Их ведь действительно — две. С одной я кручу роман, а в другую влюблен как школьник. Вот и высказался. Вот и расставил все точки над «и». Только что это меняет?
Однажды утром я встал и сказала себе. Хорошо. Я верю. Верю всему, что там написано. Верю в неизбежность того, что все снова повторится. Значит, я в опасности. Посидел несколько минут, закрыв глаза, чтобы по-настоящему прочувствовать эту опасность. Но так и не смог представить, кто и каким образом может меня убить в реальной жизни. Неужто я сам?
Но если я поверил в написанное, нужно было принять хоть какие-то меры.
Хоть какие-то. Я не знал с чего начать, а потому в последнее время бродил по просторам Интернета, собирая информацию о Карском и читая его стихи. Поэтому все, что касается диссертации, я делал рано утром, часа за два, а потом почти целый день тратил на свои изыскания.
Но то, что мне удалось найти, были сущие крупицы. Писали, что Карский был человеком уравновешенным, и его самоубийство, особенно в публичном месте, на глазах у изумленной толпы, — поступок совсем не соответствующий его характеру. А уж вторая смерть — поклонницы или любовницы поэта — и вовсе делает этот поступок безответственным и возмутительным. Дальше шли примеры из истории, поминали непременно Надежду Львову, застрелившуюся из-за Брюсова, смерть которой наделала почти столько же шуму в обществе, сколько и кончина Карского вместе с неизвестной дамой.
Интернет мало чем мог мне помочь. Слишком незаметной фигурой был Карский. Хоть и оставил некоторый след в Википедии, но никаких подробностей жизни, никаких упоминаний в переписке известных людей того времени.
Библиотека, где я мог бы убить время в архивах, находилась на другом конце города, а апрель уже захлебывался грязью тающего снега, поэтому никакого желания добираться туда у меня не возникло. Но был у меня один соратник — Мария Степановна — давняя знакомая, работник той самой библиотеки, имеющая доступ к любым архивам и испытывающая почти материнскую любовь ко мне и к теме моей диссертации.
Я вступил в переписку с Марией Степановной, рассказал ей о своем интересе к поэту Карскому. Она ответила, что не припомнит такого, но постарается выудить для меня любой материал, имеющий к нему малейшее отношение.
В первые несколько дней Мария Степановна пересылала мне лишь отсканированные стихи, от которых я, честно говоря, уже подустал. Информации в них никакой не было. Карский, не в пример Пушкину, не посвящал свои стихи знакомым дамам, да и не о любви он писал. Не о женщинах.
Как раз читая его стихи, я понял, что общего между поэтом Николаем Карским, Яшкой, близким к уголовным кругам, и моей скромной персоной. Свобода. Главная ценность, без которой жизнь для каждого из нас теряла смысл. Карский писал только о свободе. Поэт, и жулик, и историк, поступивший в аспирантуру лишь для того, чтобы дожить до двадцати семи лет без всяких армейских повесток, занимающийся темой, не имеющей ничего общего с современным миром. Свобода и бегство каждый раз, когда тебя этой свободы пытаются лишить…
Через неделю Мария Степановна прислала длиннющее письмо:
«Ты ведь знаешь, Рома, в поиске информации на меня можно положиться, но здесь, признаюсь тебе честно, если бы не случай, вряд ли мне удалось бы раскопать хоть что-то интересное. Но счастливый случай все-таки вмешался. Моя младшая сестра — ты ведь помнишь ее, я вас как-то знакомила — работает в комиссии жертв реабилитации политических репрессий. В том числе репрессий периода Гражданской войны. Она тоже часто прибегает к моей помощи, несмотря на то что две ее помощницы безвылазно почти сидят в московских архивах. И вот она попросила меня разыскать дело военнослужащего, расстрелянного по ложному доносу. Я быстро отправила ей необходимую папку и пролистала несколько подшитых страниц, которые хранят судьбы уже совсем других людей. Вот крестьянин из Борисоглебского района, расстрелянный за мешок муки. Вот инженер, которого обвинили в шпионаже. И тут я наткнулась на донос, написанный на поэта Карского!
Не знаю, в чем и перед кем провинился этот несчастный человек, но только донос составлен в самых отвратительных традициях того времени человеком, исполненным ненависти и очень грамотным в таких делах. К сожалению, отсканировать тебе этот документ не могу, однако сохраню для тебя закладочку на тот случай, если захочешь посмотреть потом самостоятельно.
Так вот речь в документе идет о том, что автор его неоднократно нанимался для передачи сведений об устройстве советских заводов, чертежей, экономических расчетов и прочего в руки иностранцев и сопровождающих их лиц, весьма похожих на контрреволюционеров.
Обвинение кажется совершенно нелепым и смехотворным, если бы Карский не жил на Сампсониевском проспекте, рядом с заводской территорией, и при обыске у него не обнаружили бы бинокль и чертежные принадлежности.
Ты ведь представляешь, Рома, какое тогда было время. Я думаю, Карский прекрасно знал, что его ожидает, и его поступок — то есть самоубийство — теперь не кажется мне странным, а даже вполне оправданным, и возможно даже, единственным для него разумным выходом…
И все-таки мне непонятно, почему он сделал это публично, в ресторане. Ведь человеком он был замкнутым, не демонстративным. Он не любил читать свои стихи со сцены, чаще выступал на квартирах где-нибудь, перед небольшой аудиторией знакомых. Популярность его была невелика — витрин не бил, громких скандалов не устраивал, дамским угодником не считался. Работал много. У него при жизни вышло пять сборников стихов. И ты знаешь, в советское время они очень активно переиздавались, несмотря на то что сейчас его имя почти забыто…»
Карский бежал таким образом туда, откуда нет возврата. Даже если он не был уверен, что его ожидает расстрел, то и тюрьма была совсем не тем местом, где он смог бы существовать. Свобода. Он без нее не мог. Он решил остаться свободным.
В дверь позвонили. Это было невероятно. Я даже телефонную трубку не снимал до полудня, когда работал. Все об этом знали, а уж о том, чтобы заявиться ко мне с визитом…
На пороге стояла Инга.
— Ты так давно не звонил…
— Проходи.
Я провел ее в комнату, к компьютеру, к куче бумаг, загромоздивших стол, чтобы убедилась — я работаю. Чтобы поняла — я работаю. Чтобы осознала — я занят.
— Угостишь кофе? — спросила она.
Я взглянул на часы и улыбнулся ей:
— Да, сейчас могу. Пятнадцать минут у меня есть — после наверстаю.
Я отправился на кухню, а когда вернулся с двумя чашечками, Инга держала в руках дневник.
— Откуда это у тебя?
— Понятия не имею, — ответил я. — Разбирал книги и нашел. Большую часть библиотеки собрал дед, поэтому я не все эти книги хорошо знаю. Вот — нашел, заинтересовался.
— Ты читал это?
— Только собирался, — солгал я.
— А коробка, в которой был альбом, цела?
— Все коробки я сразу же выбросил. Но стопку книг, с которыми лежал альбом, еще не разобрал.
— Я могу взглянуть?
Книги стояли у стены высокой стопкой, Инга сняла одну, другую, третью и посмотрела на меня:
— Ты уверен, что они принадлежали твоему деду?
— Не очень…
Она сняла еще пару книг, удовлетворенно кивнула, открыла одну из них:
— Читай.
«Инге от любимого агентства», — гласила надпись. Я посмотрел на обложку. «Современная фотография». Действительно, вряд ли дед покупал такие дорогие книги, да и выпущена книга в прошлом году…
— Как они ко мне попали? — спросил я.
Инга задумалась.
— Я переезжала в середине февраля, — сказала она. — Числа десятого. А ты?
— Десятого.
— Значит, наши вещи выгружали одновременно. Ты мог перепутать?
— Да меня там и не было, меня друг перевозил, а сам я…
Мне совсем не хотелось рассказывать ей историю с машиной и больницей.
— Поможешь перетащить мои книги ко мне?
— Разумеется.
И только тут до меня дошло, что все это время Инга не расстается с дневником, прижимая его к груди.
— Он тоже твой? — спросил я как можно более равнодушно.
— Да, — ответила она.
Мы выпили кофе как два хищника, настороженно глядя друг другу в глаза, делано улыбаясь. Потом перенесли к ней книги. Она показала, куда их поставить.
— Останешься, — спросила она. — Или зайдешь позже?
— Не сегодня, — ответил я как можно более вежливо.
— Ты совсем пропал, — грустно покачала она головой.
— Прости, — улыбнулся я.
— И все? — спросила она.
Мне показалось, что где-то я уже слышал такой диалог, я мог бы поклясться, что он был в том самом дневнике, который она так и не выпустила из рук.
— Пока.
Я вернулся к себе и сел за компьютер. Нет. О работе теперь можно было не мечтать. Какой же я идиот! Дневник лежал у меня почти месяц, а я не удосужился дочитать его до конца. И теперь мне уже ни за что не получить его обратно.
Я схватил трубку и набрал номер Киры:
— Старик, помнишь тот день, когда ты перевозил мои вещи?
— Еще бы… — ответил Кира, готовясь припомнить все свои шутки по этому поводу.
Но я перебил его:
— Переезжал кто-то еще в это время? Перевозили вещи?
Кира задумался.
— Ну чтоб вот так как ты — со всеми потрохами — такого не было. Подъехала потом машина, и девушка стала переносить коробки. На шпильках, по льду, да еще мы своим грузовиком ей перекрыли возможность подъехать к подъезду. Ребята ей помогли с коробками — уж больно красивая была.
— Могли перепутать коробки? — спросил я.
— Вполне. А что, у тебя что-то пропало?
— У нее.
— Нашел у себя?
— Да.
— Ну и слава богу. Кстати, сегодня заеду…
— Не сегодня, — простонал я в трубку, но в ответ мне прозвучали гудки.
Кира знал, что приезжать к такому типу как я нужно без предупреждения, либо вот так, — сообщив мне об этом и не выслушивая ответа. Потому что ответ звучал бы как угодно убедительно, но сводился бы лишь к тому, что это невозможно. Я придумал бы сотню причин: встречаюсь с научным руководи