Нина крепко спит, Вера рядом с ней, тесно к ней прижалась, свернулась, как зародыш. Я тихонько трогаю Веру за плечо. Она открывает один глаз, надевает очки и быстро, без вопросов, без жалоб присаживается в кровати. Я укутываю ее в свитер Меира, привезенный для того, чтобы понюхать и придать себе силы, и вспоминаю, что нужно взять новую тетрадку для сценария – две уже исписаны, – и в последнюю минуту решаю захватить и свой хронометр, который сопровождает меня во всех постановках, повешу его на шнурке на шею, не помешает.
Вера ждет около двери и пока ни о чем не спрашивает. Мне довольно одного взгляда, чтобы понять – она точно знает, что должно случиться. Я не позволяю возбуждению собою овладеть (взвинченность, конечно, осталась). Есть работа. И мы ее сделаем. Нина переворачивается на другой бок, протягивает руку, ищет что-то в кровати с моей стороны, меня ищет. Ищет во сне. Мы стоим и, как под гипнозом, глядим, как ее рука шарит, вздрагивает, уступает. Она вздыхает во сне, а мы перестаем дышать – что скажем ей, если проснется, как объясним? Мы выходим на цыпочках. Меня душит отвращение. Хватит, хватит этих врак. Мы спускаемся в лобби, пустое и темное, кроме одного пятнышка света над стойкой ресепшена и другого пятнышка над шикарным вазоном с искусственным колеусом. Я подтягиваю кресло для Веры, усаживаю ее и бегу к лифту, притащить Рафи. За секунду до того, как дверь лифта закроется, я фотографирую ее своим телефоном: маленькая старушка в глубине пустого лобби. Я поднимаюсь на третий этаж. В зеркале лифта я вижу лошадь. Я использую шок внезапности, чтобы сформулировать быстрый и объективный приговор. Большая и сильная женщина с темными мешками под глазами. «Женственность малость подкачала», – делает заключение скрипт-супервайзерша, которая на протяжении трех этажей разглядывает меня не моргая и без снисхождения (да тут еще и раздутый вест и демо-брюки с кучей карманов). Короче говоря, на меня смотрело лицо продюсера. На прощание я улыбнулась отражению и тихо постучалась в дверь Рафи. И он мигом мне открыл. Рабочая одежда. «Сони» на кровати.
Ощущение, что всю ночь просидел, ожидая, чтобы я пришла и его позвала. В лифте мне удается скорчить улыбку, и он тут же чувствует: «Все в порядке, Гили?» – «Все в порядке». – «Нервничаешь»? – «Маленько». – «Ты недостаточно пишешь». Я ему напоминаю, что всю дорогу сюда я снимала.
«И все-таки, – говорит он, – детали, мелкие детали».
«По поводу мелких деталей…»
«Что с ними?»
«Сталин и правда планировал в 48-м вторгнуться в Югославию?»
«Не знаю. Но так считал Тито. И были на то причины. Из-за этого он и построил здесь ГУЛАГи или, как их здесь называли, для сталинистов и шпионов».
«И по-твоему, бабушка с дедушкой и правда были сталинистами?»
«Вера с Милошем? Она тебя заживо сожрет, если ты только вякнешь про такое предположение».
«Ну а ты, ты-то что думаешь?»
«Я в принципе всегда ей верю».
Я смеюсь. «Это уж точно делает жизнь куда более легкой».
Он что-то бормочет про вопросы, которые человек так много лет держит у себя в брюхе, что потом уже не осмеливается их задать. Мне ясно, что говорит он не про Сталина с Тито.
В лобби мы быстро организуемся. Усаживаем Веру так, чтобы свет ярко ее освещал. Выставляем еще кресло для меня. За те минуты, что я отсутствовала, она успела снять с себя свитер и причесаться (волосы у нее поредели, я уже писала? Из-под них проглядывает розовый череп, как у птенчика, у которого еще не выросло оперение), покрасить губы и ресницы и наложить чуточку румян. «Какая ты леди, бабушка!» «Леди-шмеди, но девушка всегда должна быть тип-топ. Я и тебя тому же учу». Она неодобрительно смотрит на мою копну волос, завитушки и кудряшки. «У тебя там птица может свить гнездо».
«Бабушка, – говорю я, – ты же знаешь, что мы сейчас собираемся сделать, правда?»
«Да, да». Она глубоко вздыхает. Я поправляю ей воротничок. Вдыхаю ее острые духи (и надушиться успела!). Убираю ей волосы назад, чтобы не показывать, до чего они жидкие. Она замечает какую-то грязинку на моей блузке. Ее рука скользит по моей руке и на минуту на ней задерживается. Странная атмосфера, минута перед казнью. Когда приговоренный и палач вместе курят.
Перво-наперво я думаю, как ее смягчить. «Теперь, бабушка, перед тем, как начать, я хочу, чтобы ты рассказала мне что-нибудь приятное про тебя и про Милоша, неважно что, в трех-четырех фразах». – «Про Милоша? Да я уже все тебе рассказала». – «Ну так еще раз. Что-нибудь миленькое, смешное, перед тем, как мы начнем, я обязана это услышать». На самом деле это типа маленького трюка, которому я научилась у папы: за секунду до хлопка я вхожу и шепчу артисту на ухо какое-то подобие сценки или строчку из песни, которая как-то с ним вяжется. Не все режиссеры от этого без ума, но эй, сейчас это мой фильм.
И бабушка – она моя.
Вера тут же поддается на уловку: морщит лицо, о чем-то скороговоркой сама с собой говорит, начинает улыбаться. Прием сработал. «Мы, бывало, без конца танцевали, мы с Милошем». Я прошу раскрыть побольше. «Когда Милош уже выздоровел от чахотки и всех своих холер, и мы из его деревни вернулись в Белград, и у нас была красивая квартирка, а я еще не была беременна, мы вдвоем были такие счастливые… Бывало, закроем жалюзи, включим патефон и часами танцуем! Мы соблюдали те же движения и тот же ритм, что туммим[38], и умели кружиться в тот же момент…»
Рафи поднимает большой палец. С его точки зрения можно начинать. Вера полностью настроилась.
«И Милош так красиво потел, Гили, у него была гладкая кожа, может, я тебе когда-то рассказывала, без единого волоска, кожа, как замшевая. И после того, как побывал на солнце, он был как нигеро…»
Рафи легко передвигается за ее спину и оттуда делает мне знак – часы и ребром ладони по горлу. Но попробуй останови Веру, если в воздухе Милош: «И мы проводили время с друзьями, и они кричали, что хотят видеть, как я танцую, а ты знаешь, как я танцевала? На столе чардаш! На столе стояли стаканы, и я танцевала между ними, и ни один стаканчик не упадет на землю! И я так вот приподнимала юбку…»
Ну вот, маленький трюк вышел за границы дозволенного.
«И до сих пор, знаешь, я больше всего люблю по радио передачу «Чарующие минуты»… там бывают песни, под которые мы с Милошем танцевали, танго и медленный фокстрот, и каждый раз, когда такое передают, я не могу удержаться и танцую, и сразу в слезы».
«Круто, бабушка, это здорово. Именно то, что мне хотелось услышать».
«Правда? – Она улыбается. – Значит, я тебе помогла».
«Еще как! А теперь поговорим о том деле, ты знаешь о чем».
«А, да». – Она утонула в кресле.
«Бабушка, я не могу взойти на остров раньше, чем мы поговорим». Рафаэль чуть меняет положение кресел. «Но что будет, если она вдруг придет? – шепотом спрашивает Вера. – Не лучше ли это сделать в номере у Рафи?» – «Дай-то бы бог, чтобы она пришла», – говорю я, а она: «Нет, нет и нет! Это ее убьет!»
«Она обязана знать!» – говорю я, хотя почему-то и сама не так уж в этом уверена. «Обязана? – Вера бьет по моим коленям рукавом своего свитера. – Что значит «обязана»? Как она может быть обязана, если она не знает, что обязана?» – «Она знает, – я говорю то, что шептала ей ночью. – Она знает, даже и не зная». – «Такого не бывает. Или знает, или нет». – «Бабушка, послушай: все, что Нина делает, все, что она говорит, все, что ее душа, все, что ее боль, все, что не дает ей жить, все это оттуда». Вера щелкает языком, отталкивает мои слова. И мне хочется ее схватить и тряхнуть, и может, что-то наконец проникнет в этот кусок кристалла. «Такая у нее жизнь, бабушка! Она обязана знать, почему так выстроилась ее жизнь!» Вера издает длинный насмешливый выдох, а я знаю, что права, но собственный голос кажется мне голосом руководительницы детского кружка:
«А знаешь, что мне больше всего мешает, бабушка?»
«Ну, скажи».
«Что я не до конца уверена, кого ты защищаешь, когда держишь это в секрете? Ее или себя?»
«Себя? Гили!» – потрясенно брызжет слюной моя бабушка, и на протяжении длинного и клокочущего возмущением взгляда мы – враги сердцем и душой, и это невыносимо, невыносимо.
«Все эти разговоры про то, что человек должен знать всю правду, как вы это говорите, и справляться, это очень красиво, Гили, и очень пристойно, и морально, браво… – и она трижды хлопает в ладоши, – но я тебе говорю, что нельзя вдруг прийти к женщине почти шестидесяти трех лет от роду и сказать ей: послушай, милочка, то, что ты думала, было несколько не так, ты вообще всю свою жизнь проживаешь в определенном заблуждении». – «Во лжи», – уточняю я. «Нет и нет! Ложь – это когда кто-то хочет причинить тебе зло. А здесь это может быть, может быть, когда у кого-то не было выбора».
Рафи показывает мне знаками, чтобы мы говорили потише. Он прав. Если мы запутаемся в этом споре, она вообще наглухо закроется.
«И еще я говорю тебе, Гили, и крепко-накрепко запомни то, что я тебе сказала: если она узнает, она не захочет жить, она не захочет жить! Я свою дочь знаю!»
«Может, позволишь ей решить самостоятельно? Она не младенец!»
«Если она узнает, она вернется в состояние младенца».
«Значит, лучше держать ее во лжи до конца?»
Вера сама застопорилась. Часто мигает. В ее иссушенных временем глазах я читаю: это уже ненадолго.
Она скрещивает руки на груди. Губы сжаты. Рафи подает мне рукой знак, мол, валяй дальше.
«Хорошо, поняла. Ладно. Вера, расскажи нам, пожалуйста, что произошло».
«Не так. – Она хлопает ладонью по своему бедру. – Так со мной не разговаривай!»
«Как это так? Как я разговаривала?»
«Как будто ты со мной уже не знакома».
Обе мы задыхаемся и надуваемся. Трудно ей, трудно мне. Мне трудно, что ей трудно.
«Хватит, бабушка», – говорю я, и у меня малость сорвался голос.
«Гили…» – Она обласкивает меня своими глазами, теми, в которых я всегда лучше всех.