В музыке? Так ты из-за музыки собралась тут торчать? Да тебе во Франции папа самого Леграна в учителя притащит.
–Нат, у Леграна и без меня забот хватает. Очень ему нужно сомнительное русское дарование. А вот если я с дипломом буду, с медалями, с кубками – это уже другой разговор. Может, тогда на меня и обратит кто-нибудь внимание. Так что сначала надо чего-то добиться, а потом уже с этим в Париж ехать.
–Да кто тебя пустит за границу?
–Если стану пианисткой или композитором, то, может, и пустят. Чего же не пустить? Артистов сейчас не жалуют после истории с Годуновым. А мне очень надо стать, Нат. А в Париже я навык потеряю, правда. Ну, наймут мне твои родители учителя, но это совсем не то. А во французскую музыкальную школу, сама понимаешь, меня никто не отпустит.
–Не отпустит,– мрачно согласилась Натка, но не разговаривала с Мартой до самого отъезда.
–Она ненастоящая? Ненастоящая, да?– спрашивала Марта у Ритули, заливаясь слезами. И француженка снова обнимала ее, и гладила ее по голове, и успокаивала:
–Настоящая, Марта, поверь мне, настоящая.
–Так что же мне делать?
–Ждать.
Марта ждала, верила и надеялась, хотя ждать уже не было никаких сил, верить – никакой мочи, а надеяться – никакого желания. Но она ждала и в конце концов дождалась. Через месяц после Наткиного отбытия в Париж Марта получила письмо от подруги, в котором между строк читалась прежняя решительная, добрая и восторженная Натка. Впрочем, восторгалась она не между строк, а откровенно. Писала о том, что облопалась круассанами и горячим шоколадом, о том, что на Елисейских Полях нет никаких полей, и о том, что «представляешь, Наполеон похоронен в шести гробах». В общем, о пустой ерунде, от которой на душе у Марты стало легко, тепло и спокойно. К тому же прочитанное позволило ей убедиться в правильности принятого решения. Натка сообщала о том, что папа пропадает на работе, мама скучает и почему-то часто плачет. «Короче, какой-то семейный кризис. Фу, гадость». Марта чувствовала облегчение от того, что находится далеко от этой Наткиной «гадости». А еще большую радость и окончательное Наткино прощение она ощутила, когда в самом конце письма она увидела приписку: «Милый Моцарт, желаю удачи в твоих музыкальных экзерсисах!»
Через неделю Марта выиграла конкурс. А еще через месяц Натка с матерью вернулись в Москву.
–Сорвал папанька все наши планы,– сообщила Натка подруге после череды объятий, восклицаний и вопросов: «Как? Почему? Надолго ли?» – так что навсегда.
–А что случилось?– заволновалась Марта.
–Умер он.
–Ой!– Марта зажала рот руками.
–Козел!– зло добавила Натка.
–Ты что?– ужаснулась Марта.– Разве так можно? Да еще о мертвом?
–О мертвом козле вполне.
–Нат, что случилось?
А случилась, как оказалось, старая как мир, но от этого не менее драматичная история: Наткиного отца настиг сердечный приступ как раз во время «серьезных переговоров» с французской проституткой. Дело, конечно, замяли и сделали все возможное для того, чтобы оно не проникло за рамки посольства. Но и внутри этих рамок было достаточно сочувствующих, чтобы отравить и Натке, и особенно ее матери и без того уже отравленную жизнь. Во всяком случае, именно этими перешептываниями, взглядами и горестными вздохами за спиной армия любопытных и возмущенных только усиливала переживания. К сожалению, была среди тех, кто оказался в курсе истинного положения вещей, и женщина, для которой в народе издавна существует характеристика «простота хуже воровства». Она-то по доброте душевной решила просветить Натку об истинных обстоятельствах кончины отца для того, чтобы «крошка не слишком убивалась». Как ни странно, убиваться крошка действительно перестала, но, с другой стороны, обрела и качества, противопоказанные детской душе: некоторую озлобленность, преждевременную взрослость и безмерный цинизм.
–Слава уж не знаю кому и чему, что ты отказалась от моей дурацкой идеи удочерения.– Так она закончила свой рассказ о происшедшем в Париже.– Я же тебе условия хотела создать, а теперь у нас особо не разживешься: ни папанькиных денег, ни казенных харчей.
–Нат!– Марту коробила речь подруги. Конечно, узнав детали истории, она понимала, что чувствует Натка, но все же о мертвых либо хорошо, либо… К тому же покойный отец очень любил Натку, да что там любил – обожал. И подруга, по мнению Марты, должна была быть счастлива хотя бы этими воспоминаниями и, конечно, горевать по отцу. Своего-то Марта совсем не помнила. Он почему-то, в отличие от прекрасной пианистки, не являлся ей ни в каких снах.
–А что «Нат»? Ты бы видела, что у нас в доме творится…
Через пару месяцев Марта, заявившаяся к Натке без всякого приглашения (подруга в гости теперь не звала), увидела и ужаснулась. Натка приоткрыла дверь на тонкую щелочку и взглянула на Марту исподлобья. Спросила, будто плюнула:
–Чего приперлась?
–Натка,– Марту покоробила грубость подруги, но она чувствовала, что у нее есть объяснение, и объяснение это, скорее всего, находится как раз за дверью квартиры,– это же я, Марта.
–Вижу.– Натка смягчилась.– Ладно, заходи, раз пришла. Что уж теперь.– Дверь распахнулась, и Марта оказалась в аду. Всегда надраенная и вычищенная до блеска стараниями Наткиной матери квартира теперь походила на какой-то дешевый притон. Везде царил запах сырости и грязи, смешанный с каким-то еще ужасно гадким и удушливым. Марта ходила по комнатам, глядя на покрытые странными пятнами и окончательно потерявшие свой некогда роскошный вид ковры, на лохмотья пыли, лежащие по углам, на стулья, угнетенные горами разбросанной одежды, и не могла понять, что за мерзость так настойчиво преследует ее обоняние. Поняла, когда уже ничем не брезгующая Натка распахнула перед ней двери родительской спальни и предложила полным презрения голосом:
–Вот, полюбуйся.
На разобранной кровати со смятым, грязным бельем храпела Наткина мать. Она была одета в пальто, теплый платок и даже сапоги. У постели валялась пустая бутылка. Целую армию таких же пустых бутылок Натка предъявила Марте на замызганной кухне. В холодильнике пахло тухлятиной, в раковине высилась гора сгоревших кастрюль и залитых жиром сковородок, по дубовой столешнице ползали тараканы. Вид этих насекомых на кухне, наполненной раньше пряными ароматами и удивительной кулинарной изобретательностью хозяйки, ужаснул Марту больше всего остального.
–Ты когда-нибудь убираешься?– первым делом поинтересовалась она у подруги.
–А зачем?– усмехнулась Натка.
–Затем, что ты здесь живешь!– Негодование Марты было искренним. Она была чистюлей и аккуратисткой. Конечно, в казенном учреждении, обладая только кроватью, тумбочкой и несколькими полками в общем шкафу, развить эти качества было не так уж сложно. Но Марту коробил любой, даже самый незначительный беспорядок: книги, стоящие не по ранжиру в школьной или детдомовской библиотеке, чья-то зубная щетка, измазанная пастой, тетради, разбросанные на общем столе, а не уложенные в аккуратную стопку. Она ни за что не смогла бы долго находиться в помещении, в которое превратился теперь Наткин дом, и осознание того, что любимая подруга способна жить в этом ужасе, вызвало у нее одновременно и приступ сильнейшей брезгливости с едва сдерживаемыми рвотными позывами, и невиданное раньше решительное желание действовать немедленно.
–Я, Марточка, тут существую, потому что жить, как ты успела заметить, здесь нельзя.
–А что ты сделала для того, чтобы было можно?– накинулась Марта на подругу.
Натка ожидала чего угодно: слез, объятий, попыток успокоить и пожалеть, но никак не обвинений. Она на секунду оторопела, а потом обрушила на Марту целый поток признаний, звучавших зло и колко:
–Ты думаешь, я не пыталась и не пытаюсь? Прихожу из школы и не знаю, за что хвататься. Бывало, перемою посуду, а на следующий день опять все завалено, вещи в шкаф вечером закидаю, а утром снова-здорово, они все на полу: мадам наряд выбирала. Так что на стульях – это еще удачный вариант. А убирать за ней вообще никаких сил нет! Полы от блевотины я еще могу отчистить, а персидские ковры, извините, не по силам в химчистку таскать. Да и запах этот знаешь какой въедливый? Никакой хлоркой не вывести. Да и нет у меня хлорки этой. Копейки еще на нее тратить. Мне бы на жрачку найти, чтоб не сдохнуть здесь вместе с этой!– Натка сделала выразительный жест в сторону спальни, откуда все еще доносился громкий пьяный храп.– Я уже деньги с собой таскаю. А вечером под подушку засовываю, так она по ночам ворует. Я же не могу совсем не спать.
–Нат, но…– Не получилось вставить ни слова, Натка продолжала кипеть яростью:
–А сгоревшие кастрюли? Считаешь, сварить обед – это как дважды два? Не тебе об этом судить! Тебя всю жизнь государство кормит. В столовку приходишь – там щи горяченькие и булка с повидлом, а у меня тут поваров с официантами нет. И курсов я кулинарных не кончала: жру клейкие макароны и жженую кашу.
–Да ты мне позавидовать решила, что ли?– взвилась Марта возмущенным коршуном и забилась, заколотилась в возмущенном крике.– Ты хоть тринадцать лет прожила как у Христа за пазухой. Тебя холили, лелеяли, пылинки с тебя сдували. А как жизнь не тем местом повернулась, сразу все кругом виноваты? Сразу можно волком смотреть и слова сквозь зубы цедить? Ты мне на казенные харчи не пеняй! Сладкого в них мало. Мне что поклали, на том и спасибо, а ты сама за себя в ответе, так ли уж плохо?– Марта остановилась и без какого-либо перехода спросила: – Бабки у тебя есть?
–Пособие только матери платят по потере кормильца, да и то скоро перестанут,– неожиданно тихо и покорно ответила Натка.– На работу ей надо. Только кто ж такую возьмет? Переводы, сама понимаешь, уже никто не предлагает.
–Я не о деньгах спрашиваю. Бабушки твои, с ними что?
–А-а-а. Материна уж лет пять как померла, а дед и того раньше. А отцова в больнице. Инсульт у нее. А у деда там семья другая давным-давно. Ему на нас начхать.
–Хреново.
–Ага.
Они помолчали, глядя друг на друга так, будто видели впервые. Натка не представляла себе свирепую Марту, а та в свою очередь не могла предположить в подруге смирения. Натка смотрела так, будто только сейчас поняла, что столько времени подставляла плечо именно тому человеку, который в трудную минуту не подведет и в нужный момент подставит свое, не раздумывая ни секунды. Девочка распахнула объятия и порывисто прижала Марту к себе, заплакала, зашептала жалобно: