У меня нет сил делать копию этого письма, дорогой друг. Так что, будь добр, верни его мне.
Твой
Ф. Н.
ГЛАВА 13
КОГДА В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ ОНИ ЕХАЛИ В ФИАКРЕ В КЛИНИКУ, Брейер поднял вопрос о конфиденциальности и предположил, что Ницше будет спокойнее, если его зарегистрируют в клинике под псевдонимом, а именно — как Удо Мюллера; это имя он называл, когда обсуждал этого пациента с Фрейдом.
«Удо Мюллер, Уу-у-у-удо Мю-ю-ю-юллер, Удо Мююююююллер. — Ницше, явно пребывающий в хорошем настроении, тихонечко напевал себе под нос это имя, будто хотел распробовать его мелодию. — Хорошее имя, ничего особенного. У него есть какой-нибудь особенный смысл? Может, — злобно предположил он, — это имя еще одного такого же упрямого пациента?»
«Нет, — ответил Брейер. — Это просто мнемоника. Я придумываю псевдонимы пациентам, заменяя обе буквы инициалов на буквы, предшествующие им в алфавите. У меня получилось У. М., а Удо Мюллер — это первое, что пришло мне в голову на У. М.».
Ницше улыбнулся: «Может быть, когда-нибудь медицинский историк будет писать книгу о знаменитых венских врачах и задумается: зачем великий доктор Брейер так часто навещал некоего Удо Мюллера, таинственного человека без прошлого и будущего».
Брейер впервые видел Ницше в игривом настроении. Это служило хорошим предзнаменованием на будущее, и Брейер отвечал ему той же монетой: «А как же бедные биографы философов из будущего, которые будут пытаться определить местонахождение профессора Ницше в декабре месяце тысяча восемьсот восемьдесят второго года?»
Несколько минут спустя, поразмышляв на этим вопросом, Брейер начал жалеть о том, что предложил использовать псевдоним. Необходимость называть Ницше ненастоящим именем в присутствии персонала клиники становилась совершенно необязательной уловкой на фоне и без того двусмысленной ситуации. И зачем только ему понадобилось усложнять и без того непростое положение? В конце концов, Ницше не нужно прятаться за псевдонимом при лечении мигрени, обыкновенного заболевания. Вообще, их договор предполагал, что он сам, Брейер, рискует, а соответственно, именно он, а не Ницше, нуждался в секретности.
Фиакр въехал в восьмой округ и остановился у ворот клиники Лаузон. Охранник у ворот, узнав Фишмана, благоразумно не стал заглядывать в экипаж и поторопился открыть железные ворота. Фиакр, качаясь и подскакивая на булыжной мостовой, преодолел стометровый проезд к белым колоннам главного входа центрального здания. Клиника Лаузон, красивое четырехэтажное строение белого камня, была рассчитана на сорок неврологических и психиатрических пациентов. Триста лет назад это здание было построено как городская усадьба барона Фридриха Лаузона. Оно было расположено сразу за городскими стенами Вены и было окружено собственной оградой вместе с конюшнями, каретным сараем, домами слуг и двадцатью акрами сада и фруктовых аллей. Здесь поколение за поколением рождались молодые Лаузоны, росли и отправлялись охотиться на огромных диких кабанов. После смерти барона Лаузона и его семьи во время эпидемии тифа 1858 года имение Лаузон перешло к барону Вертгейму, дальнему родственнику Лаузонов, недальновидному человеку, который редко покидал свое сельское имение в Баварии.
Управляющие имения сообщили ему, что он может избавиться от всех проблем, связанных с унаследованной им недвижимостью, только превратив ее в государственное учреждение. Барон Вертгейм решил, что это здание станет оздоровительной клиникой при условии, что его семье там будет предоставляться бесплатное медицинское обслуживание. Был учрежден благотворительный фонд и созван совет попечителей, который был замечателен тем, что в него входили не только несколько видных католических семей Вены, но и две еврейские семьи филантропов, Гомперсы и Олтманы. Хотя в больнице, открывшейся в 1860 году, лечились преимущественно люди обеспеченные, шесть мест из сорока оплачивались покровителями и были доступны бедным, но приличным пациентам.
Одну из этих шести коек Брейер, представлявший семью Олтманов в совете клиники, зарезервировал для Ницше. Влияние Брейера в Лаузоне не ограничивалось полномочиями совета; он был личным врачом директора больницы и еще нескольких членов администрации.
Прибывших в больницу Брейера и его пациента встречали с большим почтением. Все регистрационные процедуры были отложены, и директор и главная медицинская сестра лично повели доктора и пациента смотреть свободные палаты.
«Слишком темно, — оценил Брейер первую показанную им комнату. — Герру Мюллеру необходим свет для чтения и письма. Давайте посмотрим что-нибудь на южной стороне».
Вторая комната была небольшой, но светлой, и Ницше сказал: «Это подойдет. Здесь намного светлее».
Но Брейер сразу же возразил: «Слишком маленькая, воздуха совсем нет. Что есть еще?»
Третья комната тоже понравилась Ницше: «Да, это то, что нужно».
Но Брейер опять был недоволен: «Слишком людно. Слишком много шума. Вы можете дать нам комнату подальше от пункта дежурства?»
Как только они вошли в третью комнату, Ницше, не дожидаясь отзыва Брейера, убрал портфель в чулан, разулся и лег на кровать. Спорить с ним никто не стал, так как Брейеру тоже понравилась просторная светлая угловая комната на третьем этаже с большим камином и прекрасным видом на сад. Обоим мужчинам приглянулся огромный, слегка потертый, но сохранивший королевский шик синий с розовым исфаганский ковер, остаток былой роскоши, напоминание о счастливом богатом времени в поместье Лаузон. Ницше благодарно кивнул на просьбу Брейера принести в комнату письменный стол, газовую настольную лампу и удобный стул.
Когда они остались одни, Ницше вдруг понял, что он слишком рано встал на ноги после приступа: силы подошли к концу, возвращалась головная боль. Без возражений он согласился провести следующие двадцать четыре часа на постельном режиме. Брейер отправился по коридору к пункту дежурства заказать лекарства: настойку безвременника, болеутоляющее и хлоралгидрат, снотворное. Ницше приобрел настолько сильную зависимость от хлорала, что ему потребуется несколько недель отвыкания.
Когда Брейер заглянул в комнату Ницше попрощаться, тот оторвал голову от подушки и, подняв стаканчик с водой, стоявший у кровати, произнес тост: «До завтра! За официальное начало нашего проекта! Я немного отдохну, а потом планирую посвятить остаток дня разработке стратегии философского консультирования. Auf Wiedersehen, доктор Брейер».
«Стратегия! Пора, — думал Брейер в фиакре по дороге домой, — пора и мне подумать о стратегии». Он был так занят заманиванием Ницше, что даже не задумывался над тем, как он собирается приручать свою добычу, теперь попавшую в палату № 13 клиники Лаузон. Сидя в качающемся и дребезжащем фиакре, Брейер пытался сконцентрироваться на своей стратегии. В голове все перепуталось, у него не было никаких рекомендаций, он не слышал ни об одном похожем прецеденте. Ему придется разрабатывать принципиально новую терапевтическую методику. Хорошо бы обсудить это с Зигом, такого рода вызовы были ему по вкусу. Брейер попросил Фишмана остановиться у больницы и найти доктора Фрейда.
Allgemeine Krankenhaus, главная больница Вены, где Фрейд, аспирант-клиницист, готовился к карьере практикующего врача, была как бы самостоятельным городком. Она была рассчитана на две тысячи пациентов и состояла из дюжины четырехугольных строений, каждое из которых было самостоятельным отделением с собственным внутренним двором и оградой и было соединено со всеми остальными корпусами лабиринтом подземных тоннелей. Все это было отделено от внешнего мира четырехметровой каменной стеной.
Фишман, давно научившийся ориентироваться в лабиринте тоннелей, побежал в палату, где работал Фрейд. Через несколько минут он вернулся один: «Доктора Фрейда здесь нет. Доктор Хаузер сказал, что он час назад ушел в свой Stammlokal[15]».
Любимая кофейня Фрейда, кафе «Ландтман» на Franzens-Ring, находилась всего в нескольких кварталах от больницы; там Брейер и нашел Фрейда. Он в одиночестве пил кофе и читал французский литературный журнал. В кафе «Ландтман» часто заходили врачи, аспиранты-клиницисты и студенты-медики, и хотя это кафе было не таким модным, как «Гринстейдл», куда ходил Брейер, там была подписка на более чем восемьдесят периодических изданий, что, наверное, было рекордом для венских кофеен.
«Зиг, пойдем к Демелу есть пирожные. Я хочу рассказать тебе много интересного о том профессоре, страдающем мигренью».
Через мгновение Фрейд уже стоял перед ним в пальто. Ему нравился самый лучший кондитерский магазин Вены, но он не мог позволить себе посещать его иначе как в качестве чьего-нибудь гостя. Десять минут спустя они уселись за столик в тихом углу. Брейер заказал два кофе, шоколадный торт для себя и лимонный торт со Schlag для Фрейда, который расправился с ним так быстро, что Брейер заставил своего молодого друга выбрать еще один с трехэтажной серебряной тележки со сладостями. Когда Фрейд закончил с mille-feuille[16] с шоколадным кремом, мужчины закурили по сигаре. Брейер подробно описал все, что произошло с герром Мюллером со времени их последней встречи: несогласие профессора на психологическую терапию, его негодование и уход, полуночный приступ мигрени, ночной визит незнакомца к нему домой, передозировку и специфическое состояние сознания, тоненький жалобный голос, молящий о помощи, и, наконец, удивительную сделку, которую они заключили в кабинете Брейера этим утром.
Фрейд не сводил глаз с Брейера, пока тот рассказывал свою историю. Брейер знал этот взгляд — взгляд «вспомнить все»: Фрейд не только наблюдал и отмечал все увиденное, но и фиксировал каждое слово; полгода спустя он сможет фактически слово в слово воспроизвести их разговор. Но поведение Фрейда резко изменилось, когда Брейер рассказал ему о своем последнем предложении.
«Йозеф, ты предложил ему