От восторга и нетерпения у меня дорожали пальцы. Он посмотрел на меня с грустью.
— Торопиться вам некуда. Вы родитесь ничего не смыслящим младенцем, потом вам предстоит расти долгие годы, и вот тогда сознание, которое вы протащите с собой сквозь игольное ушко времени, начнет возвращаться. Происходить это будет постепенно, но настойчиво и постоянно. К пятнадцати годам вы вспомните все, и, возможно, в той новой жизни вам покажется куда как более интересно, и вы захотите отказаться от своих намерений. Это не возбраняется. Я вот вообще путешествую налегке, без всяких намерений. Так вот, если вы захотите отказаться от намерений что-то изменить — Бог с вами. Но вот если захотите вообще никогда с ними не встречаться — даже не надейтесь. Вы снова встретитесь лицом к лицом с теми же людьми, пусть и выглядят они иначе, и снова произойдет между вами нечто, что заставит вас выбирать. И от вашего выбора зависит не только та, следующая, жизнь, куда вы сейчас очертя голову рветесь, но и целая череда последующих жизней, о которых вы и представления не имеете. Пронесите это с собой: изменить можно, избежать — нельзя.
— Я боюсь только одного, — начала я, и лектор усмехнулся, вероятно ожидая услышать что-нибудь про смерть, про боль, которой она, вероятно, сопровождается, про ужас, но мне было не до того, — я боюсь не узнать их, мне очень нужно узнать, может быть, есть какие-то ориентиры, может быть…
— Ну это проще простого, — он посмотрел на часы и покачал головой, — я, знаете ли могу опоздать, а у меня очень важное… впереди… ну да ладно, пять минут ничего не изменят, хотел побродить под дождем в последний раз…
Он достал из портфеля календарик, нарисованный на листе бумаги, и задал несколько вопросов. В том числе он спросил, когда умерли близкие мне люди, которых я непременно хотела бы отыскать в следующей жизни, сколько им было лет, когда мы с ними повстречались, а главное — когда началась наша история, та, которая привела к печальному концу. Я назвала ему дату — первое марта, тот самый день, когда я наткнулась на девчонку на улице, дату, которую мне не суждено было забыть… Он записал все цифры, поколдовал с ними, что-то вычисляя, и огорошил меня:
— Если вы умрете завтра, то ваша история и в следующей жизни начнется первого марта, после вашего двадцатипятилетия.
Вот и все. Все было сказано, и мы молча смотрели друг на друга.
— А с вами мы тоже встретимся в будущей жизни?
— Не уверен. Знаете ли, в следующей жизни задерживаться в России не имею намерения. Кухня тяжелая, да и с политикой у вас как-то тут не очень складывается…
— Переход, — спросила я. — Как это бывает обычно?
— Это каждый раз — кошмар. Ужас, которого не передать словами. И память возвращается тяжело. Да и в следующих прыжках легче не становится. Но для меня — оно того стоит… Да еще столько удобств: знания накоплены практически энциклопедические, языки не нужно учить, сами всплывают в памяти, да и перемена внешности может быть самой неожиданной. Как-то, помню, родился я красавцем хоть куда, а теперь вот, — он с усмешкой подергал себя за жидкую бороденку. — Сейчас у меня возраст критический. Знаете ли, не переношу старости. Первые несколько раз уходил в тридцать, не видел смысла дальше… А вот теперь захотелось попробовать — как оно — стареть… Ну да это в последний раз.
С этими словами он решительно направился к двери. У выхода обернулся и сказал:
— Я ухожу сегодня. Сейчас. Вы увидите, ровно через десять минут. Не выходите пока на улицу, это может быть опасно. Вам нужно — завтра, не сейчас.
Меня так лихорадило от всего, что я даже ничего не поняла. Но что-то в этом его «это может быть опасно» меня удержало. Я замерла, бессмысленно глядя на закрывшуюся за ним дверь, и простояла так довольно долго. Сначала был слышен только шум дождя, звуки таксомоторов, пару раз громыхнул гром, но где-то далеко, хотя дождь после этого припустил с новой силой. А потом… Я сначала подумала было, что — снова гром. Звук был похож. Но гром тут же отметился залпом где-то уж совсем далеко, и я, мучаясь догадками, осторожно подошла к двери и выглянула на улицу.
Старичок-лектор лежал на мостовой, редкие зеваки замедляли шаг, но остановиться им не давали чекисты, размахивающие револьверами…
Меня охватила, чудовищная слабость, ноги подкосились, я вернулась назад в зал, и, наверно, это был сердечный приступ, потому что около получаса мне казалось, что сердце, прыгающее в грудной клетке, вот-вот застрянет где-нибудь в районе горла, и я последую за старикашкой. Тело била дрожь, и руки сводило судорогой. Перед глазами был лишь странный образ чужой смерти, смерти, которая никогда так близко не подкрадывалась ко мне. Губы, растянутые в улыбке, дыра во лбу.
Я должна их догнать. Теперь, когда я знаю, как все исправить, я не отступлю. Но убить себя… Как? Я раньше не думала об этом, поэтому, наверно, сейчас организация собственной смерти представлялась мне неразрешимой проблемой.
Но и здесь судьба оказалась благосклонна ко мне. На мое счастье, следующей лекцией был какой-то революционный курс медицинской науки, и первые же посетители, вошедшие в зал, оказались медицинскими работниками. Заметив меня, они обратились ко мне с каким-то вопросом, но, поскольку я не отвечала и совсем не реагировала на их появление, они сочли меня больной. Кто-то взял меня за руку, сказал «пульс сумасшедший», кто-то предположил, что я стала свидетельницей смерти человека — труп до сих пор лежал посреди дороги — и у меня шок. Так или иначе, они решили, что меня необходимо доставить в больницу.
Кто-то потянул меня за руку. Я, раздумывая, встала. Больница? Это такое место, где куча всяких лекарств? Я могла бы… Господи, благодарю! Как я не подумала… Отравление — легкий и спокойный уход, во время которого я сумею контролировать свое сознание ровно до той поры, пока оно не угаснет.
— Спасибо вам, добрые люди, — прошептала я хрипло — и мои «спасители» с удвоенным энтузиазмом принялись тянуть меня к двери.
Молоденькая суфражистка довела меня под руку до больничного отделения, которое находилось в трех кварталах, и не ушла, святая душа, пока меня не отвели в палату. Даже нагрубила доктору, шепотом заметившему ей, что я, вероятно, женщина из опустившихся, а мое состояние вовсе не болезнь, а следствие злоупотребления алкоголем. На что девушка выдала ему что-то насчет половой дискриминации, да в таких образных выражениях, что лицо немолодого доктора пошло пятнами, и он поспешил дискуссию закончить.
В кабинете доктора я пожаловалась на сильнейшее головокружение, шум в ушах, тошноту и прочие прелести, которые обычно перечисляла моя бабушка своему лекарю. Добавила, что я совсем не могу ходить самостоятельно, по крайней мере — сегодня, успокоила, что такое со мной время от времени случается, что уже завтра я, разумеется, приду в себя и смогу самостоятельно добраться до дома.
Я пустила в ход все свое обаяние и светские манеры, потому что рядом стояла сердобольная молодая сестричка, которая, я была убеждена, сегодня после полуночи поможет мне отправиться на тот свет самым легким и безболезненным способом. Вряд ли она это сделает по собственной воле, скорее всего снадобье придется украсть, но именно она, я уверена, сообщит мне о том, где его найти и какой именно пузырек поможет мне отправиться за своей любовью сквозь время и смерть…
9
Я никогда не обращал внимания на смену времен года. Но эта весна вливалась в мою кровь по капле, меняя меня изнутри, и остановить этот процесс я не мог, отчего становилось иногда даже страшно.
Время шло размеренно. Я читал дневник понемногу. От него исходило неприятное ощущение неизбежности, и, боясь застрять в нем, я назначил себе время для чтения — полчаса в обед. Любопытство мое к нему то остывало, и я забывал о нем на время, то снова возрастало без всякой причины.
А время шло.
Я еще пару раз встречался с Ингой. Но довольно быстро понял, что никакого волшебства между нами быть не может. Несмотря на все ее великолепие.
Ей приходилось звонить мне самой. Она много расспрашивала меня о диссертации, о моих друзьях, о сердечных привязанностях. Но мне совсем не хотелось делиться с ней даже такими мелочами. Спускаясь к себе, я шел нарочито медленно, в надежде встретить случайно Еву и мысленно рассказывая ей о своем детстве, о сердечных привязанностях и даже о работе иногда. Но Ева пропала.
Я стал больше курить, потому что из окна кухни видно было дорожку из нашего подъезда, ведущую к остановке, и я надеялся увидеть ее. А постоять с сигаретой у окна значит получить еще один шанс…
Но она не появлялась. За три недели я не увидел ее ни разу. И вот однажды утром в мою дверь позвонили.
На пороге стояла женщина средних лет. Впрочем, если она и стояла на пороге, то совсем недолго, дав мне возможность лишь мельком разглядеть ее и ее поклажу.
— Здравствуйте, — сказала она, профессионально улыбаясь, — куда я могу пройти? Эти слова раздались уже за моей спиной, и я поторопился запереть дверь и войти вслед за ней на кухню, куда она отправилась без всякого приглашения.
— Боже, — сказал она. — Как я обожаю кухни.
С этими словами она водрузила на стол то, что держала в руках, — просторную клетку с перепуганной канарейкой. Шелковый платок, которым была покрыта клетка, скользнул на пол, и птичка пронзительно заверещала. Но женщина быстрым жестом вернула платок на место, заставив ее замолчать. Сама же, не дожидаясь приглашения, расположилась возле стола, положила на стол локти, сплела из пухлых рук корзиночку, опустила туда подбородок и мягко посмотрела на меня.
— Я ваша соседка, — сказала она с материнской нежностью, с той самой материнской нежностью, которую я видел только в старых фильмах и с которой моя собственная мать никогда на меня не смотрела. — Меня зовут Ольга Владимировна.