Освещенное окно отбрасывало на снег большой желтый четырехугольник. Мы на цыпочках обошли его и, затаив дыхание, заглянули в хрустально искрящееся стекло.
- Скажи, что это наяву, - прошептал отец.
- Наяву, - сказал я.
То была кухня. На покрытом шрамами, обсыпанном мукою столе кухарка раскатывала тесто. Граф Станислав - только он мог себе позволить поверх потрепанного черного костюма надеть передник с оборками - формочкой вырезал из теста звезды, а Хердмуте Шульц, заткнув деревянную ложку в закрученную над правым ухом косу, посыпала звездочки корицей из разрисованной цветами банки. Рохус Фельгентрей с нежно трепещущим птичьим пухом, застрявшим в бороде, задумчиво палил на огне жирного каплуна, а в облицованной деревом нише под коптящей керосиновой лампой полковник и господин Янкель Фрейндлих играли в шахматы. Каждого можно было сразу узнать. Мы не предвидели разве что стеклянный глаз и окладистую каштановую бороду Рохуса Фельгентрея.
Мы еще подождали, чтобы немного унять сердцебиение, потом вошли.
Встреча была неописуема, словно два блудных сына вернулись в лоно семьи. У господина Янкеля Фрейндлиха то и дело запотевало пенсне, а граф Станислав даже обнимал отца. Рохус Фельгентрей распорядился, чтобы нам немедленно подали грог; он оказался настолько крепким, что, выпив его, мы вконец расчувствовались и долго не поднимали глаз от стола, чтобы не видно было, до какой степени мы растроганы.
Наши друзья, улыбаясь, сидели вокруг и уговаривали Хердмуте и кухарку поторопиться с ужином. Сперва была жареная картошка с салом и омлетом, потом бутерброды с ливерной колбасой и горячее молоко, подслащенное медом; мы пили и ели, едва успевая глотать, так что мне иной раз не хватало воздуха, ведь уже несколько дней мы жили впроголодь.
- Я хотел спросить, - сказал вдруг маленький господин Янкель Фрейндлих, - а как, собственно, обстоят дела в мире?
На какое-то мгновение в кухне стало так тихо, что мы отчетливо слышали металлическое тиканье стоячих часов в одной из комнат.
Отец медленно положил на тарелку недоеденный бутерброд; заметно было, что напряжение, написанное на лицах сидящих вокруг, показалось ему несколько зловещим.
- Да, но разве вы не получаете газет?
- Только листок свиноводческого союза Западной Пруссии, - огорченно сверкнув стеклянным глазом, отвечал Рохус Фельгентрей.
- А радио? - спросил я.
- Около года назад, - сказал граф Станислав, - кто-то в людской купил радио. Но он был уволен в двадцать четыре часа.
- От кого это исходит? - спросил отец. - От него или от нее?
- От него, разумеется, но это логично. - Покрытые синими прожилками уши полковника возмущенно дрогнули. - Замалчивать мировую историю - позор!
Отец задумчиво покачал головой и уже без удовольствия принялся за еду.
- А куда он теперь подевался?
- Я ему недавно отнесла наверх тосты и минеральную воду, - сказала кухарка. - С ним как всегда.
- Как всегда? - спросил отец.
- Как всегда, - кивнула кухарка. - Лежит себе на кушетке в сапогах со шпорами и смотрит в потолок.
- Н-да, - протянул отец.
Мы довольно долго еще не ложились этой ночью, было слишком уютно, чтобы идти спать, и потом, мы все-таки надеялись, что барон спустится к нам. Но он не пришел. Вместо этого около полуночи по дому разнесся звон ручного колокольчика, и вскоре в кухню ввалилась горничная с измятым со сна лицом, размахивая щипцами для завивки.
- Огня! - прохрипела она. - Огня! Она желает завить себе локон на лбу.
Мы с отцом переглянулись.
- Хорошенький будет Новый год, - вздохнул граф Станислав и золотым корешком томика Рильке придавил таракана, в волнении метавшегося среди коричных звездочек. - Теперь она еще за день до праздника начнет придумывать себе новую прическу.
- Новую? - переспросил Рохус Фельгентрей. - Только и слышу: новое, новое.
Мы воспользовались гнетущей паузой, чтобы пожелать всем спокойной ночи, принять от кухарки две грелки и выслушать, какую нам отвели комнату. Она находилась в верхнем этаже.
Мы уже крались по лестнице, как вдруг перед нами со скрипом распахнулась дверь, и за ней в призрачно колеблющемся свете мы увидели сидящую перед зеркалом дряхлую даму, сухую и изможденную, которая сосредоточенно красила себе веки. Отец, не теряя присутствия духа, неслышно притворил дверь, однако все же недостаточно неслышно, поскольку едва мы вошли в свою комнату, как по дому опять разнесся звон колокольчика.
- Господи, - сказал я, - ей скоро сто лет, а она еще сидит перед зеркалом.
Отец кивнул.
- Храбрая женщина.
- Только этого не хватало, - возмутился я, - теперь, может, ты еще будешь ею восхищаться, да?
- Доживи до ее лет, - возразил отец, - и тогда задай мне этот вопрос еще раз.
Дрожа от холода, я повесил свое пальто на стул; я был здорово измучен.
- Во всяком случае, насколько можно судить, - сказал я немного погодя, уже лежа в постели, - если бы не старуха, здесь был бы рай.
- И в раю можно напороться на гвоздь, - отвечал отец, подтягивая одеяло к подбородку.
Но не на такой ржавый, подумал я.
- А что такое с ним? - спросил я потом. Отец, помедлив, чтобы выиграть время, выпустил воздух через нос.
- Этот вопрос занимает меня больше, чем какой-либо другой.
- И меня тоже.
Мы почти уже задремали, когда раздался стук в дверь.
- Это уже интересно, - сказал отец.
Вошедший оказался господином Янкелем Фрейндлихом. Он был в пижаме и в накинутом на плечи пальто. Пусть отец извинит его, сказал он и отвесил робкий поклон, так что чуть не опалил свечою черный шнурок, свисавший с его пенсне.
- Мне это просто не дает покоя.
Отец, хотя у него зуб на зуб не попадал, поднялся и тоже отвесил поклон.
- Не дает покоя? Откровенно говоря...
- Нет, нет, - поспешно произнес господин Янкель Фрейндлих. - Вы были совершенно правы.
- Прошу прощения, - сказал отец, - но в чем?
- В том, что с уважением отнеслись к законам Калюнца.
Отец усиленно соображал.
- Ах, вот в чем дело! В том, что я ничего не рассказал вам о так называемых событиях в мире?
- Так точно, - ответил господин Янкель Фрейндлих и вдруг голосом словно с затертой граммофонной пластинки произнес: - От этого только теряешь покой.
- Если я уже не нарушил его своими письмами, - озабоченно сказал отец.
- То есть? - Господин Янкель Фрейндлих опять заговорил собственным голосом. - Ведь барон вычеркивает все актуальное.
- Что это значит? Он перлюстрирует вашу почту?
- Перлюстрирует - не совсем верное слово. Скажем так: он присматривает за нами.
Отец, заинтригованный, подошел к нему на шаг поближе. Грелка, которую он прижимал к груди, тихонько забулькала.
- А вы?
- Мы?.. - Господин Янкель Фрейндлих пожал плечами. - Мы с этим мирим... э-э, относимся к этому с пониманием, - быстро поправился он. И снова поклонился. - Еще раз прошу прощения, господин доктор.
- Но позвольте, - сказал отец, провожая его до коридора, где пламя свечей вдруг заметалось как безумное, а тени отца и господина Янкеля Фрейндлиха причудливо сплелись, - ведь однажды это все-таки может случиться...
- Сердечно вам благодарен. Доброй ночи.
- Доброй ночи, - сказал отец, - спите спокойно.
- Попытаюсь, - отвечал господин Янкель Фрейндлих.
Мы тоже попытались, но нам это как следует не удалось, слишком мы были возбуждены, и так близко был Новый год; в конце концов, год тридцать восьмой только раз кончается, а кроме того, поскольку была луна и снег так светился, всю ночь напролет кричали петухи.
Около пяти мы услышали громыхание в кухне. Мы оделись и в одних носках спустились вниз.
Крохотная особа женского пола как раз опорожняла мусорный ящик. На ней был толстый ватник, и до самого кончика носа она была укутана в огромный, завязанный на груди узлом платок с бахромой, оставлявший свободными только твердые, как доска, торчащие в стороны рукава. На голых, синих от холода ногах были стоптанные сапоги гармошкой.
- Свертла, - прошептал я, - спорим?
- Доброе утро, фрейлейн Цибулка, - тут же сказал отец, - и большое вам спасибо за письмо. В нем вы...
Остальное отец мог и недоговаривать. Свертла рванула дверь и, гремя ведрами, косолапо ринулась через Двор.
- Странное создание, - проговорил отец, качая головой, - но она еще почти ребенок. И уже свинарка!..
Мы подсели к огню, грелись и ждали, не придет ли кто-нибудь еще. Но было слишком рано.
- Можно пока взглянуть на чучела, которые ты должен чинить, - предложил я.
Отец одобрил эту идею, и мы в одних носках прокрались в столовую. Свертла уже и здесь затопила. Луна тем временем обогнула помещичий дом и теперь, голубая и холодная, заглядывала в искрящееся, замерзшее окно. На столе лежал томик Рильке графа Станислава, золотой корешок матово блестел, и на нем отчетливо проступало пятно, которое еще вчера вечером было тараканом. Справа висела голова лося. Отец сразу посмотрел, не провалились ли стеклянные глаза внутрь, но нет, глазницы были пусты.
Другие стены комнаты были густо увешаны чучелами птиц, и все они, подобно лосиной голове, находились в плачевном состоянии.
Отец был очень доволен.
- Тут потребуются месяцы, а за это время дома может многое перемениться.
- Где? - спросил я.
- В Берлине, - быстро поправился отец.
Рядом со столовой, в кабинете, куда мы вошли через раздвижную дверь, отец пришел в полный восторг. Чучела там пребывали в таком беспорядке, что по некоторым уже нельзя было разобрать, что же они собою представляют.
- Трудная работа, но зато настоящая, - сказал отец, потирая руки.
- Меня это радует, - раздался вдруг из темноты монотонный голос.
Это оказался барон. Он сидел в клеенчатом кресле, положив ноги в сапогах на край стола, и при лунном свете дул себе на ногти.
Отец испугался куда меньше моего. Он пожелал барону доброго утра и извинился за то, что мы в одних носках, просто мы не хотели шуметь.