Наймем мечи мы Быстрых, Тех,
Кто смог поклясться в мести неусыпной,
Пусть даже шепотом услышится то имя,
Что Никколо украл. И трижды пропадет,
Но все предначертания исполнит
Неназываемый…
Потом — опять Дженнаро со своей армией. Из Сквамульи возвращается разведчик сказать, что Никколо уже выдвинулся. Неописуемая радость, в эпицентре которой Дженнаро — он чаще ораторствует, чем просто говорит умоляет, чтобы все помнили: Никколо едет в наряде курьера Турна и Таксиса. Все кричат, что все и так, мол, ясно. Но тут опять, как это было уже в сцене при дворе Анжело, в текст вкрадывается некий холодок. Все актеры (очевидно, им велели так делать) вдруг как бы понимают, что имеется в виду. Даже менее осведомленный, чем Анжело, Дженнаро взывает к Богу и Святому Нарциссу о защите Никколо, и они едут дальше. Дженнаро спрашивает лейтенанта, где они сейчас, и оказывается — всего в лиге от того озера, где последний раз видели Пропавший дозор из Фаджио до ее таинственного исчезновения.
А тем временем во дворце Анжело разоблачили, наконец, интриги Эрколе. Его, оговоренного Витторио и полудюжиной других людей, обвиняют в убийстве Доменико. Парадом входят свидетели, начинается пародия на суд, и Эрколе встречает смерть в нехарактерно тривиальном массовом избиении.
В следующей сцене мы в последний раз видим Никколо. Он остановился перевести дух у реки, где, как он помнит из рассказа, исчез фаджийский дозор. Он садится под деревом, вскрывает письмо от Анжело и узнает, наконец, о перевороте и кончине Паскуале. Он понимает, что мчится навстречу возвращению на престол, любви всего герцогства, воплощению его самых дерзких надежд. Прислонившись к дереву, он вслух читает письмо — с комментариями, саркастично — о явной лжи, которую смастерил для Дженнаро Анжело, чтобы успеть собрать армию для похода на Фаджио. За кулисами раздается звук шагов. Никколо вскакивает, вглядываясь в одну из радиальных просек, руки намертво застыли на рукоятке меча. Из-за дрожи он не может вымолвить ни слова без заикания, и здесь следует самая, должно быть, короткая строка, когда-либо написанная белым стихом: "Т-т-т-т-т…". Будто очнувшись от парализовавшего его сна, он начинает отступать — что ни шаг, то пытка. Вдруг в податливой и жуткой тишине появляются три фигуры — с грацией танцоров, длинноногие, женоподобные, одетые в черные леотарды, в перчатках, на лицах — темные чулки, — фигуры появляются на сцене и останавливаются, устремив на него взгляды. Их лица под чулками затенены и деформированы. Они ждут. Свет гаснет.
Снова Сквамулья, где Анжело пытается созвать армию, но безуспешно. Отчаявшись, он собирает оставшихся лакеев и хорошеньких девочек, запирает как заведено — все выходы, вносится вино, и разгорается оргия.
Акт заканчивается тем, что силы Дженнаро выстраиваются у озера. Приходит солдат и сообщает, что найдено тело, опознанное как Никколо по детскому амулету на шее, и состояние этого тела слишком ужасно, чтобы о нем можно было поведать. Вновь опускается тишина, каждый пытается перевести взгляд на соседа. Солдат передает Дженнаро запятнанный кровью свиток, который нашли возле тела. По печати мы понимаем, что это — письмо Анжело, переданное через Никколо. Дженнаро читает письмо, повторно его осматривает, а потом читает вслух. Это — не тот лживый документ, отрывки из которого читались Никколо, но теперь, в результате какого-то чуда, мы слышим пространную исповедь Анжело о всех его преступлениях, заключенную откровением по поводу случившегося с Пропавшим дозором. Все до единого, вот нам-то сюрприз — они по одному перебиты Анжело и сброшены в озеро. Потом их тела выловили и сделали из них костный уголь, а из угля — чернила, которыми пользовался известный своим черным юмором Анжело в последующей переписке с Фаджио, посему и прилагается следующий документ.
Отныне кости этих Совершенных
Смешались с кровью Никколо.
И две невинности едины стали,
И чадо их явилось чудом.
Исполнена жизнь лжи, записанной как истина.
Но истина лишь в гибели
Фаджийских славных войск.
Мы это видели.
В присутствии чуда все падают на колени, восславляют имя Господа, оплакивают Никколо, клянутся превратить Сквамулью в пустыню. Но Дженнаро заканчивает на самой отчаянной нотке — наверное, настоящий шок для аудитории тех дней — ибо там, наконец, звучит не произнесенное Анжело имя — то имя, которое пытался выговорить Никколо:
Кто звался Турн и Таксис, у того
Теперь один лишь бог — стилета острие.
И свитый рог златой отпел свое.
Святыми звездами клянусь, не ждет добро
Того, кто ищет встречи с Тристеро.
Тристеро. В конце акта это имя повисло в воздухе, когда на мгновение выключили свет, — повиснув в темноте, оно сильно озадачило Эдипу, но пока еще не обрело над ней власти.
Пятый акт — развязка — был весь посвящен кровавой бане во время визита Дженнаро ко двору Сквамульи. Здесь фигурировало все, что знал человек эпохи Возрождения о насильственной смерти — яма со щелоком, похороны заживо, натасканный сокол с отравленными когтями. Как позже заметил Мецгер, это походило на мультфильм про койота и земляную кукушку, только в белом стихе. Чуть ли ни единственным персонажем, оставшимся в живых среди забитой трупами сцены, оказался бесцветный администратор Дженнаро.
Судя по программке, "Курьерскую трагедию" поставил некто Рэндольф Дриблетт. Он также сыграл Дженнаро-победителя. — Слушай, Мецгер, — сказала Эдипа, — пошли со мной за кулисы.
— Ты там с кем-то знакома? — поинтересовался Мецгер, которому не терпелось уйти.
— Надо кое-что выяснить. Я хочу поговорить с Дриблеттом.
— А, о костях. — У него был задумчивый вид. Эдипа сказала:
— Не знаю. Просто это не дает мне покоя. Две разные вещи, но какое сходство!
— Прекрасно, — сказал Мецгер, — а потом что, пикет напротив Управления по делам ветеранов? Марш на Вашингтон? Боже упаси, — обратился он к потолку театра, и несколько уходящих зрителей повернули головы, — от этих высокообразованных феминисток с придурковатой башкой и обливающимся кровью сердцем! Мне уже тридцать пять, пора бы набраться опыта.
— Мецгер, — смутившись, прошептала Эдипа, — я из "Юных Республиканцев".
— Комиксы про Хэпа Харригана, — Мецгер повысил голос еще больше, — из которых она, похоже, еще не выросла, Джон Уэйн по субботам — тот, что зубами мочит по десятку тысяч япошек, — вот она — Вторая мировая по Эдипе Маас. Сегодня люди уже ездят в «Фольксвагенах» и носят в кармане приемник «Сони». Но только, видете ли, не она, ей хочется восстановить справедливость через двадцать лет после того, как все кончилось. Воскресить призраков. И все из-за чего — из-за пьяного базара с Манни Ди Прессо. Забыла даже об обязательствах — с точки зрения права и этики — по отношению к имуществу, которое она представляет. Но не забыла о наших мальчиках в форме — какими бы доблестными они ни были и когда бы ни погибли.
— Не в том дело, — запротестовала она. — Мне наплевать, что кладут в фильтры «Биконсфилда». Мне наплевать, что покупал Пирс у коза ностры. Я не хочу даже думать о них. Или о том, что случилось на Лаго-ди-Пьета, или о раке… — Она огляделась вокруг, подбирая слова и чувствуя себя беспомощной.
— В чем тогда? — настаивал Мецгер, поднимаясь с угрожающим видом.
— Не знаю, — произнесла она с некоторым отчаянием. — Мецгер, перестань меня мучить. Будь на моей стороне.
— Против кого? — поинтересовался Мецгер, надевая очки.
— Я хочу знать, есть ли тут связь. Мне любопытно.
— Да, ты любопытная, — сказал Мецгер. — Я подожду в машине, идет?
Проводив его взглядом, Эдипа отправилась разыскивать гримерные, дважды обогнула кольцевой коридор, прежде чем остановилась у двери в затененной нише между двумя лампочками на потолке. Она вошла в спокойный элегантный хаос — накладывающиеся друг на друга излучения, испускаемые короткими антеннами обнаженных нервных окончаний.
Девушка, снимавшая бутафорскую кровь с лица, жестом указала Эдипе в сторону залитых ярким светом зеркал. Она двинулась туда, протискиваясь сквозь потные бицепсы и колыхающиеся занавеси длинных волос, пока, наконец, не очутилась возле Дриблетта, все еще одетого в серый костюм Дженнаро.
— Великолепный спектакль, — сказала Эдипа.
— Пощупай, — ответил Дриблетт, вытягивая руку. Она пощупала. Костюм Дженнаро был сшит из фланели. — Потеешь, как черт, но ведь иначе его себе не представить, правда?
Эдипа кивнула. Она не могла оторвать взгляда от его глаз. Яркие черные глаза в невероятной сети морщинок, словно лабораторный лабиринт для изучения интеллекта слез. Эти глаза, казалось, знали, чего она хочет, хотя даже сама она этого не знала.
— Пришла поговорить о пьесе, — сказал он. — Позволь мне тебя огорчить. Ее написали просто для развлечения. Как фильмы ужасов. Это — не литература, и она ничего не значит. Варфингер — не Шекспир.
— Кем он был? — спросила она.
— А Шекспир? С тех прошло так много времени.
— Можно взглянуть на сценарий? — она не знала точно, чего ищет. Дриблетт махнул в сторону картотеки рядом с единственной душевой.
— Займу поскорее душ, — сказал он, — пока сюда не примчалась толпа «Подбрось-ка-мне-мыло». Сценарии — в верхнем ящике.
Но все они оказались фиолетовыми, исчерканными ремарками, потрепанными, разорванными, в пятнах кофе. И больше в ящике ничего не было. — Эй! крикнула она в душевую. — А где оригинал? С чего ты делал копии?
— Книжка в мягкой обложке, — откликнулся Дриблетт. — Только не спрашивай, какого издательства. Я нашел ее в букинистической лавке Цапфа рядом с трассой. Антология. "Якобианские пьесы о мести". На обложке — череп.
— Можно взять почитать?
— Ее уже забрали. Вечная история на пьянках после премьеры. Я всякий раз теряю по меньшей мере полдюжины книжек. — Он высунул голову из душевой. Остальную часть его тела обволок пар, и казалось, будто голова приобрела сверхъестественную подъемную силу, подобно воздушному шарику. Он внимательно, с глубоким изумлением посмотрел на нее и сказал: — Там был еще экземпляр. Он, наверное, до сих пор лежит у Цапфа. Ты сможешь найти его лавку?