Отец поставил лампу на место и откашлялся.
- Ты лучше спи, я должен как следует все обмозговать.
После этого разговора мы стали часами околачиваться возле тех мест, где продавались елки. Их разбирали одну за другой, а мы по-прежнему оставались ни с чем.
- А может, все-таки?.. - спросил я на пятый день, когда мы опять притулились возле батареи под скелетом динозавра.
- Что все-таки? - строго спросил отец.
- Я думаю, может, все-таки стоит попытаться заполучить самую обыкновенную елку?
- Ты с ума сошел?! - Отец был возмущен. - А может, еще капустную кочерыжку, такую, что и не поймешь - то ли это швабра, то ли зубная щетка? Об этом не может быть и речи.
Но к чему все эти разговоры? Рождество неумолимо приближалось. Поначалу рождественские леса на улицах были еще густыми, мало-помалу в них стали появляться просветы, а однажды вечером мы стали свидетелями того, как самый толстый продавец елок на Алексе, Джимми-Приводной-Ремень, продал за три с половиной марки последнее деревце, настоящую спичечку, поплевал на деньги, вскочил на мотоцикл и укатил.
Вот тут-то мы и приуныли. Не слишком, но все-таки достаточно, чтобы Фрида сдвинула брови больше, чем сдвигала обычно, и спросила, что с нами такое.
Мы, правда, уже привыкли хранить свои заботы про себя, но на сей раз сделали исключение, и отец ей все рассказал.
Фрида внимательно выслушала,
- Только и всего? Мы оба кивнули.
- Ну вы и комики, - сказала Фрида, - почему бы вам просто не пойти в Груневальд и не стибрить там одну елку?
Я нередко видел отца возмущенным до глубины души, но таким, как в тот вечер, - никогда.
Он стал белее мела.
- Ты это серьезно? - хриплым голосом спросил он. Фрида была поражена.
- Вполне, - сказала она, - ведь все же так делают.
- Все! - точно эхо повторил он сдавленным голосом. - Все! - Он поднялся и взял меня за руку. - Если позволишь, - обратился он к Фриде, - я провожу мальчика домой, а уж потом надлежащим образом отвечу тебе.
Ничего он ей не ответил. Фрида была достаточно благоразумна, она сделала вид, будто прониклась щепетильностью отца, и на следующий день извинилась перед ним.
Но какой от всего этого прок? Елки, той роскошной елки, которую воображал себе отец, у нас по-прежнему не было.
Но потом - настало уже двадцать третье декабря, и мы опять заняли свое излюбленное место под скелетом динозавра - отца вдруг осенило.
- Скажите, у вас есть лопата? - спросил он музейного сторожа, сидевшего рядом с нами на складном стульчике.
- Что? - воскликнул он и вскочил. - Что у меня есть?
- Лопата, старина, - нетерпеливо повторил отец, - есть у вас лопата?
Да, лопата у него была.
Я робко поднял глаза на отца. Он выглядел вполне нормально. Только взгляд его показался мне беспокойнее обычного.
- Хорошо, - сказал он, - мы придем сегодня к вам домой, и вы нам ее дадите.
Что он задумал, я узнал только ночью.
- А ну, - сказал отец и встряхнул меня, - вставай. Сонный, я перелез через решетку кровати.
- Что такое стряслось?
- Имей в виду, - сказал отец, останавливаясь передо мной, - украсть елку - это подло, но взять взаймы - можно.
- Взаймы? - моргая, переспросил я.
- Да, - отвечал отец. - Сейчас мы пойдем во Фридрихсхайн {Район Берлина.} и выкопаем одну голубую елку. Дома мы поставим ее в ванну с водой, отпразднуем завтра сочельник, а потом снова вроем ее на прежнее место. Ну, как? - Он смотрел на меня пронизывающим взглядом.
- Гениальная идея! - сказал я.
Напевая и насвистывая, мы тронулись в путь, отец - с лопатой через плечо, я - с мешком под мышкой. Иногда отец переставал свистеть, и мы в два голоса пели "Завтра, дети, что-то будет" и "C горних высот я к вам пришел". Как всегда, от таких песен у отца выступили слезы на глазах, и у меня на душе стало как-то торжественно.
Когда перед нами открылся Фридрихсхайн, мы замолчали.
Голубая ель, на которую наметился отец, росла посреди укрытой соломой клумбы роз. Она была в добрых полтора метра высотой и являла собою образец равномерного роста.
Поскольку земля промерзла еще только сверху, это продолжалось недолго, и вот уже отец освободил корни. Мы осторожненько положили елку, надели на корни мешок, отец накинул на верхушку, торчавшую из мешка, свою куртку, мы засыпали яму, припорошили ее соломой, отец взвалил дерево себе на плечи, и мы пошли домой.
Там мы налили водой большую цинковую ванну и поставили в нее елку.
Когда на следующее утро я проснулся, отец с Фридой уже украшали ее. С помощью веревки елку прикрепили к потолку, а Фрида вырезала из станиолевой бумаги всевозможные звезды и развесила их на ветвях - получилось очень красиво. Заметил я в ветвях и несколько пряничных человечков.
Мне не хотелось портить им удовольствие, и потому я притворился, что еще сплю. А сам стал думать, как бы мне взять у них реванш за их доброту.
Наконец я придумал: отец взял взаймы рождественскую елку, так неужели же я не сумею, хотя бы на праздники, выручить из заклада наш граммофон? Итак, я сделал вид, что лишь сию минуту проснулся, выразил все приличествующие случаю восторги, потом оделся и вышел на улицу.
Хозяин ломбарда был очень страшный человек; еще когда мы первый раз пришли к нему и отец отдал в заклад свое пальто, мне захотелось как-нибудь ему напакостить; но сейчас надо было держаться с ним подружелюбнее.
Я лез вон из кожи. Рассказывал ему что-то о двух бабушках, о "последней радости на старости лет", о том, что "как раз на рождество..." и т. д., и вдруг хозяин как размахнется, как даст мне оплеуху, а потом и говорит с полным спокойствием:
- Часто ли ты врешь по будням, мне наплевать, но на рождество изволь говорить правду, понятно?
С этими словами он прошаркал в соседнюю комнату и вынес оттуда граммофон.
- Но смотри у меня, если вы его сломаете! Только на три дня! И то лишь потому, что это ты!
Я поклонился так, что едва не стукнулся лбом о колени, сунул ящик под мышку, трубу - под другую и помчался домой,
Сперва я спрятал и то и другое в домовой прачечной. Фриде все равно придется сказать, потому что пластинки у нее, но на Фриду можно доложиться.
Днем нас пригласил к себе шеф Фриды, хозяин бара. Нам подали отличнейший суп с лапшой, а потом картофельное пюре с гусиными потрохами. Мы ели, покуда не перестали вообще что-нибудь соображать, потом, чтобы сэкономить уголь, пошли ненадолго в музей, к скелету динозавра, а вечером за нами туда зашла Фрида.
Дома мы затопили печку. Потом Фрида достала громадную миску, полную гусиных потрохов, три бутылки красного вина и целый квадратный метр коврижки под названием "Пчелиный укус"; отец выложил на стол в подарок мне свой том "Жизни животных" Брема, а я в первую же минуту, когда никто не видел, бросился в прачечную, притащил граммофон наверх и попросил отца отвернуться.
Он послушался. Фрида достала пластинки, зажгла свечи, я вставил трубу и завел граммофон.
- Уже можно повернуться? - спросил отец, не выдержав, когда Фрида погасила верхний свет.
- Минутку, - сказал я, - эта чертова труба, думаешь, ее легко закрепить. Фрида кашлянула.
- Какая еще труба? - спросил отец.
Но граммофон уже играл "Придите, детки"; пластинка хрипела, и трещина на ней была, но какое это имело значение? Мы с Фридой стали подпевать, и тут отец обернулся. Он только всхлипнул и схватил себя за нос, но потом прокашлялся и тоже запел.
Когда пластинка кончилась мы пожали друг другу руки и я рассказал отцу, как раздобыл граммофон.
Он пришел в восторг. "Ну, каково? - то и дело обращался он к Фриде, кивая при этом в мою сторону: - Ну, каково?"
Получился, чудеснейший сочельник. Сначала мы пели и слушали пластинки, потом только слушали, но не пели, потом Фрида одна пропела все, что, было на пластинках, потом она еще пела вместе с отцом, а потом мы ели и выпили все вино и опять немножко послушали музыку, а потом проводили Фриду домой и легли спать.
На утро елка еще стояла наряженная. Я валялся в постели, а отец целый день заводил граммофон и насвистывал вторя.
На следующую ночь мы вытащили елку из ванны, сунули ее, еще украшенную станиолевыми звездами, в мешок и понесли во Фридрихсхайн.
Там мы опять посадили елку посреди розовой клумбы. Утоптали землю поплотнее и пошли домой. А утром я отнес назад граммофон.
Потом мы не раз навещали нашу елку, она опять принялась. Станиолевые звезды долго еще висели на ее ветвях, некоторые провисели до самой весны.
Несколько месяцев назад я снова видел елку. Она вымахала чуть не до третьего этажа и в обхвате была величиной со среднюю фабричную трубу. Теперь мне странно себе представить, что она гостила у нас на кухне.
БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
До чего же красиво бывало, когда в начале декабря в парке открывали свои палатки торговцы всяким предрождественским товаром. Мы шатались по дорожкам в поисках старых знакомых. Мы знали множество зазывал и владельцев палаток, в основном еще с времен, когда отец работал на ярмарке препаратором в кунсткамере.
Однако на этот раз - была зима двадцать восьмого года, и стояли такие лютые холода, что приходилось подолгу греться в Пергамском музее, - на этот раз мы не встретили никого из старых знакомых. Может, они еще объявятся, а может, было слишком уж холодно, ведь большинство из них - хозяева заведений, персонал которых состоит из одново человека, и ни о печке, ни о другом отоплении нечего и думать.
Но у нас имелась еще одна причина, по которой мы слонялись среди палаток и балаганов. Ведь если не сидеть сложа руки, то можно надеяться заполучить контрамарку на все представления или даже заработать несколько марок.
Прежде всего нас необычайно интересовала выставка редкостей и уродов. Уже при разгрузке огромных дощатых стен и горизонтальных балок внушающего почтение громадного здания мы так рьяно и даже ожесточенно взялись помогать, что, когда отдавались распоряжения на следующий день, к нашему участию отнеслись как к чему-то само собой разумеющемуся.