– Баба Вера, почему вы пол метете веником, а не пылесосите? – удивлялась Оля.
– Пылесос придумали для лентяев, – убежденно отвечала нянька.
С Тимошкой она тоже поладила.
Баба Вера жила у них долго.
Каждый день она водила детей на прогулку в городской сквер, но по субботам они шли еще дальше по улице, туда, где за сквером начинался район очень красивых деревянных домов с палисадниками, резными ставнями и теремами. Баба Вера катила Тимошку в прогулочной коляске, потому что так далеко он сам еще не мог дойти.
Они приходили в большой дом, выкрашенный красивой голубой краской, с зелеными ставнями, расписанными яркими цветами. В доме собирались другие тети и дяди, нарядно одетые, улыбчивые. Они рассаживались в большой комнате на стульях, составленных рядами, пели песни по книжечкам, потом слушали, что им говорил с трибуны дядя. Он рассказывал про Бога, про Иисуса Христа и Деву Марию. Кроме Оли и Тимошки в тот дом приходили и другие дети, они тоже пели песни и крестились наравне со взрослыми.
Правда, баба Вера не заставляла Олю и Тимошку креститься или повторять за ней слова молитв. Вообще, когда погода была хорошей, нянька обычно оставляла Олю поиграть с братом в саду во дворе дома, под присмотром другой старушки. Но когда шел дождь или стояли морозы, ей приходилось брать детей с собой в дом. Тогда она просила Олю не рассказывать маме и папе, где они сегодня были, и Оля ни разу не проболталась. В глубине души она понимала, что баба Вера делает что-то запрещенное и что, если об этом узнают родители, они ее уволят и, чего доброго, позовут снова тетю Софу, а этого Оле совершенно не хотелось. На все вопросы матери, где они сегодня гуляли, она неизменно отвечала:
– Мы были в парке, катались с горки.
Может быть, Елену Александровну заставило призадуматься, отчего это дети после субботней прогулки по парку возвращаются домой подозрительно чистенькими. Уж она-то знала, как выглядят детские штанишки после катания с горки.
В семье Мартемьяновых снова было произведено тщательное домашнее расследование, в результате которого выяснилось, что их драгоценная нянька таскает детей – детей ответственных партработников! – в молельный дом на собрания адвентистов седьмого дня.
Шел восемьдесят девятый год. При всей широте перестроечных взглядов такая крамола в партийных кадрах истреблялась на корню. Если бы история выплыла наружу, это могло грозить Елене Александровне и Валерию Николаевичу серьезными санкциями со стороны партийных руководителей.
С Еленой Александровной случился сердечный приступ.
– Честное слово, это какая-то вражеская диверсия, – повторяла она мужу сквозь слезы и стоны, лежа на диване, вся обложенная лекарствами и компрессами. – Нам эту няньку специально внедрили, чтобы меня дискредитировать. Ведь никому не докажешь, что мы ни о чем не догадывались. Скажут, что мы сами поощряли водить детей на молитвенные собрания. Тебя переведут редактором в заводскую многотиражку! Или в простые корректоры! А меня просто в порошок сотрут. И развеют по ветру.
Няньку рассчитали со скандалом. Оля рыдала:
– Мамочка, миленькая моя, не прогоняйте бабу Веру! Я всегда буду хорошо себя вести, только не прогоняйте бабу Веру! Она хорошая, я ее очень люблю.
– Прекрати истерику, – ответила мать.
Оля упала на пол и стала стучать кулачками в ковер. Такого с ней раньше никогда не было. Отец волоком оттащил дочь в спальню и запер там, пока баба Вера укладывала в детской свои нехитрые пожитки.
На все вопросы знакомых, почему Мартемьяновы неожиданно уволили няньку, Елена Александровна лгала, будто баба Вера у них подворовывала…
Случилось это через год после увольнения бабы Веры. Летом Мартемьяновы, как обычно, решали какие-то срочные и сложные проблемы. Олю, как старшую, можно было всюду таскать за собой. Она привыкла быть тенью родителей и тихо сидела со своей книжкой или с куклой на заднем ряду актового зала во время собрания. А четырехлетний Тимошка рвался на руки к матери, рыдал, когда она уходила из дому или оставляла его с чужими людьми. Он так и не привык, как сестра, делить родителей с их работой. Оля смирилась еще в детстве и замкнулась в себе, а Тимошка активно требовал внимания к своей маленькой персоне, порой доводя мать до белого каления.
Порой она его ненавидела. Это был маленький злобный шантажист, который обхватывал ее за шею вечно грязными липкими ручонками и орал:
– Я тебя никуда не пущу! Ты больше от меня никуда не уйдешь!
Убегая из дому по делам, Елена Александровна вынуждена была специально задабривать малыша, затевать с ним игру в прятки. Он любил прятаться в родительском платяном шкафу, а это ему строжайше воспрещалось, потому что, как всякий ребенок, он любил забраться в шкаф то с жирным бутербродом, то с коробкой спичек… И вот, когда счастливый Тимошка исчезал в шкафу и оттуда доносились его приглушенные смешки и возня, когда он прятался за рядами висящих на вешалках костюмов и платьев, Елена Александровна потихоньку удирала из квартиры, оставив дочь за старшую.
В то лето, в июне, ее вызвали в Москву на республиканскую конференцию партхозактива. Муж был на курсах. Елена Александровна оставила Олю в семье ее знакомых, а Тимошку отправила в деревню к родителям Валерия Николаевича.
Тимошка, как всегда, ужасно плакал. Она пообещала привезти ему из Москвы волнистых попугайчиков. У нее не было времени хорошенько попрощаться с сыном: на улице, в служебной «Волге», ее ждал шофер, а Елена Александровна, не в пример остальным партийным функционерам, считала недостойным заставлять человека ждать.
Она уехала. Ночью у Тимошки разболелся живот. Старики, дед с бабкой, не обратили внимания на его жалобы. Подумаешь, живот болит. У всех детей он болит, наверное, съел слишком много яблок… Дали ему выпить соды, положили на живот теплую грелку и легли спать. Когда утром у малыша поднялась температура, ему дали таблетку аспирина.
У Тимошки оказался аппендицит. Его привезли в больницу только через сутки. К этому времени развился острый гнойный перитонит. Малыш умер в районной больнице во время операции.
Позже Елене Александровне рассказали, как Тимошка, уже очень слабый, с температурой под сорок, встал с постельки, взял со стула мамину кофту, обнял ее, прижал к себе и залез с ней обратно под одеяло. Фельдшер «скорой помощи» увез малыша в больницу вместе с этой кофтой. Тимошка так и не выпустил ее из рук, цеплялся за нее изо всех сил, словно это и была его желанная мама…
С тех пор прошло много лет, и никто, даже самые близкие знакомые, никогда бы не подумали, что такая сильная, волевая и бесстрашная женщина, какой была Елена Александровна Мартемьянова, всерьез мучается мыслью, что Бог наказал ее, забрав младшего ребенка, потому что она несправедливо и жестоко искалечила жизнь невинной старой няньки, единственной виной которой оказалась ее тихая и никому не причинявшая вреда вера…
Когда Мартемьянова вспоминала эту историю, убежденность в существовании неких «законов природы», по которым живет она и такие, как она, существенно ослабевала.
Елена Александровна не могла понять, где ошиблась, где оступилась, в какой момент повернула с прямой дороги в сторону?
Когда ее жизнь, так красиво и весело начинавшаяся с искреннего желания осчастливить все человечество, превратилась в сплошной клубок лицемерия?
Она всегда была целеустремленной и амбициозной. Лидером быть не стремилась, но старалась во всем оказываться лучше всех. В школе она училась только на «отлично», потому что с первого класса сохраняла вид киношной отличницы: красивый почерк, чистые тетради, отутюженные кружевные воротнички и манжеты. Видя такое усердие, учителя старались ее подтягивать до отличной отметки. Да в общем-то и подтягивать особенно не приходилось: Лена Мартемьянова всегда знала тему назубок, а о домашних заданиях не стоило и спрашивать, они всегда были подготовлены.
Родители души в ней не чаяли. Она была поздним и единственным ребенком.
Лена любила принимать участие во всяких внеклассных мероприятиях, на которые так богата была советская школьная система. Утренники, воскресники, игры «Зарница», какие-то «Спортландии», торжественные линейки, политинформации, «ярмарки солидарности», олимпиады по разным предметам, – Лена всюду старалась быть командиршей и заводилой. Любила, когда возглавляемая ею команда занимала первое место. Приз – конфеты или книжки – делила по совести на всех, но грамоты и почетные листы забирала себе. Они висели в рамках под стеклом, украшая собой ее комнату.
Лена любила спорить, проявляя при этом такое упрямство, что даже учителя остерегались иной раз с ней заводиться. На всю жизнь она запомнила, как однажды ей удалось убедить учительницу, будто Валерий Чкалов разбился уже после войны, а во время Великой Отечественной он воевал с немцами. Самое смешное, что уже в пылу спора Лена вдруг вспомнила, что учительница права и легендарный летчик Валерий Чкалов до Великой Отечественной не дожил. Но отступать на попятный сочла делом недостойным.
Семья их жила скромно и, как любил подчеркивать отец, честно. Родители зарабатывали неплохо, но по привычке все тратилось экономно и только на еду, остальное – на книжку. Копили для детей, для внуков.
На праздники – 7 ноября, 1 мая – собиралось веселое застолье, приходили друзья родителей, такие же рабочие семьи. Мужчины выпивали, женщины хором пели «Подмосковные вечера» и «А я люблю женатого…». После праздников со смехом и незлобивыми попреками разводили подвыпивших мужей по домам. Но безобразного пьянства с мордобоем Лена в своем доме не видела. Все было чинно.
– Нельзя трудовому человеку после работы не выпить, – говорил отец.
На упреки жены любил отвечать:
– На свои пью, не на чужие.
Родители были беспартийными, но отец, успевший в конце войны попасть на фронт, до конца жизни оставался незыблемым сторонником Сталина, и даже во времена хрущевской «оттепели» знаменитая фотография генералиссимуса в маршальском мундире и в орденах не снималась со стены.