телем, ночую у подруги, еду в библиотеку. Я не мог по собственной воле разрешить кому-то вторгаться в мое личное пространство, такое простое человеческое желание, как зайти в гости, вызывало у меня ужас. Потом, когда гость — а в девяти случаях их десяти это был именно Кира — звонил в дверь, я шел открывать на негнущихся ногах, проклиная все на свете. Натянуто улыбался, посматривал на часы. Правда, спустя некоторое время я свыкался с тем, что мне приходится делить с кем-то свое время, и иногда мне это даже нравилось, особенно если это был Кира. Но дать ему разрешение на такое вторжение было выше моих сил.
Кира представлялся мне человеком крайне рассудительным и трезвомыслящим, поэтому на секунду захотелось поделиться с ним всей этой историей с дневником, пересказать его подробно, а также вплести встречи с Евой и Ингой, взгляды той и другой, недомолвки, движения, интонации. Может быть, он сумеет выудить из этих странных моих ощущений хоть что-нибудь понятное, земное, разумное.
Но через несколько секунд я уже отмел эту мысль как несостоятельную. Не тот человек Кира, чтобы поверить в подобную фантасмагорию. Да и чем он мог мне помочь? Помочь мне, да и себе тоже, мог бы только тот, кому предстояло стать второй жертвой. Ева. Я рассмеялся вслух. Ну давай. Поднимись к ней и расскажи о дневнике. Расскажи, что, судя по записям одной шизофренички, она, Ева, должна именно сейчас уже любить меня без памяти, любить настолько, что не сумеет пережить мою смерть, что погибнет сама. «Здравствуйте, Ева, — представил я свое обращение к ней. — Скажите, любите ли вы меня до умопомрачения?»
«Тебя?» — она снова посмотрит на меня как на умалишенного, как тогда, в первую нашу встречу.
Я сел на кухне, напротив окна, глядя как плавают в воздухе белые мухи, совсем не похожие на снег. В апреле, когда вся Европа уже стоит в цвету, Питер даже не думал просыпаться от зимней спячки. Жить, судя по дневнику, мне оставалось всего ничего…
Разумеется, я не верил этому. Конечно, не верил. Но неприятный зуд нарастал и требовал немедленно что-нибудь делать с этим знанием.
Я совершенно точно знал, что по собственной воле с жизнью не расстанусь. Не было у меня никогда такого намерения и не будет. Я не склонен к депрессиям, к суициду и вообще брезгливо отношусь ко всему, что связано со смертью. Она, естественно, представляется мне неизбежной, но какой-нибудь легкой и уж очень нескорой. Где-нибудь там, году на восемьдесят этак девятом, с палочкой, тихо усну в своем саду у бассейна. И на моем лице дети, которые найдут меня достаточно скоро, увидят улыбку — свидетельство благодарности за долгую и безоблачную счастливую жизнь.
«Но Карский тоже вроде бы не собирался умирать, на него написали донос, он ушел не совсем по собственной воле, таким образом…» — шепнул мне внутренний голос. А Яшка, жизнерадостный хулиган, что, сам решил уйти из жизни?
В дверь позвонили, и я прикрыл глаза. И на негнущихся ногах пошел открывать. Для Киры было еще очень рано.
Для Инги — слишком поздно…
13
Я распахнул дверь, и в ту же секунду канарейка в клетке зачирикала гимн. За дверью стоял ответ на мой вопрос. Я это понял сразу, взял себя в руки и решил, что не упущу своего шанса.
— Как там моя девочка? — спросила Ольга Владимировна.
— Вроде бы нормально, — ответил я. — Видел ее пару дней назад.
— Вообще-то я о Кларе.
— О ком?
— О канарейке.
— Жива, — ответил я бодро. — Будет рада с вами встретиться.
Но настроение у Ольги Владимировны было совсем не радостное. Она прошла на кухню, села у стола и грустно посмотрела на меня. Я тут же выставил из запасников швейцарский шоколад и уже стоял у кофемашины, судорожно нажимая кнопочки.
— Эспрессо? Капучино? Латте?
— А что пьют в такое время? — кивнула она на сумеречное окно.
— Латте, скорее всего. Там много молока, оно нейтрализует кофеин. А хотите без кофеина?
— Нет, — ответила она, немного подумав, — пусть все будет по-настоящему. С кофеином. Тем более я не очень доверяю этим новым технологиям. Что они сидят там и из каждого кофейного зернышка кофеин вытягивают?
— Действительно, — согласился я. — Его ж еще найти в зернышке нужно!
— Вы сегодня веселый, — заметила Ольга Владимировна. — А вот я что-то совсем сдала.
— Как ваши гастроли? По-моему, вы должны были вернуться не…
— Ах, — отмахнулась она. — Гастроли не заладились. В трех городах мы отыграли, а по остальным — не вышло. С чем-то там они промахнулись, рекламу не успели дать, в общем — обычное дело… Перенесли на два месяца. Я, разумеется, понимаю, что вы не очень рады моему возвращению…
— А вот тут вы глубоко ошибаетесь! Я только о вас и думал.
Ольга Владимировна приосанилась на стуле и официальным тоном осведомилась:
— Зачем же я вам понадобилась?
— Вы не поверите, но мне очень нужно узнать, чем кончилась та история, которую вы мне рассказали.
Она снова расслабленно откинулась на спинку кресла и пожала плечами.
— Любопытство разыгралось?
— Вопрос жизни и смерти, — ответил я, подавая ей кофе.
Она поднесла к губам высокий стакан, попробовала длинной ложечкой пену, отпила, закатила глаза:
— Божественно. Там научились?
— Да.
— Ева говорила мне, что вы где только не побывали…
Ева говорила? Да я вообще никому не рассказывал, что выезжал дальше Осиновой Рощи. Даже Кире я рассказал туманную версию моего детства. А может быть Кира… Я лихорадочно стал прикидывать, где и когда Кира мог столкнуться с Евой и рассказать ей…
— Вы не беспокойтесь, она мало мне рассказывает. Так зачем вам моя история? Я очнулся.
— Не идет из головы. Только о ней и думаю.
— Вы это об истории?
— А о чем же еще?
Странный диалог у нас выходил. То ли она говорила намеками, которые мне не под силу было разгадать. То ли была ясновидящей, что уже как-то, согласитесь, слишком для одной моей бедной головы. Но разговаривали мы с ней как будто на двух уровнях. О чем-то, о чем можно, — об истории. И о чем-то, о чем нельзя, — о Еве.
— А вы уверены, что, если я расскажу вам эту историю до конца, вы сможете легко выбросить ее из головы?
— Наверно, нет, — честно признался я. — Но надеюсь, что смогу сделать из нее кое-какие выводы.
Она вздохнула.
— Попробуйте. Лично я так и не смогла никаких выводов для себя сделать. Может быть, это и самое печальное. Я так и не смогла принять все то, что произошло. Что ее не стало. Будто половины меня не стало. Мы ведь с ней были — не разлей вода.
Правда, в самое первое время, когда она стала встречаться с Яшкой, мы отдалились. Она ничего мне не рассказывала. Практически совсем ничего. А мне было так одиноко, так тоскливо, как будто меня бросили. Собственно, она меня и бросила. Я знала, что существует любовь, что когда-нибудь у меня и у нее появится какой-нибудь парень. И что я представляла себе? Что мы все вместе будем ходить в кино или в парк, кататься на лодках, что будем ездить на Невский шумной компанией. Мне именно так и представлялось все: красивые молодые люди, два парня и две девушки, чуть ли не взявшись за руки, идут по улице, смеются. Счастливое, лучезарное взрослое завтра.
Я и подумать не могла, что любовь — это тайна. Тайна, которую можно разделить только с одним человеком, никогда — с двумя. Ее даже поведать второму невозможно. Потому что, когда прошла первая пора этой великой тайны, и она потихоньку стала мне о нем хоть что-то говорить, я поняла — не поделится она со мной ничем. Что-то есть у них там такое. Чем она не может поделиться, даже если бы очень захотела.
Что она мне говорила? Ничего не значащие вещи. Он сегодня сказал… Мы сегодня видели… А знаешь, оказывается, мужчины думают совсем иначе. Ничего интересного, ничего такого, что объяснило бы туман в ее глазах, эту их невозможную поволоку, которой раньше я не замечала, эту ее новую медлительность, выпрямленную спину, взрослый рот. Этот ее пропавший ко мне интерес. Снисходительные улыбки.
Самое интересное я узнавала не от нее. От кого угодно, только не от нее. Об этом шептались девчонки у нас в классе, об этом говорили соседки у ее подъезда, об этом говорили и мальчишки за школой, осторожно передавая друг другу сигаретку. Они встречались каждый день. Ходили по улицам рука об руку. Целовались в парке на их скамейке, которую никто не смел занимать. Он провожал ее до дома. Почти до дома. Никогда не подходил к самому дому. Не хотел, чтобы его видели соседи. Так, по крайней мере, и говорили соседи. Может быть, не хотел расстраивать ее мать. Она ведь странная была, мало ли что… Да и он — не подарок для матери. Такой парень для любой матери — несчастье.
И вот однажды, когда первый туман ее глаз стал постепенно рассеиваться. Не в том смысле, что она его разлюбила. А привыкла просто к своей любви — ко всему на свете привыкаешь. И так быстро привыкаешь, что не успеваешь опомниться… Глядь, а ты, оказывается, уже привык. И уже трудно от этого избавиться. И не хочется. Даже если привык совсем не к тому, совсем к чему-то нехорошему…
В один прекрасный день, когда мы с ней возвращались из школы, нас догнал какой-то мальчишка. Да, собственно, не какой-то, а один из тех, которые больше всего крови нам испортили в свое время. Даже фамилию его до сих пор помню — Баринов. Хотя и учился он в другом классе, хотя позабывала фамилии одноклассников, его помню — Баринов.
Так вот, подскакивает он к нам и начинает приставать как-то противно и нагло. Мы давно от такого отвыкли. Вся школа к нам — с почтением, хулиганы самые отъявленные расступаются и здороваются. А тут — на тебе, нахал совершенно безмозглый и как-то не очень понимающий опасность своего положения. Потому что с другой стороны улицы эти его приставания кое-кто заметил, какой-то взрослый парень, похоже, приятель Яшки или уж, по крайней мере, его знакомый и, покачав головой, уже направляется к нам. И сейчас дурачку Баринову придется удирать как последнему…