–Может быть, объявить конкурс? Две головы – хорошо, но, возможно, кто-то из наших ребят способен придумать нечто оригинальное, а мы их даже в известность не поставим.
–Ты готова поделиться перспективным будущим?
На самом деле Марта не хотела быть обязанной. Зная, что заданием должна быть озабочена не только ее голова, она могла себе позволить вздохнуть свободно и выкинуть весь этот бред из головы.
–Знаешь, кресло директора дает ряд неоспоримых преимуществ. Главное, конечно, зарплата,– продолжала увещевать Данилевич.
–Думаю, это отличный козырь для того, чтобы сотрудники шевелили мозгами.
–Значит, считаешь, сорвать куш должен тот, кто принесет в клювике достойную идею.
–Это будет справедливо.
–Не понимаю твой альтруизм, но не настаиваю. Объявлю конкурс и посмотрю, как вы перегрызете друг другу глотки.– Директор снова превратилась в монстра, улыбнувшись Марте хищной улыбкой и надменно сверкнув глазами.
«Не делай людям добра…» – тут же подумала Марта. В гениальности этой мысли она уже убеждалась не один раз. «Сдалась мне эта директриса? Не надо было ее жалеть. Ах, обидел бывший муж – финансовый директор. Какое несчастье! А теперь еще и косметолог оказалась шибко умной, да к тому же и самостоятельной. Ей предлагают такую шикарную сделку, а она нос воротит. Ах, бедняжка Ольга Владимировна, сколько бед на вашу голову!»
–Маруська, ты дура!– безапелляционно заявила Натка, которой Марта пересказала этот разговор после работы. Они сидели в «Макдоналдсе». Марта вяло ковыряла вилкой в ванночке с салатом, а подруга с аппетитом уплетала гамбургер и ругалась, энергично размахивая рукой, не обращая внимания на измазанные кетчупом пальцы.– Тебе повышение преподносят, можно сказать, на блюдечке с золотой каемочкой, а ты голову в плечи – и в кусты.
–Нат, не по мне все это, ты же знаешь. Ну какой из меня директор?
–Такой же, как и великая певица. Очень даже замечательный.
–Не говори глупостей. При чем здесь певица?
–Ты же можешь представить себя на сцене. Почему же в кресле директора не представляешь? Певица с целым залом должна управиться, а у нас тут человек двадцать персонала.
–Ну, допустим, на сцене я уже стояла, а в кресле директора не сидела и сидеть не хочу.
–Ну и дура! Говорю тебе: дура! Могла бы в свой Париж поехать и шикануть вовсю.
Марта окончательно зарылась в салат. О Париже она как-то не вспомнила. Он был так далек от реальной жизни, стоял на недостижимом пьедестале, на который она сама его водрузила, и существовал как бы параллельно со всем окружающим миром. Работа – это работа, а мечта есть мечта. И как-то сразу связывать их в один узел у нее не получалось. Да, грезить потихоньку и откладывать в кубышку, по крупице приближаясь к заветной цели,– это про нее. А вот взять быка за рога и сразить его одним ударом шпаги, став победителем на арене судьбы,– это про кого-то другого. Про Натку, наверное, которая своего шанса не упустит. Жаль только, судьба для нее шансами не раскидывается. А подруга между тем продолжала сердиться:
–Ни себе, ни людям! Ну не хочешь сама куш сорвать, обо мне бы подумала. Уж, наверное, на посту директора ты бы меня не забыла.
–Придумай сама рекламный ход и становись себе директором на здоровье.– Марта разозлилась. В конце концов, Натка, наоборот, должна радоваться конкурсу. Теперь у всех равные шансы, и у нее в том числе. Голова у подруги светлая.
–Может, сочинишь песню?
–Может, сочинишь песню?– учительница смотрела на Марту с искренним интересом. Ее голос звучал естественно, подвоха в нем не ощущалось.
Но Марта не могла не насторожиться. С тех пор как она начала заниматься музыкой, ей разрешали пользоваться стареньким пианино, что стояло в актовом зале детского дома. На нем музыкальный работник разучивала с малышами детские песенки и играла марши во время утренников. Ей почему-то казалось, что детдомовских детей можно научить только маршировать строем, а все остальные танцевальные па непременно останутся за гранью их понимания. Разубедить ее никто не пытался. Дети с удовольствием подкидывали колени и размахивали руками. С балетом их не знакомили, с народными танцами тоже. У Марты был опыт подмосковного ансамбля, а еще были видения. И она точно знала: и женщина у рояля, и поющая девочка, и все остальные присутствующие в комнате любили другую музыку и умели двигаться под нее красиво и плавно, без резких взмахов конечностями.
Эту музыку она и пыталась извлечь из старенького пианино. Терзала его нехитрыми классическими мелодиями, что стали задавать в музыкальной школе, а еще пыталась подобрать аккомпанемент к песням, что не переставали крутиться французскими мелодиями в ее сознании. Она часами ерзала на табурете перед инструментом, пробуя одним пальчиком ноту за нотой, пока непослушные клавиши не выстраивались в задуманный ритм. Натка, которую с удовольствием пропускали в гости, возилась в противоположном углу с мольбертом и время от времени сокрушалась:
–Вот тебе бы в Париж. Это да. А мне-то там что делать?
–Как что?– смущалась Марта.– Жить.
–Жить. Я же ни бэ ни мэ, а ты вон как поешь.
–Так я же не понимаю, о чем.
–Французский начнется – поймешь. Слушай, а давай я матери условие поставлю: без тебя никуда не поеду, и точка. Или, например, буду по французскому двойки хватать. А у тебя-то верняк пятерочка будет, вот и поедешь моим переводчиком.
–Нат, для того чтобы меня с вами выпустили, меня надо удочерить.
–Супер идея. Была подругой – станешь сестрой. Что может быть лучше?
Лучше действительно ничего не было. Но Марте, несмотря на юный возраст, такие надежды казались бесплотными иллюзиями. Настолько неосуществимыми, что и питать их не стоило. Она отмахивалась от напора подруги и только посмеивалась над Наткиной горячностью и ее планами на совместную жизнь в Париже.
–Это бред, Натусь,– только и говорила Марта.
–А вот и нет!– кипятилась Натка.– Ты, главное, французский учи. Тебе он определенно понравится.
Французский понравился обеим. Даже не только им, а всей группе. Не мог не понравиться, потому что его вела фея. Она была такая красивая, что теперь Марта даже сомневалась в том, что хочет быть похожей на женщину из своих снов. Теперь она разрывалась между незнакомкой у рояля и Маргаритой Семеновной, склоняясь к последней. Все-таки пианистка была видением, а Ритуля (так называли ее между собой ученики) вполне реальной. До нее можно было дотронуться, ею можно было любоваться. Она была живым воплощением грации и элегантности. Ритуля не была юной. Иногда в темных волосах можно было заметить проступающую седину, но такое случалось редко. Обычно француженка не позволяла себе пропустить поход к парикмахеру, или не сделать маникюр, или не сменить бусы либо косынку к платью. Косынки казались Марте особенно элегантными. Все привычные учителя ходили в серых мешковатых костюмах, которые делали из них не женщин, а работников образования. А Ритуля носила платья. Она не ходила в них, а скользила, плыла по школе в лаковых лодочках, аккуратно сидящих на длинных стройных ногах. Движения у нее были плавными, голос вкрадчивым, и даже когда сердилась, она не срывалась на визгливый ультразвук, как ее коллеги, а смотрела своими огромными глазищами, заглядывала прямо в душу и отчитывала так ласково и так проникновенно, что провинившемуся ученику действительно становилось стыдно и хотелось как можно быстрее бежать и исправлять содеянное. Весь облик француженки был для Марты лишним подтверждением того, что ее любовь к французскому шансону не случайна. Ритуля казалась ей живым воплощением этой музыки. Именно так представлялись Марте женщины, передвигающиеся под эти мелодии по улицам Парижа. Она уже даже не была уверена в том, что завидует Натке, которой предстояло увидеть эту картину живьем. Ей было достаточно Ритули. Лучшей демонстрации и не придумаешь. В ушах француженки поблескивали маленькими камушками сережки, кисть позолоченной змейкой обвивали часы, что служили вовсе не для напоминания о времени, а для того чтобы украшать худенькую кисть с длинными прямыми пальцами и полукруглыми лунками ногтей, накрашенных светлым перламутровым лаком. На безымянном пальце правой руки красовалось маленькое, почему-то девичье колечко, которое было единственной вещью, выбивающейся из сложившегося образа Ритули. Оно было слишком простеньким для такой сложной женщины. На уроках Марта как зачарованная следила за этим кольцом и еле сдерживалась, чтобы не попросить: «Снимите его!» Конечно, она не могла произнести ничего подобного. Кольцо было не простым и имело для учительницы какое-то особенное значение. Это было очевидно. Ритуля меняла строгие однотонные платья: бордовое, фиолетовое, темно-коричневое, приглушенно-болотное и черное – она никогда не надевала одно дважды в неделю. Еще большим разнообразием отличался ее запас шейных платков, поясов, бус и сережек. Но кольцо оставалось неизменным. Оно никогда не снималось, не желало никуда исчезать и своим присутствием нередко отвлекало Марту от мыслей об уроке.
–Опять витаешь в облаках?– нежно укоряла ее Ритуля, и Марта тут же вспыхивала и зарывалась в учебник. Ладно бы на математике отвлеклась или даже на литературе, но на любимом французском.
Французский не просто любили. Его обожали, чем вызывали ревность и праведный гнев других учителей: русского с историей не знают, а французским увлеклись не на шутку. Да просто их сумели увлечь. Ритуля читала ученикам отрывки из романов. Марта однажды слышала, как в учительской ей выговаривала завуч:
–Это плохо кончится, Маргарита Семеновна! Читать детям французский роман, на мой взгляд, извините за каламбур,– полнейший моветон.
–Согласилась бы с вами, если бы читала им «Мадам Бовари» или романы Саган, но я декламирую Гюго и Вольтера. Что в этом плохого?
–Вольтера?! Они же еще ничего не понимают.
–Понимают мелодику речи, слог, и это главное.
–И все же, Маргарита Семеновна, поостерегитесь.
На самом деле француж