— Ну что ж… его дело.
— Говорят, ты до войны с ним крутила? — Георгий улыбнулся и шутливо погрозил пальцем. — Верно?
— Что было — прошло, — сказала она, стараясь унять дрожь в голосе.
— Конечно, дело прошлое. Ты не сердись. Я шучу.
Он вдруг стал серьезным и поглядел на Клавдию с какой-то пытливой грустинкой. Уж не ревновал ли ее к прошлому?
Чарома — неглубокая речушка с темной красноватой водой, тихонько струилась среди низких берегов с мысками и лесными урочищами. Старинные мельницы исчезли, оставив грядки камней в местах бывших запруд. Василий всё время проводил на речке со спиннингом, кроме тех дней, когда работал на сенокосе. Продираясь сквозь кусты, он махал удилищем, кидая блесну в темные омуты и заводи, проводил лесу вдоль косяков осоки и хвоща. Десятками вылавливал быстрых и жадных щучонок.
Он уходил далеко в верховья, удивляясь, как за последние годы разросся везде ольшаник. Где раньше были чистые места, теперь стеной стояло чернолесье.
Вечерами речная гладь покрывалась кисеёй тумана. От зари туман прозрачно светился. Малахитовыми пятнами темнели на воде листья купаленок. Журчала вода среди камней.
Иногда Василий сидел, размышляя. Ему нравилось одиночество. Он оказывался в такие минуты лицом к лицу со своим детством, и все вокруг пахло речной тиной, парным молоком, свежим хлебом и разнотравьем.
В небе вытягивались лиловые облака, позолоченные по краям, вдали рельефно рисовались силуэты изб. Сколько раз, находясь в вонючем и тесном бараке для перемещённых лиц, там, на чужой стороне, Василий видел в бредовом полусне эти берега, эти лиловые облака, в несколько ярусов повисшие в небе, родные бревенчатые избы, травы. Как он тосковал по ним!
Случилось так, что, вернувшись на Родину, он, сойдя на первой приглянувшейся станции, сказал себе: «Я буду жить здесь». Еще не было ни дома, ни знакомых — ничего не было, кроме тощего вещмешка, да нового паспорта. Он провел ночь на вокзале, утром пошел на завод, получил работу и койку в общежитии. А потом познакомился с Галиной Опришко и женился.
Он рассчитывал, что мать переедет к нему: что ей одной делать в деревне? Но мать не поехала. Она стала доживать свой век в покривившейся избенке на берегу, где по ночам скрипят половицы и кажется, что неслышно ходит по полу босиком ее муж Трофим, убитый фашистами под Ельней. Василию хотелось побывать дома и наконец он собрался в дорогу.
Он вспоминал, как по мосту, когда он приехал, убегала Клавдия с косой на плече и букетом белых ромашек, прижатым к груди, — он всё-таки узнал её. У неё не хватило духу остановиться и поговорить с ним.
Он не упрекал ее за то, что она не дождалась его, потому что так сложилась жизнь. И, может быть, Клавдия поступала правильно, убегая от него. Он догадывался о смятении и растерянности ее, потому что и сам в те минуты был смятен и растерян.
Однажды Василий ловил рыбу у старой мельничной плотины. Был тихий комариный вечер. Блесна зацепилась за траву, и Василий стал освобождать её, чувствуя, как в глубине обрываются водоросли. Позади он услышал голос:
— Что, зацепило? Бывает. А место тут рыбное. Всегда поверх запруды щука играет!
Василий увидел Георгия. Тот спустился к берегу и смотрел, как он распутывает кудрявую «бороду» на лесе. Лицо Георгия побурело от загара, на плечах небрежно накинут пиджак.
— Я как иду на покос утром — вижу: тут часто щука играет. И крупная! — повторил он.
Василий поздоровался и краешком глаза увидел наверху, у изгороди, Клавдию. Она молча постояла, потом тихо пошла по дороге и всё как-то диковато косила глазами в сторону мужа и Василия.
— Я вчера взял тут двух щучонок, — сказал Василий.
— Старики говорят: бог наказал щуку за ее жадность. У нее три дня в месяц только бывают зубы, а потом теряются.
— Я никогда не видел беззубой щуки, — улыбнулся Василий.
— А, может, это вранье. Ты брось-ка вон туда, к осоке. Там играет-то!
Василий бросил блесну и почувствовал рывок. Попалась крупная добыча. Он с трудом подвел ее к берегу и выбросил зеленоватое бьющееся тело рыбы в траву.
— Вот видишь? — обрадовался Георгий. — На наш приход! Хороша!
Василий справился со щукой и сунул её в котомку.
— На ваш приход, — подтвердил он. — А вы с покоса?
— С покоса. Ну, желаю удачи. Побегу!
Георгий догнал Клавдию, и они пошли не оглядываясь. Василий заставил себя не смотреть им вслед.
Георгий ушел на Демидовские луга. Там осталось работы дня на три, и косари решили, не возвращаясь в деревню, ночевать в избушке.
Глеб уехал в город — вызвали в военкомат, на приписку. Клавдия, подоив корову и справившись по хозяйству, легла спать.
В открытое, затянутое марлей от мошкары окно донеслись звуки гармоники. Девушки, теперь уже другие девушки, пели старую, знакомую ей песню:
Серебристая коса,
Коси широку полосу.
Узнавай меня, залетка,
Вечером по голосу.
По мосту прогремел грузовик, и опять запели, теперь уже парни, другие парни, ломкими голосами:
Шел деревней — девки спали,
Заиграл в гармошку — встали.
Увидал милашку — вдруг
Гармошка выпала из рук.
Было жарко, душно. И грустно. Клавдия долго ворочалась на кровати и не могла уснуть. Она поднялась и подошла к окну. Откинула марлевую занавеску и стала смотреть на улицу.
Вдалеке за деревней чуть-чуть румянилась поздняя заря, притиснутая к самому горизонту. Небо было огромное, темно-голубое, и в его глубине всё отчетливее проступали очертания месяца. Издалека, из бора, чуть слышное, донеслось кукованье кукушки.
Клавдия потёрла рукой грудь, в которую ударила волна прохладного воздуха. Дышать стало легче. Ей захотелось выйти на улицу. Там — безграничный заманчивый простор, свежесть, красота, а в избе изо всех углов надвигались неясные тени и мучила духота. Клавдия оделась, накинула на плечи цветистый кашемировый платок — старинный, из материнского приданого, и вышла. Постояла на крыльце, а потом побрела тихонько по белёсой тропинке вдоль порядка изб. Всё спало, и только на огородах стрекотали кузнечики, а на реке слабо трепетали, словно рассыпанные лепестки ромашек, серебрушки от месяца.
Она шла мимо черемух и заметила, что трава под ними помята. Клавдия оглянулась, подошла поближе к деревьям и удивленно сцепила пальцы. Сердце забилось часто и сильно.
Меж стволами черемух была положена лавочка — широкая доска. Положена в том месте, где бывала и раньше, до войны. Это было так странно, что Клавдия сначала растерялась. Она пригляделась и заметила на конце лавочки, у самого черемухового ствола недокуренную, давно потухшую папиросу.
Клавдия стянула платок на груди так крепко, что на кайме порвалась нить. Неужели в одну из бессонных ночей Василий приходил сюда вспоминать свою молодость?
Клавдия выбралась на тропинку и пошла к мосту, все еще удивляясь и строя предположения. Остановилась, поколебалась и, спустившись с насыпи, побежала вдоль берега. Она бежала быстро и легко, как в юности, широко хватая ртом воздух, бежала туда, где гасла заря, мимо бань, мимо изб, выстроившихся на берегу. Лицо горело, платок чуть не упал с плеч. Она опомнилась и пошла тихонько.
Вот и домишко Костровых. Маленький, чуть покосившийся, он глядел двумя оконцами на реку. На оконцах виднелись цветы в горшках. Клавдия тенью проскользнула мимо окон и замерла у двери. Дверь была открыта настежь, но в проёме её стояла рама, на которую была натянута марля.
Василий раньше всегда спал летом в сенях. Клавдия потёрла висок и, переведя дух, отпрянула от крылечка. К берегу реки в нескольких шагах от избы приткнулся плот из тонких брёвен, с которого полоскали бельё и брали из реки воду. За плотом, на поверхности воды застыли листья купаленок, и между ними два смутно различимых желтых цветка. А дальше вода чуть-чуть была подсвечена бледно-розовым светом, и на том берегу, разрезая надвое осоку, повисла полоска тумана.
Клавдия вернулась на цыпочках к крыльцу и прислушалась. Из сеней доносилось ровное дыхание. Она хотела тихонько позвать: «Вася!», но спохватилась, задрожала вся от испуга и, сжав пылающие щеки руками, побрела обратно. Из-под моста противно заквакала лягушка, и Клавдия метнулась в сторону.
Овладев собой, она вышла на деревенскую улицу, выпрямилась и отправилась домой легким быстрым шагом, стройная и помолодевшая.
Выше моста по реке, на перекате шумела вода. Прозрачное, нежное облачко надвинулось на месяц. У обочины дороги отцветающие травы потяжелели от выпавшей росы. Роса была обильной, как и всегда в это время года.
НА ПЕРЕВОЗЕ
Весна стояла дождливая, холодная. Перевозчик Иван Тихомиров простудился, долго пролежал в постели, и правление колхоза решило послать на перевоз Яшку Комарова, сына доярки Аксиньи, парень он рослый, смышлёный, хотя немного с ленцой, и на перевозе ему работать будет нетрудно.
Когда Яшке сказали об этом, он обиделся.
— Что я, старик, что ли?
Но, подумав, всё-таки согласился. Лето начиналось хорошее, ясное. Работы на реке немного, между делом можно загорать, купаться и ловить рыбу.
В километре от деревни к песчаной отмели приткнулись три толстых бревна, сбитые вместе железными скобами, — пристань. У пристани — колхозная лодка в две пары вёсел, хорошо высмолённая, с бортами, обведенными зелёной краской. Яшка критически осмотрел хозяйство, соорудил на берегу небольшой шалаш, на борту лодки написал белилами гордое название «Сокол» и стал перевозить пассажиров с одного берега Туломки на другой, по таксе, установленной правлением — по гривеннику с человека. Пассажиры приходили разные — колхозники, трактористы, уполномоченные из района. Иногда — гости, наезжающие в деревню на лето. Наплыв пассажиров был по утрам и вечерам, а днем Яшка редко брался за весла. Днем он сидел на бревнах, свесив босые ноги в воду и удил, а то лежал на песке с книжкой, или варил уху в котелке, если попадалась рыба. В жару он прятался в шалаше опять же с книжкой, выставив наружу черные пятки. Он очень загорел. Зойка Кудеярова, колхозная почтальонша, за шоколадный цвет кожи, курчавые волосы, черные глаза и чуть приплюснутый нос прозвала его папуасом. Спецодеждой перевозчика были трусы. На груди, на ремешке висел кожаный кошелёк, куда Яшка собирал плату за перевоз. Деньги он сдавал в кассу колхоза.