чились. Я теперь другое читаю. То, что через двадцать лет». Марсём как-то тяжело замолчала. Минуты на две. Или на три. Все притихли, чтобы не мешать ей разглядывать под Наташкой глубину в три метра. Потом она повела бровями вверх-вниз, сдвинула губы трубочкой, словно удивляясь чему-то, и, глядя одновременно и на Наташку, и мимо нее, сказала:
— Я поставлю двойку. По математике. А с книгами будем разбираться после уроков.
— Почему? — в голосе Наташки чувствовалось неподдельное возмущение.
— Что — почему?
— Почему по математике?
— За неправильный расчет. Сколько страниц в день нужно прочитывать?
— Десять.
— А сколько страниц в «Трех мушкетерах»?
— Н-не знаю, — Наташка уже чувствовала, что ее подловили.
— Не сомневаюсь, — кивнула Марсём. — Зато я знаю. Специально обратила внимание. Так вот: в книге восемьсот страниц. Вопрос ко всем: за какое время можно прочитать такой роман, если читать по десять страниц?
Класс загудел, выкрикивая результаты вычислений.
— Еще вопрос: у нас был дневной рекорд по домашнему чтению. Его поставила Катя. Сколько страниц она тогда прочитала?
— Тридцать.
— Сколько времени потребуется, чтобы закончить роман, читая по тридцать страниц в день? Считаем в столбик.
Ответ был выписан на доске.
— Теперь понятно, почему двойка — по математике? За несовершенное вранье. Продумать достоверную легенду это, знаете ли, сложное искусство. Поэтому не нужно ставить перед собой непосильных задач. Лучше говорить правду. По крайней мере, пока.
Но обещанную двойку Марсём не поставила. Это Наташка рассказала мне по секрету вечером. Про то, как они с Марсём выясняли правду.
Наташка, как осталась с Марсём наедине, сразу начала реветь. А Марсём говорила, что понимает, как ей трудно. Все понимает. От нее, от Марсём, тоже когда-то ушел папа. То есть не так. Папы уходят не от детей. Они уходят от мам. Это не значит, что папы не любят своих дочек. Просто ребенка невозможно разорвать пополам: невозможно оставить половинку маме, а другую половинку унести с собой. Но душа у ребенка рвется — как тонкая ткань, которую неосторожно потянули за один конец. Прямо посередине. Понимаешь теперь, почему так говорят: надорвали душу?
Это не смертельно. Это проходит. Срастается. И потом можно все исправить — когда вырастешь и встретишь какого-нибудь хорошего человека. Он тебя полюбит и захочет, чтобы у вас с ним появились дети. Как ты думаешь, сколько будет у тебя детей, когда ты выйдешь замуж? Мальчик и девочка? Вот видишь: я угадала! И тогда можно все исправить. Сделать так, чтобы дети, твои собственные дети, не рвали пополам свою душу. Потому что сейчас ты уже много поняла, уже сейчас чему-то научилась.
Я, кстати, знаешь чему научилась? Сейчас расскажу. Когда мой папа ушел, он почти ничего из вещей не забрал. Только свои носки, рубашки и брюки. А еще он забрал книги. Все книги. Он считал — это его. И нам с мамой не нужно. А ему нужно. Для работы. Он ведь был учителем литературы. Осталось только то, что дарили мне на праздники. Детское. И еще собрание сочинений Пушкина. Такой беленький восьмитомник. Потому что папа в тот момент уже купил себе нового Пушкина. Книги тогда очень трудно было доставать. Но у него были знакомые в книжном магазине, и он купил. И вот когда он уехал, вместе с книгами, в доме сразу стало так просторно. И в книжном шкафу — много-много места.
Я тогда решила, что заполню его: буду копить деньги и покупать книжки. Где найду. И я копила и покупала. И читала. Я приучила себя к мысли, что книги — это очень ценно. Это, может быть, ценнее всего.
Понимаешь теперь, почему я хочу, чтобы вы читали?
Наташка кивнула. И они стали вместе придумывать, что бы такое ей, Наташке, почитать. Может, про то, как животные воспитывают своих детенышей? И Марсём принесла Наташке Даррелла, и книжку про Бемби, и еще одну книжку про «лягушачий мир».
Сначала Наташка установила новый классный рекорд по скорости чтения: она проглотила «Бемби» за четыре дня. Затем она прочитала Даррелла и с головой погрузилась в лягушачью тему. Через три месяца Марсём отправила ее на олимпиаду по природоведению в одну знаменитую биологическую школу. И Наташка там потрясла одного старенького профессора из МГУ. Не только тем, что в подробностях знала, как лягушки устроены внутри, но и призывом к человечеству взять за образец их способ выведения детей — из икринок, независимых от мамы и папы. Это, по мнению Наташки, сильно помогло бы детям не страдать от того, что их родители разводятся. Ведь лягушки не страдают! И хотя она ничего не знала про пресноводных моллюсков и не смогла определить по следам, в какую сторону скачет заяц, за лягушек ей дали третье место. Выписали диплом и прислали в школу. Этот диплом на торжественной линейке Наташке вручал сам директор. Он пожал ей руку и назвал будущим научным дарованием.
21
Однако лягушачью победу Наташки скоро затмило другое событие — мой день рождения.
Было традицией водить в честь именинника «Каравай». Впервые в честь меня водили «Каравай» в первом классе, когда мне исполнилось восемь. Потом — во втором, в третьем. И вот, наконец, — вчетвертом. Я стояла в центре круга, а остальные ходили вокруг и пели: «Каравай, каравай, кого хочешь — выбирай!»
Выбирать можно было три раза.
В первый раз я выбрала Наташку. Это никого не удивило. Во второй раз я выбрала Веру. Это тоже никого не удивило, потому что Веру выбирали очень часто. Почти всегда. У меня оставался еще один, последний выбор, и Марсём задорно крикнула: «Мальчика! Выбирай мальчика!» Все двинулись Медленным шагом по кругу, и Петя опустил глаза. Даже щеки его порозовели. Выйти в центр круга всегда немножко страшно. Хотя так хочется, чтобы тебя выбрали!
Каравай, каравай!
Кого хочешь — выбирай!
«Каравайщики» остановились и замерли в ожидании. Хотя знали, что я выберу Петю. Должна выбрать. Как выбирала в первом классе, во втором и в третьем. Потому что Петя всегда выбирал меня.
— Выбирай! — опять весело призвала Марсём, и я стала медленно поворачиваться, определяя избранника. Я поворачивалась, и во мне вдруг мелькнуло рискованно и сладко: «А что, если — Егора? Ведь сейчас можно!» Вот все удивятся! Я никогда, почти никогда не стояла с Егором в паре. Только если Юлия Александровна случайно ставила нас вместе. Егор чаще всего танцевал с большой Настей. Считалось, они подходят друг другу по росту. А я танцевала с Петей.
— Ну, что же ты, Алина? — стала торопить Марсём. — Выбирай!
Неожиданно я повернулась дальше того места, где был Петя. Тут Вера, которую я уже выбрала и которая поэтому стояла рядом, наклонилась ко мне и быстро зашептала:
— Выбери знаешь кого? Жорика!
В это время все были влюблены в Жорика — как раньше в Саню. Я иногда танцевала с Жориком — когда Веры не было.
— Время истекает! — объявила Марсём.
Я все топталась. И все прислушивалась к тому, что шептало внутри: «А что, если Егора?» Но вдруг тогда все догадаются, про мой первый взгляд? Будут смеяться?
— Выбирай Жорика! — шепотом надавила Вера.
Я повернулась к Жорику и вывела его в круг. И теперь все мы — я, Наташка, Вера и Жорик — стояли в центре. На нас, однако, никто не смотрел. Все смотрели на Петю. А он улыбался и тоже смотрел — в пол. Он и раньше так смотрел — от волнения, что его выберут. А теперь — чтобы никого не видеть. И чтобы его никто не видел — как его губы непослушно дергаются, и он никак, никак не может заставить их замереть.
Марсём сделалась какой-то деревянной, будто кто-то лишил ее возможности двигаться. Наконец она захлопала в ладоши и запела каким-то ненатуральным голосом:
Тра-та-та! Тра-та-та!
Вышла кошка за кота.
За кота-котовича,
За Петра Петровича!
Никаким Петровичем не пахло. Но Марсём пела так в первом, во втором, в третьем классах. Это было традицией — так петь. И она не успела сообразить, что нужны какие-то другие слова. С другим именем.
Мы — те, кто стоял в кругу, — взялись за руки и стали кружиться, изображая веселье избранных. Потом все уселись на места, и я стала раздавать конфеты. Я доставала из одного пакетика шоколадного «Мишку», а из другого — две карамельки и клала на парты. Каждому — по три конфетки. А Марсём мне помогала и время от времени говорила: «Подсластите жизнь в честь именинницы!» Но на меня не смотрела, и голос ее был чужим, дежурным. А во мне все росла и росла ужасная пустота. Такая черная дыра, в которой безвозвратно может исчезнуть целый космос. И еще я думала, что сейчас подойду к Пете. Я ведь должна дать ему «Мишку» и две карамельки. Я быстро положу их на парту и пойду дальше.
Марсём вдруг остановилась и озабоченно взглянула на часы.
— Что-то мы сегодня затянули — с нашим «Караваем»! В столовой стынет завтрак. Петруша, будь добр, сходи в разведку, посмотри, как там обстоят дела. А Настя тебе поможет.
Петя кивнул, встал и вышел. А следом за ним — Настя. И еще вышел Егор. Он уже получил свои конфеты и вызвался помочь разложить завтрак. Ему было скучно сидеть, и он ни о чем не догадывался. Он не знал, что я хотела его выбрать.
Вокруг уже галдели и шуршали фантиками, не имея терпения сохранить конфеты до завтрака. Я отдала оставшееся в пакетиках Марсём и села за парту.
Все стали строиться, чтобы идти в столовую, но меня вдруг приковало к месту. Что-то тяжелое, неправильное, несправедливое. Оно касалось не «Каравая», не Пети, не случайно выбранного Жорика. Оно касалось всего вместе, всего мироздания, этой неправильной цепочки событий, которые мойра, не думая, связала между собой — узелок к узелку.
— Маргарита Семеновна! А Алина плачет!
Марсём услала меня до конца уроков — поливать цветы в актовом зале. И позвонила дедушке — чтобы он приехал за мной пораньше. А потом позвонила еще раз, вечером.
После этого мама и дедушка стали обсуждать со мной день рождения, кого бы я хотела пригласить к себе в гости. Я никого не хотела приглашать. Но мама сказала, это не дело. Дети должны радоваться дню рождения. Они всегда ждут этого праздника, ждут подарков. Это закон. По-другому не бывает. «И я прошу тебя позвонить Пете, — сказала мама. — Он, наверное, расстроился, что ты не выбрала его во время игры. А он такой хороший мальчик. К тому же ему пришлось много выстрадать. Надо быть великодушной, Алиночка». И дедушка кивнул, соглашаясь. Что надо быть великодушной. Хотя ничего не сказал. Даже про бабушку не стал рассказывать. Но он был грустным. Марсём рассказала, что я плакала. И от этого дедушка грустил. Он всегда грустил и тревожился, если я плачу.