Когда отцовы усы еще были рыжими — страница 81 из 85

а. Тогда русские ударили по нашим позициям из огнеметов. Хайни хотел перебежать к ним; он угодил прямо в пламя. Следующей весной я оказался в штрафной роте и обезвреживал мины. Миноискателя у нас не было, мы ловили кур и собак и гнали их перед собой. А мартовским утром сорок пятого, когда я в краденом гражданском костюме пробирался талыми тропинками от хутора к хутору западнее Кюстрина {Ныне г. Костшин в ГДР.}, я впервые понял, что значит мир.

Думаю, что для размышлений о политике этого вполне достаточно; а каких взглядов я придерживаюсь - легко определить по этим датам.

ДЛЯ ВЕЧНОГО ВРЕМЕНИ НЕТ

Бог не питает симпатии к точному времени, иначе бы он не давал останавливаться часам, по крайней мере на колокольнях.

Тарахтящий будильник похож на разгневанного ребенка, топающего ногами; в обоих случаях цель одна: заставить капитулировать.

Ручные часы - это партийные значки подданных Хроноса. Приветствуя друг друга, они вытягивают руку из рукава. "Нет времени" - их пароль.

Смотреть на часы в обществе должно считаться столь же предосудительным, как публично справлять свою нужду; подобно тому, как последнее оскорбляет чувство приличия, человеческое достоинство не должно позволять совершать первое.

Человек подобен стрелке часов: он, как и она, непостоянен, он, как и она, ни на чем не может остановиться. Даже цифра двенадцать не может ее удержать.

Тарахтящие будильники напоминают судьбу тиранов: тот, кто поставил их, их же и проклинает.

Владеть карманными часами на цепочке, прикрепленной к пуговице жилета, еще не значит быть хозяином времени; самоубийце, повесившемуся на стрелке башенных часов, удается это куда лучше.

Одно успокаивает: что время от времени все часы надо заводить. Одно беспокоит: что это приходится делать снова и снова.

На вечеринке одного из гостей спросили о значении черного кусочка дерева, который он носил на цепочке вокруг запястья. Он ответил, что это щепа от его собственного гроба. "А что тут такого, - сказал он пришедшей в ужас от его ответа женщине, показав на ее ручные часы. - Вы считаете, что истину лучше всего принимать ежедневно в небольших и слабых дозах, я же предпочитаю проглатывать ее разом".

Он был настолько щедр в отношении своего времени, что вместо ручных часов носил на руке отрывной календарь.

У часовщиков (почти всегда маленьких и хрупких) часто такой лукавый вид, что можно подумать, будто время, которое не отмеряли поврежденные часы, застряло в механизме и оставалось нетронутым, и часовщики обращались с ним по своему усмотрению.

Цейтрафер {Прибор для замедленной кадровой киносъемки с целью ускоренного показа движений.} - человек, нацепивший на себя семнадцать ручных часов от запястья до локтя.

Из одной сказки; каждый раз в полночь калиф выбрасывал из окна своего дворца часы, использованные днем, и мамелюк, всегда появлявшийся в этот момент, протягивал ему на бархатной подушке совершенно новые.

"Слишком поздно" - столь метко мог сказать только часовщик.

Часы обращаются с сердцем,

как кулак с подбородком: бьет один,

а другой сносит удары кротко.

"Боже мой, что же вы такое делаете!" - крикнули одному господину, разбившему каблуком дорогие карманные часы. "Я реабилитирую время", ответил тот.

Светящийся циферблат - отражатель вечности.

Один часовщик-мизантроп представил себе гибель мира следующим образом: два огромных меча часовых стрелок гудят, кружа, как пропеллер над землей. Вначале они срубают вершины гор, затем головы блох. И под конец разрезают землю на ломти, а самый большой ломоть, внешняя окружность которого является экватором, до тех пор, пока вообще будет возможно вести речь о том, что называть верхом, а что низом, останется вертикально висеть в пространстве и будет служить циферблатом для постоянно вращающихся стрелок-мечей.

Безвременно только Ничто. Даже Бог, согласно писанию, сотворил землю за шесть дней. "Счастливые часов не наблюдают" - это крылатое выражение следовало бы считать неудачным; наверняка имеется в виду: "Счастливые на часы не смотрят", что, конечно, же не одно и то же.

Человек, всегда готовый заверить вас, что у него есть время, действует успокаивающе, как остановившиеся часы.

Как бы точно ни шли часы, - чему пробил час, знает лучше всего тот, кто не стал рабом времени.

Солнечные часы преподносят небесным телам урок земного педантизма.

Временем располагаешь странным образом как раз больше всего тогда, когда меньше всего на него скупишься.

"Время бешено мчится" - еще одно ложное заключение. Когда я сижу в едущем поезде и телеграфные столбы мелькают мимо меня, могу ли я называть их мчащимися? Время - данность. Бешено мчаться в нем можем только мы сами.

Говорят, раз в год на циферблатах присутствует счастье. С гипнотическим выражением глаз смотрят люди на цифру двенадцать. Но странно, именно на этот раз они желают, чтобы, указательная стрелка поторопилась. Когда же это происходит, они, чокаясь, ощущают себя убийцами времени.

"Выиграть время", - так говорят, поднимаясь в реактивный самолет. А что я выиграю, если прилягу на лесной лужайке? Очевидней всего, то же самое время.

"Время остановилась". Эта пустая фраза обозначает чрезвычайную ситуацию;. На самом же деле она передает само положение вещей, изобличающее в грубом обмане того, кто носит часы.

ЭКСКУРС НА ТЕМУ ШУТКИ

Что такое литературная шутка? Право, не знаю.

Мне, конечно, можно возразить: "Как же так; не знать того, что означает собственная фамилия?" {По-немецки фамилия автора совпадает со словом "короткий смешной рассказ" или "шутка". См. в предисловии о значении этого слова.}

Да так! Я могу строить какие угодно догадки и все равно не докопаться до смысла этого понятия. Правда, я подозреваю, что шутка есть все то правдоподобное, что, на взгляд людей, не вполне правдоподобно, другими словами, все забавное, несерьезное, вызывающее улыбку. А также все то предположительное, что не так просто подвести под установленные правила упорядочения, поскольку чувство собственного достоинства мешает историкам литературы снизойти до шутки. Но, с другой стороны, сюда входит еще и все то, что, в конце концов, не настолько уж выходит за рамки упорядоченного, чтобы его нельзя было куда-нибудь пристроить; пусть даже между Кафкой и Рингельнатцем.

Хотя почему, собственно, "Заботе главы семейства" Кафки нельзя быть шуткой? Равным образом почему невозможно назвать шуткой "Вечернюю молитву простуженной негритянки" Рингельнатца? Ну а поскольку мы все еще не ответили на риторические вопросы: чем была жизнь Дон-Кихота; чему доверил свои разрозненные листки Лихтенберг; что Моргенштерн дал перечувствовать Пальмстрему; чему посвятил свою живопись и прозу

Джеймс Тербер; чем Иоганн Петер Гебель вынудил заниматься Цундельфридера; что братья Гримм вытягивали из пряжи Парок; что Брехт заставляет проделывать г-на Койнера, восточные евреи - раввина, Ефраим Кишон - израильтянина? - то неужели и это все не шутка? Подозреваю даже, что не одна. А разве не шутки все басни Эзопа, не говоря уже о баснях Лафонтена и Лессинга и о сочинениях старика Фюрхтеготта Геллерта? Более того, подозреваю, что шуток среди произведений литературы гораздо больше, нежели хотелось бы допустить строгим господам германистам. Во всяком случае, те, кто наклеивает ярлыки "шутка", считают, что последняя должна быть веселой и безвредной, без особых претензий, утешительной, временами несколько грубоватой, но ни в коем случае не двусмысленной и, уж конечно, не сбивающей с толку.

Однако будучи по природе своей непослушной, шутка, боюсь, не очень-то прислушивается к этим требованиям. Конечно, можно допустить, что когда-то она была несложной и постигалась без труда. Не подлежит сомнению: в ходе литературно-исторического процесса шутка выделилась из семейства шванков {Шванк - жанр немецкой городской средневековой литературы, часто сатирического характера.}. Но полагаю, нам следует тут же провести четкую грань. Ибо шванк - это грубиян, это мужик, рыгающий вслух. Шутка же чем дальше, тем становилась все более многоречивой, культурной, городской и самодовольной. Шванк с рожденья имел мало общего с литературой, он, попросту говоря, отбросы. Шутка же с первого своего дня - дитя литературы, ибо требует от рассказчика остраненности {Орфография оригинала. Прим. OCR.}, а порою и большего, ибо она философична; философична по существу, по стилю. Итак, когда же появилась шутка?

В тот час, думается мне, когда любителю поболтать, порассказать, попоучать наскучило рассказывать только заведомо пошлое, только развлекательное, только для потехи. Когда необходимые человечеству горькие капли истины пришлось сдобрить острой приправой. Шутка родилась в тот самый момент, когда, сознательно или бессознательно, сочинители пришли к выводу, что мудрее (а главное, действеннее) пользоваться юмором висельника, чем писать трактаты на темы морали. Ведь условием шутки, если помнить о ее философичности, является, и иначе быть не может, процесс внутренней переработки определенного материала действительности. Чтобы вызвать у собеседника улыбку, ухмылку, хохот, шутник должен сам столкнуться с подобным материалом или услышать о нем; в противном случае шутка окажется плоской. Стало быть, шутка по своей сути - это жизненный опыт, переведенный на язык юмора висельника. Тут должен присутствовать и сардонический смех, и шарм. Поэтому вначале шутка не слишком далеко отстояла от анекдота, хотя и была точнее нацелена исторически. Однако о виселицах, над которыми шутка осмеливается насмехаться, анекдот, как правило, умалчивает, а высочайшие особы, что проворными руками сооружают эти самые виселицы, предстают в нем, к некоторому утешению угнетенных, в отблеске мелкобуржуазного добронравия и доморощенной гуманности.

Шутка миндальничает меньше; и уж вовсе отсутствует в ней аристократическая слащавость. Прежде чем стать светской, то есть уместной как в исправительном заведении, так и в салоне, она, уже понаторевшая и в блатном жаргоне, и в идише, помеченная жандармскими саблями, украшенная тайными воровскими знаками, исходила, набивая себе мозоли и постоянно ввязываясь в драки, множество проселочных дорог. В одной компании с ландскнехтами, цыганами и их медведями, с торговцами-евреями и бродячими акробатами. И только потом перешла на оседлый образ жизни. В гетто, где ее прибежищем не раз становился Талмуд. В городах, где она тяготела к моралистам. В деревнях, где она подряжалась придум