А мама Егора… Да что о ней говорить? Даже Минька понимает, что бабушка «как бы есть», но на самом деле ее «как бы и нет». Это ему Маша, наверное, объяснить пыталась, а он в силу возраста подобрал вот такое удобное определение. Вроде детское, а лучше не придумаешь. Теперь, бывало, спросит у Егора, куда тот собрался. Услышит, что к бабушке, и молчит или просто тянет равнодушно: «А-а-а». Раньше все просился, хныкал даже, не понимал, почему нельзя. Это естественно. В его сознании бабушка – это тетя, заваливающая подарками и вкусностями, ни в чем не отказывающая, задорно улыбающаяся, постоянно зовущая в гости и рассказывающая о том, «как же она соскучилась по своему ненаглядному Майки». И другого образа нет. Зато есть подозрение, вернее, теперь уже уверенность, что где-то он все-таки существует (а как же иначе, раз Егор ездит), но знакомиться с ним, видимо, не стоит. Точно не стоит. Егор многое отдал бы за то, чтобы это было не так, но жизни в этом конкретном случае от него ничего и не надо. У нее для каждого свой расклад.
Вот для Маши, например, разложилось так, что на каждодневное участие бабушек в воспитании внука рассчитывать не приходится. И слагаемые этих обстоятельств и ее недоверчивого отношения к няням в сумме привели к усталости, раздражению и затрапезной (Егор даже вздрогнул от этого промелькнувшего в голове слова) внешности. Конечно, плохо так думать о жене. Тем более о жене хорошей и о жене любимой. И претензий-то к Машутке раз-два и обчелся. Готовит вкусно, дом в чистоте, а Минька воспитывается практически профессионально: плавание, шахматы, борьба, английский. Но главное – манеры. Сын спокоен, вежлив и рассудителен, и это, тут сомневаться не приходится, исключительно Машина заслуга. Егор что? «Привет, сынок. Пока, сынок. Как дела? Нормально? Ну, молоток». А у Маши система, у Маши понимание.
Странно это. Понимание таких глубоких вещей у нее есть, а тех очевидных, что на поверхности, нет. Отмахивается от них, как от несусветной чепухи, и продолжает двигаться в установленном для себя порядке: джинсы, кроссовки, хвост на макушке, мейкап по большим и очень редким праздникам».
Егор бросил взгляд на жену, изучающую меню, и подумал, что поход сына в первый класс, к сожалению, большим праздником для нее, видимо, не являлся. Маша сидела на стуле как-то неуверенно, бочком, словно чувствовала себя в кафе неуютно. Она будто извинялась перед официантами и посетителями за то, что зашла сюда. Весь ее вид (сутулая спина, нервно переплетенные под столом ноги, рука, теребящая угол скатерти) словно говорил: «Не беспокойтесь. Я только чуть-чуть посижу и уйду». Егору стало стыдно. И за жену, и за себя. Ему казалось, что все смотрят на них и видят несоответствие пары. Мужики наверняка теряются в догадках: «И что он нашел в этой мыши?» А женщины, конечно, сочувствуют Маше: «Сам-то нарядился гоголем-моголем, а на жену денег пожалел. Жлоб!» «Может, они и правы. Нет, не в смысле денег, конечно, а в том, что он виноват. Надо было быть понастойчивее. Найти какие-то другие слова. Говорить не сто раз, а тысячу. Возможно, если не переставать стучать в закрытую дверь, то рано или поздно тебе все-таки откроют. Но, черт возьми, он же тоже человек. И нет ничего предосудительного в том, что интересный мужчина хочет видеть рядом с собой симпатичную женщину, а не чучело».
–О чем ты думаешь?– Маша больше не рассматривала меню. Она, казалось, успокоилась: расправила плечи, подняла голову, подвинулась к спинке стула и даже улыбнулась.– Я буду капучино и фисташковое моэлье. Так о чем ты думаешь?
И почему женщины всегда так не вовремя об этом спрашивают?
–А что такое моэлье?– Егор попробовал уйти от ответа.
Маша тихонько засмеялась, запрокинула голову, и Егор невольно залюбовался: на шее пульсировала синяя жилка, и ему почему-то очень захотелось дотронуться до нее, а еще лучше поцеловать. Маша оборвала смех и сказала:
–Понятия не имею, что это за фрукт.– Помолчала и снова расхохоталась, выдавила сквозь смех: – Или овощ.
–Или гриб,– добавил Егор, и теперь они уже смеялись оба, и не было Егору никакого дела, что и кто о них подумает.
Моэлье оказалось печеньем. Маша, конечно, сказала, что она печет намного вкуснее, и они могли бы никуда не ходить. Только что наладившееся настроение мгновенно испортилось, стало каким-то фисташковым (ну не нравились Егору эти орехи, и все).
–Так о чем ты все-таки думал?
«Господи, еще и это!»
–Когда?
–Да вот пока я меню читала.
–Да ни о чем таком…
–А не о таком?
–Я… я… О Миньке я думал, вот.
–О Миньке?– Ясное дело, в голосе жены звучали нотки недоверия.– И что же ты о нем, интересно, думал?
Ох, Егор, не умеешь врать – не берись. Хотя для рекламного агента умение высосать из пальца целую стратегию – профессиональный навык. Так что врать Егор как раз умеет. Это и делает:
–Большой он у нас, Машуль. Скоро совсем взрослым станет. Новые друзья, новые увлечения.
–Девочки…
Егор почему-то смутился:
–Я вообще-то не это имел в виду.
–Нет? А почему? Школа – лучшее место для первой любви. Юность, горячая кровь, романтика. И беспокоиться нам с тобой не о чем. В этом смысле хорошо иметь мальчика.
Егору почему-то стало неловко от намеков жены. Мишка все-таки был еще мал и очень далек от половых вопросов. «Учился бы хорошо, а любовь – дело десятое»,– сам себя обманул Егор.
–Расскажи мне о своей,– неожиданно попросила Маша.
–О чем?
–Не притворяйся, дурачок! О своей любви.
–О тебе?– Егор зажег в глазах искру кокетства и положил под столом руку на колено жены. Но Маша фыркнула, дернула ногой так, что Егор больно ударился костяшками пальцев, и упрямо повторила:
–О первой.
–О какой первой?– Он упрямо продолжал ломаться.
Маша разозлилась:
–У тебя их много, что ли, было? Первая – она и есть первая. Знаешь, случаются у людей такие детские страсти: любовь до гроба, поцелуи до изнеможения, постоянное нервное напряжение и чувство полета.
–Это уже взрослые страсти, Машуль.
–Слушай, Коваленко, ты меня достал!– В негодовании жена всегда называла Егора по фамилии. Обычно его это забавляло. В гневе Маша преображалась, становилась похожа на себя прежнюю: живую, волнующую. Но сейчас он даже не смотрел на жену, старался избежать ее пристального взгляда, а главное – нежелательного разговора. А Маша, казалось, не замечала его настроения. Продолжала настаивать:
–Колись давай! Не строй из себя красну девицу!
–Маш,– Егор надеялся, что голос будет звучать достаточно беспечно, а улыбка получится беззаботной,– ну что ты завелась, а? Ты моя первая любовь.
–Издеваешься?– Глаза жены ехидно сузились, но было видно, что ей приятно.
–И не думал.
–Не думал? А знаешь, что я думаю?
–Что?
–Что ты врешь.
Егор врал. А еще он не любил больных воспоминаний. Бывало, они приходили сами, без всякого спроса, без стука. Он пытался закрыть перед ними двери души – они залезали в окна. Он замыкал ставни – они просачивались в щели. Он запирал замки – они подбирали ключик. Они действовали как хотели и частенько забирали его в свой плен. Но сейчас, под Машиным пытливым взглядом, Егор не испытывал никакого желания становиться узником своих воспоминаний. Он посмотрел на часы: вот где было спасение.
–Нам Миньку через пятнадцать минут забирать.
–Уже? Что же ты молчал?! Проси счет скорее!– Маша занервничала, заерзала на стуле, стала оглядываться в поисках официанта и, конечно же, сразу выкинула из головы странное поведение мужа.
Спустя пять минут они уже ехали в сторону школы. Теперь Маша нервно ерзала на сиденье машины и постукивала пальцами по стеклу, будто говорила: «Быстрее! Быстрее!» Егор не слышал стука. И ведущего радионовостей, рапортующего о том, как Москва празднует свой день рождения, он тоже не слышал. Как ни старался он задвинуть засов, Маша невольно успела втолкнуть воспоминания в приоткрытую створку, и теперь Егор слышал только эхо так и не утихшей окончательно боли. Он машинально вел машину и думал о своем:
«Так все-таки показалось или нет? Может, она и работает до сих пор. Кто знает? Забавно, если так. Хотя что уж тут забавного? Не хватало еще, чтобы она у Миньки преподавала. Надо будет все-таки узнать о преподавательском составе. Можно будет, если что, перевести Миньку после началки в другую школу. Маша, конечно, будет возражать. Она всю округу перебрала в поисках лучшего для любимого сына, но придется ее как-нибудь убедить. А как убеждать? Что говорить? Ладно, там видно будет. Во всяком случае, уж точно не правду». Егор криво усмехнулся, представив, как это будет звучать: «Просто тут работает одна особа. Кстати, именно она может рассказать тебе многое о моей первой любви. Можете ведь, Маргарита Семеновна, не правда ли?» – спросил он невидимого противника и остановил автомобиль у школьной калитки.
Маша выскочила из машины, оглянулась на Егора:
–Пойдем?
–Знаешь, иди одна.
–А ты что же?
–Я тут подожду. Устал что-то.
Он снова врал. Врал и боялся. Боялся столкнуться с воспоминаниями лицом к лицу.
12
Холодная погода сентября быстро помогла Марте избавиться от воспоминаний о тягостном отпуске, а долгожданные, но короткие дни бабьего лета располагали к мечтам о следующей поездке. Мечтать Марта любила. Даже четкое осознание несбыточности своих желаний нисколько не портило ей настроения. Если не грезишь о чем-то нереальном, этого почти наверняка никогда не случится. А витая в облаках, все же имеешь пусть призрачный, но все-таки шанс туда забраться.
Таким облаком был для Марты Париж. Нет, она не жаждала увидеть те объекты, от которых сходят с ума туристы всего мира. Она не думала о том, как попасть в Лувр, или постоять под Эйфелевой башней, или раскинуть руки на траве Марсова поля, или поглазеть на витрины на Елисейских Полях. Она мечтала о другом: весной (непременно весной или летом, чтобы было много цветов, красок и запахов) она в шикарном (конечно, в шикарном, а разве можно в Париже в каком-нибудь другом?) платье и в туфлях на шпильках («Ха-ха…