоры настучать, выдать, потому что именно этого они и хотели – имен, имен. Кто рассказал анекдот про Тито? Кто поморщился, когда рассказывали анекдот про Сталина? Даже кошмарные мысли про Нину и про то, что, возможно, с ней происходит на улицах, ее не сломили. И тут навалилась слепота и ее доконала. Еще десятки женщин ослепли вместе с ней за одну ночь, вся левая группа бараков. Эпидемия. С материка привезли врача, и он поставил диагноз: гемарлопия, которую иначе называют куриной слепотой. Потому что в дневные часы женщины снова видели нормально, да и после того, как им стали добавлять витамин А, все они выздоровели. И только у Веры это не прошло. Она не видела ни ночью ни днем. «Это тебе в наказание, – сказала ей начальница Марья, которая каждое утро поднимала ей веки кончиком плетки. – Подумай хорошенько, бандитка, за что ты несешь такое наказание».
В первые дни Марья и надзирательницы посчитали, что она притворяется, изображает из себя слепую, чтобы освободиться от работ в скалах. Ее избили, наказали голодом и посадили на десять дней в карцер метр на метр, где ни кровати, ни стула, ни окна. Бетонный пол, четыре стены и параша. Она спала по диагонали. А ей и плевать. Даже если когда и покинет остров, Нину разглядеть все равно не сможет.
«Ты чего так трусишь?» – грубо орет Вера на свое бедное тело, которое продолжает дрожать. Она надеется, что мысли остаются внутри головы. В последние дни у нее все смешалось – что внутри, что снаружи. «Но где же надзирательница? Сзади? Отошла разбежаться? А я как стою? Лицом к морю или к горе? В какую сторону повалюсь?» Тишина. Надзирательница, видно, малость ею забавляется. А может, и нет, кто здесь что поймет. «Может, она сейчас крестится? Или молится перед тем, как меня столкнуть?» Вера вздыхает. Спрашивает себя, научил ли Милош Нину, не поранившись, падать с высоты. Всегда ее подготавливал, тренировал на предмет всяких воображаемых бед, а что получилось в конце? Получилось, что у жизни сюрпризов больше, чем у него. Как, бывало, мама говорила: «У Бога на беды придумок не оберешься». Она прощается со своей мамой. Они обнимаются. Мама уже почти десять лет назад ушла в Освенцим. Узницы, которые побывали в Освенциме, а потом прибыли в Голи-Оток, говорят, что здесь тяжелее. Там было ясно, кто твой враг и кого нужно опасаться. Здесь же установка – сделать каждого врагом каждого. Чтобы ты ни на кого не мог положиться. Где же надзирательница? Верино тело съеживается, спина сжимается, та самая спина, которая проглотит удар или выстрел. А может, она выстрелит ей в голову? И какая мысль будет последней? Милош, Милош. Она несколько секунд пролетит по воздуху и раскрошится внизу о скалы. Она не закричит. Были тут женщины, которые прибывали на остров беременными и рожали, или у них случался выкидыш, и новорожденных или зародышей у них отбирали и выбрасывали в море. И эта мысль снова вернула ее к Нине. С тех пор как она ослепла, ей не удавалось увидеть ее в воображении. Вместо Нининого лица всегда вставало неясное, размытое пятно. Будто Нина таким образом ее наказывает, замазывает и стирает саму себя. Но сейчас Нина светлая, четкая и улыбающаяся, и, может быть, это наилучший знак того, что Верино решение было правильным. Что и Нина понимает, как правильно Вера поступила. Вот оно, красивое, невинное, доверчивое Нинино личико. Вот они, хрустально чистые зеленые глазки, в которые можно нырнуть и почувствовать, что человек по природе своей добр. «Ах, – в отчаянии стонет Вера. – Можно сейчас? – кричит она надзирательнице. – Давай. По-быстрому!»
Надзирательница: «Сигаретку не хочешь, шкура?»
Вера тяжело стонет. Какую еще сигаретку? Откуда вдруг сигаретка? Из того же неожиданного места, откуда сыпятся удары и пощечины, которые кому-то вдруг пришло в голову тебе надавать. А то, может, это часть процедуры расстрела? Вере удается призвать Милоша. Видит его так, будто он стоит тут, рядом с ней. Высокий светлый лоб, идеи и мысли роятся там без перерыва. Большие и смешные уши. Глаза, каким нет равных. Милош говорит своим приятным голосом, своим речитативом, тик-тик-тик-тик, как человек, который бежит по камешкам, проложенным по дну речки. «Привет, мико, я знал, что ты все-таки меня найдешь». – «Я даже мертвая тебя найду, Милош!» Она улыбается. Возле нее вспыхнула спичка, острый запах дыма. Ей в рот всунута сигарета. Губы так сильно дрожат, что с трудом ее обхватывают. Вера с жадностью затягивается. Сигарета вонючая, но горит как надо. Она снова задается вопросом, не пристраивает ли надзирательница так вот, с такой заботой, Верино тело, чтобы оно упало в какое-то определенное место между валунами. Она слышит, как открывается пробка на фляжке. Может быть, приговоренному к смерти дают отпить последний глоток воды. Журчание воды рядом, внизу, у ее ног, вода выливается, в нос ударяет острый запах. Запах мокрой земли. Не просто земли, Вера жадно вбирает ноздрями запах почвы жирной, плодородной, да где же на этом острове такая почва? Ей здесь вырыли могилу?
«Каждые два-три часа кто-нибудь будет приходить, ставить тебя как надо», – говорит надзирательница и ударом в лоб заставляет ее вздернуть опущенную голову.
«Ставить для чего, начальница?»
«И не хватало, чтобы ты оказалась не точно на том месте, на которое тебя поставили, чтобы сдвинулась хоть на миллиметр. Это будет твой конец». Надзирательница вырывает из ее рта сигарету и бросает ее в пропасть. Вера представляет, как она летит следом за ней. Как потрясно полететь, стать горящей золой. Но, видимо, ее еще здесь ненадолго оставляют.
Без сигареты солнце печет еще беспощадней. Милош исчез. Нина исчезла. Веки вспухли от солнца. Но запах земли острый и приятный.
«Открой уши, шкура: та, которая придет в обед, отведет тебя сюда к валунам, посрать и пожрать. У тебя на это десять минут».
«Есть, начальница».
Ее не убьют. Во всяком случае, не сейчас. Ее тащили на эту высоту не для того, чтобы убить. Потрясающее облегчение разливается по всему телу. Зря так боялась. Саму себя напугала. На этом острове те, у кого есть воображение, страдают больше, чем те, у кого его нет. У нее воображения никогда не было. Ни юмора, ни воображения. Пока не попала на Голи, вообще не была способна подумать ни о чем, чего не существует. И все же только здесь оказалась, сразу сочинила игру в придумки, которая ее спасла: будто ей нужно докатить валун до вершины горы, потому что наверху ее ждет аптекарша, и у этой аптекарши в руке лекарство для Нины, ведь Нина больна, у нее, у малышки, жар. Ничего серьезного, может быть, грипп или даже ветрянка, болезни здоровых детей. Но что-то жаропонижающее все же нужно взять, чтобы Нина не страдала, и главная аптекарша сказала, что подождет Веру еще час, но не больше. И она сейчас воюет со временем, а не с валуном, потому что валун просто застрял посредине. И она его толкает и толкает, и стонет, и задыхается, и толкает. Ведь Нина ждет…
Пока она вдруг не поднимет голову и не вздохнет с облегчением, потому что добралась-таки до аптеки, что на вершине горы, успела в последнюю минуту. Главная аптекарша собственной персоной ей улыбается, вручает ей пакетик с таблетками. И теперь Вера должна скатить этот валун вниз, и это самая трудная часть дела. Ей нужно стоять под валуном, который весит больше ее самой, и, уперевшись ногами в землю, удерживать его, чтоб не покатился вниз и ее не раздавил. Она уже видела здесь женщин, которых раздавил валун, с которым они работали. Но с ней такое не случится, она рассчитывает каждый свой шаг, потому что в конце спуска, на площадке, где валуны, Нина дожидается своего лекарства. Ждет очень сильно, Вера может протянуть ей это лекарство и увидеть на личике малышки улыбку. На маму можно положиться. И ей, Вере, тотчас нужно вернуться, встать в очередь с теми, что толкают валуны наверх, к аптеке, которая через час закроется, принести лекарство против Нининого гриппа.
Но дальше этого фантазировать не получалось. Жалкое у нее воображение. От аптеки до Нины, от Нины до аптеки. Где это и где Милош и Нина с их играми во «вроде бы», их сказочными чудищами с глазами на кончиках пальцев, их черной птицей, которая летает только над теми, кто лжет, их историями, которые Милош для нее сочинял! Вера, бывало, сидит в другой комнате, штопает носки или вяжет и поражается, откуда у Милоша для Нины такие фантазии, потому что с Верой он говорил только о проблемах жизненных, связанных с действительностью, о принципах социализма и о классовой борьбе, а к Нине из него выходил человек другого мира. И сколько они с Ниной вдвоем хохотали. А тем временем тело все время само по себе потягивается от дикого облегчения, что его не убили. У трусливого тела все косточки хрустят. Оно набирает побольше воздуха. Она зевает, целая цепь гигантских зевков… Сама себя не в силах остановить. Тело требует, чтобы она так вот, разинув рот, вдохнула воздух полной грудью. Она жива.
«Вы только взгляните на нее, – изумленно говорит надзирательница, – у нее еще и зубы целехоньки!»
Про солнце она пробует не думать. Пылающий желтый шар подвешен прямо над ее головой и ее поджаривает. Ее выпаривает. В теле ни капли влаги не останется. Ее кровь стала густой и медлительной. Блохи с ума сходят по этой крови. Когда она работала в болотах, это когда только сюда попала, пиявки присасывались к ее ногам, медленно наливались ее кровью и потом отваливались, толстые и счастливые. Были женщины, которые пытались их есть, но на вкус они отрава. Здесь пиявок нет. Но солнце. Женщины, которые прогибались на допросах, женщины, которые называли имена, которые доносили, которые стучали, получали разрешение надеть шапку или соорудить себе шапку из кофты или какой тряпицы. Сразу видишь, кто сломался и начал сотрудничать с УДБА. Вера и еще десять или двенадцать женщин оставались без головного убора. Она остерегалась разговаривать с кем-то из этой группы. Они были опасными не меньше всех прочих. А они-то как раз делали попытки, ловили ее взгляд, бросали какое-то подбадривающее или острое словцо, когда шли мимо каждая со своим валуном, на подъеме или на спуске с горы.