— Не закоренелый… — с трудом выдавил из себя Лутошкин.
— Ну вот! — обрадовался Лихонос. — И, надеюсь, вы намерены встать на твердый путь исправления?
— Намерен… — прошептал Лутошкин.
— Вот хорошо. А профбюро со своей стороны идет вам навстречу. Тут вот полгода назад вы заявление подавали… Насчет помощи в связи с болезнью тещи, так? Пожалуйста! Получайте на тещу! Но чтобы уже — без этих, без эксцессов…
Проходили дни, и печальное происшествие на стадионе понемногу стало забываться. Один только товаровед Иван Тимофеевич, встречая Лутошкина, сообщнически подмигивал:
— Ну как — на стадион ходишь? Чекушку на двоих не сообразим? Хо-хо! Прикидывайся! Знаем!..
Но через две недели в облпотребсоюзовской стенной газете появилась статья Лихоноса «Об итогах работы профбюро за ближайший отчетный период». После цифр, показывающих, сколько проведено собраний и докладов, Лутошкин с ужасом прочитал:
«В ряду мероприятий достойно внимания, например, мероприятие по перевоспитанию счетовода Лутошкина А. С., снискавшего печальную известность хулиганскими выходками во внеслужебное время. Под влиянием коллектива он встал на твердый путь исправления. Идя навстречу его потребностям, профбюро нашло возможным выделить ему десять рублей для лечения больной тещи…»
После этого многие сотрудники облпотребсоюза стали разговаривать с Лутошкиным мягким, предупредительным тоном, каким разговаривают с тяжелобольным, сумасшедшим или морально неустойчивым… Легкомысленные девицы из счетного отдела, завидя его, переставали хохотать и сплетничать, а Лутошкин, проходя, опускал голову, подозревая, что речь шла именно о нем. Он похудел и побледнел.
Еще через две недели, отчитываясь на общем профсоюзном собрании потребсоюза, Лихонос нашел глазами Лутошкина, примостившегося в самом дальнем уголке зала заседаний, и устремил на него указующий перст:
— Вот, к примеру, возьмем счетовода Лутошкина! Видите — любо глянуть, человеком стал! А между прочим, чего греха таить, поступали к нам сигналы из соответствующих органов насчет недостойного его поведения в общественных местах…
Все присутствовавшие в зале с любопытством оглянулись на счетовода, ставшего человеком.
— Вы, Лутошкин, не смущайтесь! — продолжал Лихонос. — Дело прошлое. Так вот. Товарищ Лутошкин все осознал, исправился. И профбюро, идя навстречу его потребностям, выдало ему десять рублей для лечения больной тещи… Что за смех, товарищи! Смешного здесь ничего нет! У каждого может теща заболеть!.. Считаю смех неуместным! Далее…
Еще один удар ожидал Лутошкина, когда он, шатаясь от всего пережитого, поднимался по лестнице к себе домой. Соседка Фоминишна, въедливая и любопытная старуха, остановила его на площадке:
— Вы, Саша, меня извините, но я должна с вами поговорить. Как старый человек, который вам в матери годится… Я давно вас знаю и хочу предостеречь… Хулиганство, знаете, к добру не приведет. Это я к тому, что вот приходил человек — из профбюро, что ли, высокий такой, опрашивал всех жильцов в подъезде — не хулиганите ли вы, не оскорбляете ли кого… Мы, конечно, заступились за вас… но все-таки… На работе, знаете, начали что-то замечать… А они к вам хорошо относятся. Помощь всевозможную предоставляют…
На следующий день, когда начальник заготуправления облпотребсоюза просматривал утреннюю почту, к нему явился расстроенный Лихонос:
— Насчет Лутошкина Александра Семеновича…
— Ну, как он?
Лихонос трагически махнул рукой:
— Горбатого, видно, могила исправит! Безнадежный человек! Представьте, сегодня ворвался в мой отдел, кричит, чуть не выражается! Все это в присутствии!.. Уж как мы с ним ни старались: и побеседовали, и помощь дали, то, се… Нет, к таким субчикам надо применять меры принудительного порядка! Я вот тут набросал проект приказа насчет строгого выговора с предупреждением. Попробуем так… А не поможет — что ж, пусть пеняет на себя: хулиганам в нашем здоровом коллективе не место…
СЮРПРИЗ
У Миши Ветохина в учреждении, где он служил плановиком, был свой стол. А на столе — чернильница и ручка. И еще много бумаги с грифом этого почтенного учреждения, и конвертов с марками.
А занимался Миша тем, что писал личные письма и рассылал их по разным городам и весям Союза.
Сообщим по секрету, что у Миши была мечта из тех, которые принято называть красивыми. Он страстно желал познакомиться с какой-нибудь знаменитой девушкой, завязать с ней переписку и там, может быть, жениться.
Как известно, на нехватку знаменитых девушек наша страна пожаловаться не может. Со страниц газет и журналов не сходят их фотографии с указанием фамилий, а иногда и адресов. И поэтому рабочий день Миши, который аккуратно следил за иллюстрированной прессой, был чрезвычайно уплотнен. Не надо думать, что Миша переживал какие-то исключительные творческие муки, сочиняя иногда до десятка писем в день. Практичный Миша давно стандартизировал и рационализировал свою переписку, изобретя в результате долгой практики особый универсальный трафарет, выглядевший приблизительно так:
«Здравствуй, Галя! (или Таня, или Зоя, или Ира…) Пишет пока не знакомый Вам Миша. Галя! В первых строках моего письма разрешите называть Вас просто по имени и обращаться на «ты». Галя! Пусть тебя не удивит мое коротенькое письмецо. В журнале (газете) я увидел твое фото, которое мне очень понравилось своими голубыми глазами (черными очами, роскошной косой, роскошной модной прической и т. д.). Также прочитал про твои успехи (при доении коров, на сцене, на экране, в поэзии, в авиации, в спорте и т. д.). Я тоже парень вроде бы ничего и решил завязать с тобой переписку…»
Далее Миша Ветохин довольно свободно импровизировал на любую заданную тему: радовался успехам колхозного хозяйства, критиковал фильмы и книжки, которые когда-либо удавалось смотреть или читать, — в зависимости от профессии адресатки. Все это для большей убедительности подкреплялось цитатами, заимствованными Мишей из толстой рукописной тетради с мыслями и афоризмами разных писателей и вообще великих умов. Тетрадь Миша купил у коменданта Дочкина за огромную сумму в пять рублей после того, как сам Дочкин, став героем фельетона «Ведомственный Угрюм-Бурчеев», почувствовал прочное отвращение и к литературе, и ко всем писателям в целом.
Но оканчивались все письма одинаково:
«Галя! Сейчас я спешу на перерыв. Обязательно пришли свое фото с надписью, а я вышлю свое. Галя! Сейчас в твою сторону дует теплый ветер, пусть он донесет до тебя биение моего молодого горячего сердца и пожелания успехов в твоей молодой цветущей жизни».
И вот в один прекрасный день Миша увидел в местной газете портрет молоденькой и очень симпатичной девушки.
Текст, помещенный ниже, сообщал, что молодая фрезеровщица Валентина Дорош внесла уже двадцатое рационализаторское предложение. Кроме того, она является ударницей коммунистического труда, учится в институте, ведет большую общественную работу и вообще является подлинной героиней нашего времени.
Блондинка, ударница, рационализатор и живет в том же городе!
Взволнованный Миша обратился к Дочкину:
— Федор Федорович, а что, рационализаторы много зарабатывают? В смысле оплаты…
— Рационализаторы? Это изобретатели-то? — пробурчал Федор Федорович. — Что изобретатели, что писатели — один черт! Выдумают какую-нибудь ерунду, а гребут деньги лопатой!
— А, скажем, так… Изобретений за двадцать — это порядочная сумма, а?
— А ты думал! Все они — тунеядцы, валютчики! Только честных людей грязью мажут!
Миша, не откладывая, принялся сочинять письмо Валентине Дорош.
«Валя, — писал он после обычного вступления. — Я не из тех ребят, которые ограничивают свой кругозор пивной, танцами и пр. Правильно сказал Гете: «Будь готов вступить с коварной жизнью в бой, а там иль победить, или расстаться с головой». Моя душевная организация такова, что я не могу относиться равнодушно к отрицательным проявлениям нашей светлой действительности. Не будем ходить далеко. Рад сообщить, что наш директор — это настоящий (Миша взглянул на коменданта) Угрюм-Бурчеев нашего времени! Он…»
Далее Миша обрисовал самыми мрачными красками обстановку в своем учреждении, обвинив своих начальников во многих должностных преступлениях, злоупотреблениях, хищениях и т. п. (На самом деле в учреждении все обстояло благополучно, и у Миши были даже перспективы стать начальником отдела.) Однако Миша писал, что его жизнь — сплошная неравная борьба с кликой окопавшихся бюрократов.
«Валя! Как требуется мне поддержка чьей-нибудь умелой трудовой руки. Давай же, как сказал поэт, «дадим друг другу руки и в дальний путь на долгие года!»… Сейчас в твою сторону дует теплый ветер, пусть он донесет до тебя биение моего молодого горячего сердца…»
Через неделю, возвратившись с некоторым опозданием с перерыва, Миша застал Дочкина беседующим по телефону.
Увидев Мишу, Дочкин сказал в трубку:
— Пришел, Валентин Павлович! Прямо к вам? Хорошо!
— В чем дело? — поинтересовался Миша.
— Ступай к директору! — с ненавистью ответил Дочкин. — Стало быть, кляузы строчишь? В фельетонисты метишь?
— Какие… кляузы?
— Письмо писал депутату?
— Какому… депутату?
— Да этой… Дорош Валентине… Как ее?..
— Какой же она депутат? — испугался Миша. — Она же рационализатор!
— Она еще и депутат. По твоему, значит, письму комиссию прислала. Директор рвет и мечет! Так что ступай, объясняйся, фельетонист!
И Дочкин бросил на остолбенелого Мишу Ветохина уничтожающий взгляд…
Надеемся, описывать дальнейшее нет надобности…
ВЕЛИКОДУШНЫЙ АДМИНИСТРАТОР
Геннадий Тимошечкин, студент столичного вуза, чувствовал себя, как говорили в старину, на верху блаженства!
Во-первых, он только что закончил первый курс и приехал наслаждаться отдыхом в свой родной городок Волчек.