- Да, - ответили дети.
- Так знайте же, - - сказал священник и раскрутил серебряную цепь с крестом на пальце, - что это владыка и верховный командующий всех наших славных войск...
Повар отвинтил крышку котла; из-под нее вырвался пар.
- Дерьмо! - заорал он своему помощнику. - Все переварилось!
- Тот, кто светлым оком взирает на вас, своих храбрых сыновей, коим он передает свое благословение через меня, своего служителя. - Священник простер руки.
- Аминь, - произнес фельдфебель.
Капитан взглянул на часы.
- Еще минуточку, господин капитан, - сказал священник, не опуская рук.
- И я благословляю вас, - продолжал он, - и ваше непобедимое оружие именем бога, всемогущего владыки всех угодных ему сражений.
- Разливай кофе! - проорал повар.
Священник опустил руки.
- Аминь, - сказал он.
Голос его дрогнул.
- Так, - сказал капитан, - и с этим мы покончили. Пусть получают кофе.
Фельдфебель взял под козырек:
- Есть кофе получать!
Священник надул щеки и пружинистым шагом сошел с трибуны.
- Берите кофе! - крикнул фельдфебель.
Дети отвязали котелки и бросились к кухне. На репине у них подпрыгивали школьные ранцы.
Стало совсем светло. Уже ясно можно было увидеть матерей, стоящих у ворот. В руках они держали большие кульки, красные, зеленые и синие, заклеенные сверху папиросной бумагой, какие дарят обычно первоклассникам. Они махали руками. За ними, на дороге, старики строили противотанковые заграждения.
У кухни дети выстроились в очередь. Несколько ребятишек носились взад и вперед - играли в салочки.
- Живей, живей! - крикнул фельдфебель. - Пошевеливайтесь!
Те, кто выпил кофе, снова построились в походный порядок.
Когда все были в строю, фельдфебель отдал приказ взять винтовки на плечо.
- Только смотрите не теряйте своих медвежат!
- Нет, дядя, - ответили дети.
- Милые, храбрые ребята, - сказал священник и засунул Библию в задний карман брюк.
- Да, - сказал капитан, - родина может не стыдиться за них.
Подошел ординарец.
- Завтрак подан, господин капитан.
- Наконец-то, - сказал капитан. - Отдайте приказ о выступлении.
- Есть выступать, - отдал честь фельдфебель. - Унтер-офицеры, ко мне!
Унтер-офицеры заковыляли через лужи. Большинство было на костылях. Все - старше шестидесяти.
Часовой распахнул ворота. Матери оказались отодвинутыми их решетчатыми створками в сторону.
- Хайни, малыш! - крикнула одна из них.
Туман поредел. Он застрял только в кронах придорожных деревьев. Дождь перестал.
- Смиррна! - скомандовал фельдфебель. - В ногу, шагом - марш!
- До свидания, дядя! - крикнули дети. Капитан помахал им рукой. Ординарец раскрыл зонт и держал его над капитаном.
- Песню! - проорал фельдфебель.
- В лесу родилась елочка! - крикнули дети. Первые ряды затянули.
- Три, - скомандовал фельдфебель, - четыре!
Дети запели. Это был хор ясных и чистых голосов, басы унтер-офицеров скоро смолкли. С песней отряд прошел через ворота; с песней, не оглядываясь на матерей, вышел на дорогу. Старики у противотанкового укрытия подняли головы, и глаза их чуть не выскочили из орбит.
- Хайни, малыш! - крикнула одна из женщин.
- ...под самый корешок! - пели дети.
На полях рылись старухи в поисках оставшихся в бороздах картофелин. Мешки их были пусты.
Стаи ворон бросались навстречу порывам ветра. На окраине города дымили оружейные заводы.
Асфальт был скользким. По нему растекались радужные маслянистые пятна. В этих пятнах отражалось небо. Небо было серым.
ПИСЬМО ВОДИТЕЛЯ ТАКСИ ЕПИСКОПУ
Глубокоуважаемый господин дивизионный пастор!
Не сердитесь, что обращаюсь к Вам по Вашему старому званию, я слишком хорошо помню, как Вы в свое время неоднократно пытались вдохнуть в, нас боевой пыл, а мы, после очередного отдыха в тылу, проведенного не самым благочестивым образом, опустошенные и, уж конечно, не похожие на - как это тогда называлось - доблестных солдат Германии, стояли перед отправкой на линию фронта в колонне по трое у Вашей кафедры, сколоченной из ящиков для патронов. Длинноватое у меня получилось предложение, да и маловразумительное; но в нем сосредоточено все, что касается прошлого, и я надеюсь, Вы поймете меня правильно.
Вчера Вы взяли мою машину. Вам предстояло сделать доклад на открытой дискуссии в евангелистской консистории на тему "Христос перед выбором". А я всегда так поступаю, когда происходит что-то для меня интересное и это не слишком дорого и вообще не ерунда какая-нибудь - я имею в виду, если мне приходится туда кого-нибудь везти, то я тоже захожу и слушаю. Надо только успеть вернуться в машину, когда первые слушатели начнут расходиться.
Так вот, вчера я Вас вез. От консистории к Силезскому вокзалу. Через весь Берлин. Вы курили и читали газету. Узнал я Вас не сразу, прошло много времени, пока я понял, что это - Вы; я долго украдкой изучал отражение Вашего лица в зеркальце заднего обзора и в ветровом стекле; и в отражении через Ваше лицо несся разрушенный Берлин, господин пастор. Пока мы ехали, мне все представлялось, что я пишу Вам письмо, конечно, только мысленно, прямо на Вашем лице, маячившем в ветровом стекле. Нет, не старайтесь вспомнить, господин пастор; Майер или Шульце, Шмидт или Леман - какое значение имеет мое имя. С таким же успехом я мог быть Смитом, Дюбуа или Ивановым. Пожалуй, можете называть меня Икс, рядовой Икс, не все ли равно. Не Ваша же вина, что благословляли Вы нас тогда оптом. В конце концов Вам так было проще. Гораздо легче смотреть в глаза тысячам людей, чем одному. Ведь у тысяч - Вы это замечали? - глаз-то вовсе нет, у тысяч нет даже лиц, только тазы, овальные, бледно-серые, потертые, запыленные эмалированные тазы. А часто даже и этого нет. Часто видишь только шапки, шлемы, фуражки, пилотки, шляпы - а под ними тени, отрадные, благостные, многочисленные тени. Один человек - совсем не такой. Один опасен. У него есть глаза, лоб, щеки, уши. Один может задать вопрос. Один может сказать "нет". А тысячи - они никогда не скажут "нет". Они могут стоять по стойке смирно, маршировать, петь, бежать, поворачивать и ложиться по команде; а сказать "нет" они не могут. Сказать "нет" может всегда только один.
Но вернемся к главному; извините, что отвлекся. Вчера, во время дискуссии, Вы дрались, как лев, я восхищался Вами. Вы так разложили того умника, что просто мое почтение: действительно, вот так, с ходу, дать три разных толкования одной и той же заповеди - это кое-что значит. Конечно, Вы и сами знаете, как Вы умеете захватывать слушателей. Вы понимаете, что органные пасторали сейчас не в моде. Вы говорите языком современного человека, человека, живущего в руинах, потерявшего всякие иллюзии; человека... человека? Господи, сколько раз я повторил уже это слово; а ведь еще в самом начале своего письма, господин пастор, в самом его начале, хотел я Вас спросить: а говорите ли Вы вообще языком человека?
Конечно, нет, ответите Вы. В своей проповеди христова учения я говорю не на языке человека; ведь язык человека - это кровь, грех, разврат, мерзость. А язык Христа - это любовь, поклонение, прощение и святость. Господин дивизионный пастор, отдаю должное Вашему диалектическому уму. Но теперь давайте ненадолго отложим диалектику в сторону и будем честны. Взгляните на меня: у меня нет ничего, ни догматов, ни диалектики, я не прикрываюсь даже хоть каким-то мировоззрением. Я наг, каким меня создал тот, от чьего имени, как Вы пытаетесь всех убедить, вещаете Вы, каким был Адам в начале своей жизни и Каин - в конце, таким я и предстаю перед Вами. И спрашиваю. Спрашиваю Вас, господин дивизионный пастор: а не говорите ли Вы языком дьявола?
Не отмахивайтесь в ужасе распятием; спрячьте Вашу Библию; идемте, я покажу Вам кресты, совсем не похожие на безделушку из слоновой кости, висящую у Вас на шее, на крест, золотом отпечатанный на обложке Вашей Библии. Я покажу Вам кресты, сделанные из сосновых досок и из обломков прикладов; с кривыми, угловатыми, полустершимися, неразборчивыми надписями под касками, проржавевшими касками, в которых свистит ветер. Ветер Африки. Ветер России, Польши, Норвегии; Франции, Голландии, Украины, Германии. Ветер, ветер, господин пастор, а кроме ветра - ничего. Ветер, который уносит все вопросы. Ветер, который уносит стоны. Ветер, который уносит правду теперь и навсегда. Навсегда, господин дивизионный пастор, но вправду ли навсегда? Два года - это еще не всегда, нет. И даже двадцать лет, и тридцать. Конечно, Вам придется согласиться со мной, в этом: "всегда" когда-нибудь да кончается; когда-нибудь с Вами начнут разговор те тысячи солдат, которых Вы благословляли на бой и которые лежат теперь под деревянными крестами. Все, кто стоял тогда строем перед Вами; их взводы, роты, батальоны, полки, дивизии, армии. И голоса их хлынут на Вас. Охватят Вас, как пожар, обрушатся на Вас, как буря; затопят Вас, как наводнение, господин пастор. Они прорвут церковные ворота. И прорвут Ваше сердце. Они поглотят Вашу проповедь, а Ваша умиротворенность исчезнет, как исчезает мыльный пузырь в воронке. И кафедра Ваша закачается под напором этих голосов, а страницы Вашей Библии бумажными корабликами поплывут над рядами церковных лавок, и Ваши прихожане, господин дивизионный пастор, - матери, отцы, дети, братья, сестры и жены тех, чьи голоса донесутся до Вас, - Ваши прихожане вскочат со своих мест и воскликнут:
- Господин пастор, что это?
Господин дивизионный пастор! Вы, кто только вчера утверждал, что пятую заповедь, "не убий", можно толковать, по крайней мере, тремя разными способами; Вы, кто не удержал ни одного из нас, когда нас затягивала кровавая мясорубка смерти; Вы, кто самого господа бога заставил служить немецкому национализму (ведь у нас на пряжках было выбито "С нами бог"); Вы, кто сегодня, как и прежде, без тени сомнения взбирается на церковную кафедру, - господин дивизионный пастор, что ответите Вы своим прихожанам тогда?