Через час начался такой сильный дождь, что за водяной пылью не было видно восходящего солнца. То и дело сверкали молнии. Я не мог оставить штурвал ни на минуту. Вода захлестывала борта, и трюмные помпы с электрическим приводом работали безостановочно.
Я не отпускал штурвала почти весь день. Лишь к вечеру море успокоилось настолько, что стало возможным заглушить моторы и бросить плавучий якорь. Небо над головой было чистым, но на западе собирались новые тучи.
Я спустился вниз и заставил себя поесть фасоли, хлеба и выпить пару чашек подслащенного кофе. В кают-компании был полный разгром: шкафчики и ящики во время шторма пооткрывались, и их содержимое оказалось на полу. Я выкурил сигарету и прилег, а проснувшись через три часа, обнаружил, что шторм возобновился, хотя и не с прежней силой.
Эту ночь, как и предыдущий день, я провел на мостике у штурвала. Небо очистилось от облаков только около четырех часов, и волнение уменьшилось. Правда, высота волн пока что достигала двенадцати — пятнадцати футов, но они накатывали реже и не столь круто. Я остановил двигатели.
На судне не было ни секстанта, ни системы дальней радионавигации, так что я не мог определить свое местоположение. Ясно было лишь то, что яхта находится в нескольких сотнях миль от мексиканского побережья. Баки с горючим почти полностью опустели, и я вынужден был отказаться от использования двигателей. «Поларис» мог дрейфовать, пока не окажется в водах, где пролегают торговые пути.
«Поларис» предназначался для ближнего плавания с ограниченными, соответственно, запасами продуктов, воды и горючего. Бак на сорок галлонов воды был пуст и, судя по запаху, когда я отвинтил крышку, им давно не пользовались. Бак на шестьдесят галлонов не так давно был полон, но Шанталь израсходовала большую часть воды, когда принимала душ. Я опустил в бак стержень, измерил намокшую часть, произвел несложный арифметический расчет и определил, что на борту около двадцати галлонов пресной воды. Кроме того, имелись дюжина банок пива, шесть упаковок кока-колы, бутылка содовой.
Пищи тоже оставалось немного: хлеб, сыр, ветчина, бекон, яйца, кофе, сахар, консервированная фасоль и чили, картофельные чипсы, несколько апельсинов и манго. Возможно, мне удастся поймать рыбу.
«Поларис» дрейфовал. Я соорудил тент над мостиком и большую часть времени проводил там. Ночью спал в рубке, оставив световой сигнал бедствия. Но не было видно ни судов, ни самолетов. Радио глухо молчало.
«Поларис» дрейфовал девять дней. Каждый день был настоящим адом — отчаянно пекло солнце при полном штиле. Ночи были длинными, и во сне я часто слышал отдаленные крики о помощи. Волна шла с запада, но была еле заметной, призрачно-зеленой, и хотя вдали я видел дождевые тучи и шквалы, над головой по-прежнему палило нещадное солнце.
На девятый день утром я был подобран крупным японским рыболовным судном «Саду Мару», которое возвращалось домой и задержалось на несколько часов возле «Полариса», чтобы забрать все ценное с яхты — от двигателей до серебра. Капитан, говоривший немного по-английски, извиняясь за жадность, пояснил: «Зачем отдавать это морю?» Он хотел поделиться со мной, но я отказался. «Все ваше», — сказал я. «Все мое?» — «Да». — «Спасибо». Он поклонился, хотя и не очень низко — без особого уважения.
Мы находились на расстоянии семисот миль от Мексиканского побережья. Капитан считал, что проще и быстрее проследовать до Японии, нежели искать встречи с кораблем, который направляется в какой-нибудь американский порт. Я согласился. Почему бы нет? Самое время побывать на Востоке. Я мог беспрепятственно плыть на надежном судне, где было вволю рыбы и риса, где я имел возможность приятно проводить время, играя в покер, а мои компаньоны не могли определить, когда уроженец Запада блефует и когда нет.
Когда «Саду Мару» пришвартовалась в Йокогамском порту, меня не встретил ни один полицейский. Я не беженец и не беглец; у меня паспорт, я на свободе и являюсь клиентом престижного банка, который мог перевести деньги в любой город.
Я совершил путешествие по Японии, посетил Гонконг, Сингапур, Макао, осмотрел развалины храма в Анткоре, отведал пекинской утки в Китае, наконец приехал в Грецию и нашел остров. Он был не совсем таким, каким я рисовал его в воображении, но это был остров, он находился в Греции, в Эгейском море, и кое-какую пищу здесь готовили в виноградных листьях. Я жил здесь два года с англичанкой по имени Сибил, которая писала книгу о магических гадальных картах Таро. Она называла меня Динни и отказалась гадать на меня после того, как Повешенный выпал три раза кряду. «В тебе скрыта какая-то тайна, Динни». Я тоже написал книгу — роман, который не вызвал интереса у издателя. Много времени я проводил в кафе. Изучал классический и народный греческий язык.
Затем в течение года я жил со своенравной француженкой, которая была слишком молода для меня. Когда она сбежала с немецким студентом, изучающим археологию, я стал жить один.
Моя мать умерла, и когда я летел на самолете домой, отец последовал за ней.
Я похоронил их, продал их дом, имущество и подумал: «Какого черта! Я никогда не выучу греческий!» — и вернулся в Кис.
Купил дом на марафонском канале, купил парусное судно длиной тридцать четыре фута, «БМВ», кассетный видеомагнитофон, фотоаппарат и кинокамеру, а еще словоохотливого попугая и стал вести вполне респектабельный американский образ жизни.
Часть седьмая«Конские широты»[10]
Глава сорок четвертая
Моего попугая, предположительно лет шестидесяти от роду, звали Блай, и в его лексиконе было до трехсот слов. Я купил его у владельца бара под названием «Сын капитана». Бар закрыли решением алкогольной комиссии и департамента здравоохранения. Я забрал попугая, клетку, насест и путы, кость каракатицы для точки клюва и документ о том, что птица не болела лихорадкой. Бар «Сын капитана» имел скандальную славу, так что лексикон попугая не отличался изысканностью. Я всегда задавал себе вопрос, почему люди учат птиц и иностранцев разным скверным словам. Блай знал все ругательные слова на английском и испанском языках, произносил их бегло, хотя и не всегда понятно. Он был отличным компаньоном, с которым я всегда мог поговорить, а если он становился слишком развязным и несносным, то было проще простого заставить его замолчать, накинув на клетку покрывало.
В тот вечер мы смотрели по телевизору программу Си-эн-эн и наблюдали, как политики поносили друг друга.
— Дай мне своего говняного пива, — сказал Блай.
Я достал пива для себя и дал ему скорлупу бразильского ореха. Он клювом пододвинул орех к своим лапам и заявил:
— Жопа!
Эта реплика была адресована немолодому сенатору из Южной Каролины.
— Имеешь право, Блай.
— Hijo de puta[11].
— Ты выражаешь мнение многих, приятель.
— Дай мне пушку, пижон, — он передвинул орех поближе к клюву и принялся есть.
После рекламы телевидение поведало о крахе крупного наркообъединения в Лос-Анджелесе. Было арестовано около полудюжины наркодельцов. Аресты явились кульминацией двухгодичной кропотливой работы полиции. Наркодельцов засняли в тот момент, когда полицейские вели их от машин в тюремную камеру. На три секунды мелькнуло лицо женщины, снискавшей репутацию «пчелиной матки» наркобизнеса.
— Черт побери! — закричал я.
Блай поднял голову и уставился красным глазом в телеэкран.
Этого не может быть. Кадр длился всего три секунды; освещение плохое, камера прыгала в руках оператора… Да нет, что я — Шанталь нет в живых; грешная плоть ее давно растворилась в океане!
Я схватил видеомагнитофон и вставил чистую пленку. В десять часов по телевидению снова показали этот сюжет. Я записал его, прокрутил несколько раз, замедлив скорость, чтобы изучить лицо, походку и осанку женщины. Невероятно, но факт: это была моя старинная заклятая подруга.
Тридцать пять рыболовных судов участвовали в тот день в соревновании, и, очевидно, одно из них все-таки спасло Шанталь. Господи, ей и здесь повезло! Ей всегда везет. Быть погребенной в пучине — это явно не ее судьба. Сколько раз океан пытался взять ее, но не смог. Она морская ведьма, морская сука.
На следующее утро появились сообщения: графиня де Вилье идентифицирована как Мари Элиз Шардон; родом из Квебека, в прошлом проститутка, находилась в заключении во Флоридской тюрьме, в последние годы — «пчелиная матка» международного картеля наркобизнеса. Были опубликованы фотографии, сделанные до предъявления обвинения и после: как и прежде, с полицейскими, адвокатами и репортерами она вела себя надменно; оставалась все такой же неотразимой женщиной. И к тому же опасной: многие из ее друзей оставались на свободе.
И тем не менее она была напугана. За ее вызывающим поведением скрывался страх, хотя, возможно, я был единственным человеком, способным это понять. Ее собирались упрятать на долгий срок. Война против наркомафии продолжалась. Ни деньги, ни влияние, ни многочисленные адвокаты не могли предотвратить ее крушения. Ей предъявили обвинение по двадцати трем пунктам. Она шла ко дну.
Я снял покрывало с клетки Блая.
— Доброе утро, Блай.
Он был не в духе и не пожелал разговаривать.
Позже появилось сообщение о том, что, согласно заявлению властей Лос-Анджелеса, под опекой «пчелиной матки» находится семилетняя дочь Габриэль. Странно: я не видел ребенка во время своих наблюдений за виллой «Мистик», ничего не слышал о ее дочери ни тогда, когда Шанталь находилась в заключении, ни после освобождения, во время ее пребывания на моей базе отдыха (до пожара). Я рассмеялся. Шанталь — и вдруг мама!
Тогда кто ее отец? Да кто угодно! Например, Крюгер. Или любой случайный человек. Конечно, она могла «залететь». Но почему не сделала аборт? Материнство не в ее характере. Шанталь — мама…
В статье, опубликованной в «Майами геральд», появилось уточнение: Габриэль было семнадцать лет, а не семь, и через три недели, третьего марта, она будет отмечать восемнадцатилетие.