«Ходить» — это словечко все включало, все наши зыбкие представления о мире взрослых, самым пронзительным где, конечно, был поцелуй. Поцелуй — это было почти все — как предложение немедленно пожениться примерно. И вот стали мы с Анной поглядывать, с кем же темный ангел связался. С Алкой из десятого «б» или с Валькой Евсеевой, которая с восьмого класса на завод ушла. Алка была первая красавица, а у Вальки было вольготно, мать ее в ночную смену работала, так весь день у нее компании разные водились, пока квартира пустовала. Да и отца не было. Словом, вот она-то не побоялась бы с Яшкой ходить. Но время шло, а мы этого так и не узнали.
Анне-то все это не очень интересно было, это я все. То он мне приснится ни с того ни с сего, то встречу где-нибудь, аж коленки подгибаются от ужаса и восторга. Да и темным ангелом его величать я начала. Где-то вычитала, я тогда уже увлекалась стихами, пьесами, так что магия и мистика были моими постоянными спутницами. Везде я искала сверхъестественного, отовсюду ждала чуда.
Так, наверно, люди ищут любовь. Представляете, как долго приходится ее ждать?! Я недавно прочла где-то, что интеллект человека созревает к пяти годам. Маленький человечек уже тогда все понимает и чего-то все смутно ждет. Мамочкины объятия для него теряют свою прелесть, а ведь еще недавно, в младенчестве весь мир умещался у теплой материнской груди, в ее объятиях. А потом — томление. Сначала эпизодическое, похожее на начинающуюся ангину, непонятное. Затем все более и более определенное. И вот в какой-то момент уже все вокруг тебя наперебой говорят о любви, а ты о ней все еще ровным счетом ничего не знаешь. Подруга рассказывает: люблю, сердце болит. И глаза у нее сверкают так неистово… И завидуешь, хотя ничего такого почувствовать не можешь. Только с каждым днем все напряженнее и напряженнее становится ожидание. Да где же она? Может быть, сейчас вон из-за того угла — тебе навстречу? Нет? Да почему же так долго? Все ведь уже влюблены!
И в какой-то момент становится невыносимым это чувство ожидания, оно сводит с ума, и ты принимаешь за любовь все что угодно, что попалось на глаза в какой-то критический миг твоего страдания, твоего ожидания…
— Вы хотите сказать, что любовь — это один из видов импринта? Напряжение достигает пика — как цыпленок выколупывается из яйца. И первое, что он видит — первый движущийся предмет, это и есть мать, мир, любовь — все?
Мне было удивительно, что незнакомая немолодая женщина пускается со мной в такие рассуждения, воспоминания. Но, когда она отвлеклась от своего рассказа и заговорила о детях, о том, как долго приходится ждать человеку любви, а главное — о нежелательном порой выборе, я мог бы поклясться, что она говорит как мать, то есть — о своей дочери. И я навострил уши и налил ей вторую чашку чаю. Мне не слишком была интересна драма ее лучшей подруги, тем более что дело-то было давнее, но любое слово, отдаленно касающееся Евы, я ловил как маньяк. Мне было интересно про нее решительно все. От того, какого цвета носочки она любила в детстве, до того, как вздыхает, когда приходится ложиться спать или…
— Это тоже, тоже… Хорошо вы сказали: импринт. В самую точку. Если следовать этой аналогии, то ведь большинству человечества так никогда и не суждено увидеть родную маму-курицу, бегут себе за мячиком, за резиновой игрушкой, за любой ерундой, которую подсунет им экспериментатор-затейник.
— А экспериментатор в нашем случае Он? — спросил я, многозначительно указывая вверх.
— Даже не знаю, кто именно подталкивает нас туда, куда мы так стремимся. Мне кажется, существует множество сил в этом мире. В младенчестве и чистоте души мы действительно связаны с Богом как-то напрямик, без всяких посредников. Но едва вырастаем, едва окунаемся в то, что называется человеческим обществом, то в силу вступают разные темные силы. Бесы мучают. Причем в молодости эти бесы тоже молоденькие, игривые и простые, как две копейки. Бесы ревности, страсти, зависти. Но едва начнешь понимать, что жизнь имеет конец, страшиться этого конца, как являются совсем иные бесы. Они не представляются. И мучают. А ты даже не знаешь, что именно тебя так одолевает…
Я, наверно, вас отрываю от дел. Вы ведь…
— Я вас умоляю, — взмолился я, — никаких дел сегодня у меня нет, и я не прощу себе, если не выслушаю вашу историю до конца.
Она улыбнулась и стала необыкновенно похожа на свою дочь. Хотя Ева не улыбалась мне ни разу. И мне так захотелось увидеть ее улыбающейся…
У детей все происходит внезапно, все случается вдруг. Время преображения. Анна превратилась в красавицу в одно лето. Только радости от этого было мало.
Нам казалось, это ключик — в один прекрасный день стать взрослыми, красивыми, талантливыми. И все двери этого мира распахнутся перед нами, и встретят нас с улыбкой добрые ангелы. Но нет этих дверей и нет ангелов. А есть только все тот же мир, который ты так страстно мечтаешь превратить в рай, а он сопротивляется, ускользает, прячет свои сокровенные тайны, не желает искриться и петь. Только стоны тяжелых серых будней продолжаются бесконечно.
Анна стала красавицей, и тысяча стрел этого мира устремилась к ней, выбрав целью ее беззащитное сердце.
Зависть подруг — не всем же суждено стать красивыми. Неприязнь учителей: у них ведь уже все сложилось, и они уж точно знают, что чудес не бывает, а тут красота такая, перед которой, глядишь, действительно все двери откроются в мире, и добрые ангелы оградят от всех бед. Навязчивость мальчишек, глупых мальчишек, которые совсем ничего еще не знают о любви, но липнут как мухи к такой красоте, и инстинкт им подсказывает — хватай, держи, опереди всех! И недобрые языки соседей, которые смотрят из окон: ну это уж слишком, кому нужна такая красота, ведь их собственные дети совсем не так хороши. Нет, такая красота до добра не доведет. И смотрят на тебя вдвойне жадно из окон: ну что, когда же ты споткнешься, а? Ну же, ну, спотыкайся, падай!
И куда же от этого деться? И что с этим поделать?
Однажды, когда мы едва отбились от мальчишек из школы и прибежали ко мне домой, она закрыла лицо руками и заплакала. А она никогда не плакала, даже в детстве, когда разбивала колени, хмурилась, губы кусала, но заплакать — никогда… И мне так захотелось защитить ее, но какой из меня защитник, думала я, вот был бы у меня брат, старший брат, высокий и сильный, и никто бы никогда нас с ней не тронул. Никто бы не подошел даже. Жаль, что нет у меня брата. Жаль, нет у меня и друга такого, который мог бы быть как брат. Чтобы все его боялись. Я сказала ей это, и она задумчиво качала головой.
— А знаешь, кого они все боятся? Кто у нас самый — самый? — спросила вдруг, глядя в пространство.
— Ты про Яшку?
— Конечно! Нужно только дать им понять, что мы с ним как-то связаны. Нужно распустить слух, что я — его девушка.
— Ты сошла с ума, — сказала я испуганно.
— Да нет же, подумаешь — слух! Что с того? А для нас это оружие! И — защита.
— А вдруг он узнает?
— Ничего не узнает. Ты видела его когда-нибудь с кем-нибудь из школы? У него даже знакомых здесь нет.
— Но ведь у него есть девушка. Все об этом говорят.
— Тем лучше! Все говорят, но никто ее никогда не видел. А вдруг это и есть я? — Она засмеялась. — Давай! Зато с завтрашнего дня перестанем бегать из школы с оглядкой, как кролики, надоело!
Разумеется, основная работа предназначалась мне. Мы без слов друг друга понимали. Я, как лучшая подруга, должна была под большим секретом, разумеется, проговориться кому-нибудь о том, что Анна и есть та самая таинственная девушка Яшки. А уж о том, что слух такой быстро распространится по школе, что ни одна из девчонок нашего класса не сумеет утаить подобное известие, можно было не беспокоиться.
Через три дня в школе не осталось ни одного смельчака, который посмел бы посмотреть в нашу сторону. То есть никто глаз на Анну поднять не решался. Домой мы ходили медленно, по вечерам спокойно гуляли в парке, как ни в чем не бывало, собирали осенние листья, играли в снежки, искали подснежники. Почти до самого конца учебного года (а мы были тогда в десятом классе) наша безмятежность была абсолютной. Мы и не знали, какую бурю вызвали и что творится за нашими спинами.
Да и откуда нам было знать? Мы в глаза никогда не видели маленькую сухопарую женщину, которая мыла посуда на кухне. Она, конечно, выбиралась в зал столовой, чтобы собрать грязную посуду, но была до того неприметной, что на нее никто не обращал внимание. И никому в голову не приходило, что всех нас она знает с детства по именам, а шмыгая между столами и оставаясь неприметной, всегда в курсе всех школьных новостей.
Не знали мы и о том, что ее племянник три года назад угодил в колонию, и с тех пор она стала частенько наведываться в дом Яшкиной матери. Послушать, что рассказывают бывалые люди о местах, которые зовутся не столь отдаленными, но на самом деле так далеки, что и весточки оттуда не долетает.
Она упоминала как-то раз о том, где работает, но кому это было интересно: слушать, как обливается кровью ее сердце — она ведь пережила блокаду, — когда эти беспечные дети оставляют на столах полные тарелки, а недоеденный хлеб заставляют выбрасывать целыми буханками. Она не могла выбрасывать хлеб, забирала домой, резала на мелкие кусочки, солила и совала в духовку. А потом угощала хрустящими сухариками всех, кто не чурался принять от нее кулек: дворников, вечно пьяных грузчиков из подсобки в магазине, тех же детей, с визгом гонявших по улицам.
Между тем миром, где она получала весточки от непутевого своего племянника, и школой, источником маленьких сухарей, не было никакой связи. Ровно до тех пор, пока за столами однажды с десяток раз не прозвучало знакомое имя — Яшка.
— Не мое это дело, — потупив глаза, сказала она матери Яшки, — но твой парень девицу завел из школьниц.
Мать Яшки только пожала плечами, не понимая, к чему та клонит.
— Мой племяш ведь на малолетке погорел, — стрельнула взглядом кухарка и, видя, что слова ее так и не доходят, вздохнула: — Несовершеннолетняя она, раз в школе учится. Срок схлопотать может.