— Посмотрите!
Марсём развернула записку — сложенную книжечкой, с изображением обязательного сердца на обложке. Автор послания не очень трудился над рисунком. Сердце было нацарапано синей ручкой, явно впопыхах, и выглядело каким-то худосочным: не то сердце, не то капля, вылезающая из плохо завинченного крана.
Есть такая фраза: «Улыбка сползла с ее лица». Мне ничего не стоит это представить. Улыбка исчезает так же, как запись на доске, когда по ней проводят мокрой тряпкой — таким широким движением, сразу нарушая всякий смысл написанного. А потом подтирают штрихи и отдельные линии.
Уголки губ Марсём еще не успели занять свое место. Но с глазами что-то произошло. И кто-то невидимый уже трудится не тряпкой, а мелом, выбеливая ее лицо.
— Кто это написал?
Вера дернула головой:
— Не знаю. Кто-то из мальчишек, наверное.
— А что там написано?
— Не твое дело! — Вера злобно одернула Наташку, попытавшуюся заглянуть в записку из-за спины Марсём. — Позовите сюда мальчиков. Всех.
Через некоторое время стали появляться мальчишки — парами, тройками, шумно переговариваясь. Но, взглянув на Марсём, они тут же стихли, их празднично-деловитое возбуждение мгновенно улетучилось.
Марсём стояла совершенно прямо и крепко держала пальцами записку, чтобы всем было видно худосочное сердце.
— Я хочу знать, кто это написал.
— Что? Что? — мальчишки испуганно переглядывались.
— Вот это. Вот эту записку.
— А что там? Что написано? — всех вдруг одолело неудержимое любопытство. Что может сделать валентинку ужасной?
— Кто написал, знает. И у меня нет желания это озвучивать. Но я прошу этого человека признаться. Пусть не сейчас — позже. После уроков. Будет очень плохо, если он не признается. Нам всем будет очень плохо.
Девчонки переглядывались, мальчишки пожимали плечами и переминались с ноги на ногу.
— Разговор закончен, — Марсём вдруг сразу устала. — День святого Валентина отменяется. Больше никаких записок. Пока не найдется автор. Садитесь на места.
Жорик попробовал протестующе загудеть. Но большая Настя цыкнула, и стало ясно: дело серьезное.
27
Вечером позвонила Наташка.
Я сейчас к тебе приду. У меня важные новости, — заявила она и бросила трубку.
Новости, конечно, касались записки. Наташка начала прямо с порога.
— Ты знаешь, что было в записке? Знаешь? Там просто ужас! Там такое!
— А ты откуда знаешь?
Мне Настя рассказала. Она рядом с Веркой стояла, когда записку передали. И все видела.
— Ну, и что там?
— Ой, ужас! Я даже вслух сказать боюсь! — Наташка принялась зажимать себе рот руками, словно пытаясь засунуть обратно рвущиеся наружу слова.
— Да говори же ты!
Наташка на секунду замерла, выпучила глаза и выпалила:
— «Верка, я хочу тебя трахнуть!»
— Ты что — с ума сошла?
— Я же говорю — ужас! Верка целый вечер ревет.
— Ревет?
Угу. А сначала смеялась. Когда записку получила. Развернула — и давай смеяться. Настя спрашивает: «Ты чего?» А она не отвечает — все смеется. Потом говорит: «Сейчас я тебе покажу!» И показала. Только Настя не засмеялась. Настя сказала, это неприличные слова. Верка говорит: «Сама знаю, что неприличные!» — и пошла жаловаться.
— А ты думаешь, это кто? Кто написал?
Кто, кто! Кравчик, конечно! И Настя так думает. И Жорик с Илюшкой.
— А они что — знают про записку?
— Да все уже знают. Верка говорит, этому Кравчику не поздоровится. Его завтра из школы выкинут. Веркина мама пойдет и выкинет. И другие родители. Потому что этот Кравчик настоящий развратник.
Видимо, на моем лице отразилось сомнение. Заметив это, Наташка перешла в наступление:
— Да, развратник. Так Надина бабушка сказала. Ты сама-то знаешь, что такое «трахнуть»?
— Думаешь, ты одна такая умная?
— А спорим, не знаешь!
— Не буду я спорить.
— Вот и не спорь. Это гадость, рудименты и атавизмы. Веркина мама сказала Настиной маме, что за такие слова этого Кравчика убить мало. А уж выкинуть — святое дело.
Слово «святое» неприятно меня задело.
— А Марсём знает, что Кравчика хотят выкинуть?
Наташка пожала плечами. Сейчас уже не имело значения, знает ли Марсём. Преступление было налицо. И преступника должно было настигнуть возмездие.
28
Марсём в то утро опаздывала. Она появилась в дверях, на ходу скидывая шубу, и так и замерла у входа, забыв одну руку в рукаве.
Мы сидели за партами — как положено. И, быть может, с умными лицами. По крайней мере, сидели мы тихо и слушали внимательно. Говорила Верина мама.
Верина мама появилась в классе рано утром, как и обещала. И еще с ней пришли мама Кати и Надина бабушка. У Надиной бабушки оказался очень строгий командный голос, и она велела нам сесть. Мы уже знали, что будет, что должно произойти, и быстро заняли свои места.
После этого Верина мама подошла к Кравчику и приказала ему встать перед классом.
— Взгляните на этого мальчика! — сказала она, едва сдерживая отвращение. — Его поведение отвратительно. Этот мальчик больше не будет здесь учиться. Наш родительский комитет потребует его отчисления, и сейчас он вместе с нами пойдет к директору. А там расскажет, где он научился разным плохим словам. Может, его мама с папой так воспитывают?
Что здесь происходит? — Марсём наконец стянула шубу с плеча и положила ее прямо на парту, за которой должен был сидеть Кравчик.
Мы, Маргарита Семеновна, написали коллективное письмо. Мы не позволим, чтобы этот хулиган оскорблял наших детей…
— Покиньте, пожалуйста, класс, сейчас же! — Марсём говорила холодно и отчетливо, не допускающим возражения тоном. И, не дожидаясь исполнения своей команды, повернулась к мамам спиной. — Кравчик, пройди на место. На счет «три» открываем тетради по русскому языку. Раз-два-три. Диктант.
— Маргарита Семеновна…
— До административной работы осталось меньше недели. Все разборки — после уроков. Вороне где-то Бог послал кусочек сыра… Вера, я уже диктую.
Мамы взяли сумочки и неловко вышли.
— Вороне где-то Бог послал кусочек сыра… Бог мой! Так это ты написал? — голос Марсём вдруг разом изменился. Сейчас в нем звучало неподдельное отчаянье.
Кравчик отрицательно замотал головой.
— Леша?!
— Не писал я.
— Леша!
— Это Егор написал!
— Что? Кто это сказал?
— Это Егор написал! — Ромик поднялся с места. В наступившей тишине его тоненький голосок казался оглушительным. — Он мне сам сказал. Он сказал, я Верке записку написал.
Сейчас посмеемся. И бросил в ящик. Я сам видел.
Все разом обернулись. Егор сидел на последней парте, насупившись и ни на кого не глядя.
— Это написал Егор? — зачем-то переспросила Марсём, хотя Егор и не думал отнекиваться.
— Он сначала думал признаться, — попробовал заступиться за друга Ромик. — Но потом на Кравчика подумали. И он… Он не стал признаваться.
— Не стал признаваться? Ну, да. Конечно. Хорошо. То есть — нехорошо. Но мы должны работать. У нас ведь скоро контрольная. На чем мы остановились? — Марсём зачем-то подошла к окну и ткнула пальцем в горшок с цветком. — Да, а цветы давно поливали? Надо полить цветы. Прямо сейчас. А то земля совсем сухая. Хотя — лучше потом. Сейчас надо писать. На чем мы остановились? На какой вороне?.. Нет, не могу. Я не могу!..
Марсём тяжело опустилась на стул и некоторое время смотрела перед собой. Мы боялись шелохнуться.
— Дети, извините! Я правда не могу. Не могу вести урок. Я пойду скажу, вам пришлют кого-нибудь. Да, другого.
Она поднялась и потянула к себе шубу, которая так и осталась лежать на парте Кравчика. Шуба, как непослушный зверек, зацепилась застежкой закрай стола. Кравчик протянул руку и выпустил шубу на свободу. Марсём вяло кивнула, взяла вещи и вышла. И больше не вернулась.
Дневник Марсём
С чего они взяли, что Корчак по дороге в Треблинку рассказывал детям сказки? С чего они это взяли? Ведь никого не осталось в живых. Никого, кто мог бы свидетельствовать.
Какое говно — внутри и снаружи. Плевать на потомков.
29
Было как в первый день каникул. Только совсем безрадостно. Нам ничего не задали и после третьего урока распустили по домам. Так рано дедушка не мог приехать в школу, и мы с Наташкой решили идти пешком. Далеко, конечно. Но у нас было много времени. Очень много ненужного времени.
Наташка шла, загребая снег носками ботинок, и жевала булку. Я отказалась жевать вместе с ней, поэтому она решила делиться с птицами: то и дело останавливалась и выкидывала в сторону от дорожки пригоршню крошек. Ей хотелось угостить воробьев, но налетали голуби. Они появлялись быстро и в большом количестве, толкались, жадно склевывали, теряли крошки, перехватывали друг у друга добычу. Воробьи же пушистыми комочками оседали на каком-нибудь невысоком кустике поблизости и зачарованно на все это смотрели.
— Кшш! — взмахивала Наташка руками. — Дайте маленьким место! Не люблю голубей. Паразиты городские, — объясняла она свою жестокость.
Оклеветанные голуби неохотно взлетали, часто и громко хлопая крыльями, но скоро возвращались и снова принимались суетливо толкаться.
— Вот ведь настырные. Вас что — привязали? — возмущалась Наташка, и мы отправлялись дальше.
— Как ты думаешь, наши ангелы, они сейчас где? — спросила я, глядя на голубей.
— Ой, ты знаешь, я должна тебе что-то рассказать…
Я почувствовала в Наташке опасное вдохновение. Так случалось, когда она решала бороться с неправильностями мира своими средствами.
— Один ангел застрял. На шкафу в классе.
Шкаф стоял прямо за партой Егора.
— С чего ты взяла?
— Когда Ромик все рассказал, я повернулась посмотреть на Егора. И нечаянно посмотрела на шкаф. А там суккулент такой большой стоит.
С момента приобщения к лягушачьей теме Наташка то и дело употребляла неизвестные простым смертным словечки.