Она кинулась к нему. Он отбросил шляпу на диван и подхватил ее, обняв за талию.
– Я ждала тебя. Я знала, что ты вернешься.
Шон прижал ее к себе и поцеловал; она смеялась, немного смущаясь своей радости, а он раскачивался вместе с ней и тоже смеялся.
– Ну хватит, отпусти меня, – задыхаясь, сказала наконец Ада, а когда он послушался, она прильнула к нему. – Я знала, что ты вернешься. Сначала я прочитала о тебе кое-что в газете, да и люди рассказывали всякое… но в последние несколько лет про тебя вообще никаких известий не доходило.
– Прости, мама, мне очень жаль, – проговорил Шон; он уже успокоился.
– Негодник ты этакий, – сказала она, сияя от волнения.
Из пучка, в который были аккуратно уложены ее волосы, выбилась прядь и свесилась на щеку.
– Господи, как хорошо, что ты вернулся… – И тут она неожиданно расплакалась.
– Не надо, мама. Прошу тебя, не надо.
Прежде он ни разу не видел, чтобы она плакала.
– Это просто… Это от неожиданности. – Она нетерпеливо вытерла слезы. – Ничего страшного.
Шон отчаянно думал, чем бы ее отвлечь.
– Послушай! – воскликнул он с облегчением. – У меня есть для тебя еще один сюрприз.
– Давай потом, – запротестовала она. – Двух сразу для меня будет много.
– Этот сюрприз не может долго ждать.
Он обнял ее за плечи, повел к выходу. Они спустились с крыльца.
– Дирк! – крикнул Шон. – Поди-ка сюда.
Он сразу почувствовал, как она притихла, глядя на приближающегося по дорожке мальчика.
– Это твоя бабушка, – сказал Шон.
– А почему она плачет? – спросил Дирк, с откровенным любопытством разглядывая Аду.
Чуть позже они уже сидели за столом на кухне и Ада с Мэри суетились вокруг, ставя перед ними угощение. Ада Кортни всегда считала, что мужчину прежде всего нужно как следует накормить.
Не меньшее волнение в связи с появлением неожиданных гостей чувствовала и Мэри. Она в полной мере воспользовалась минутами, когда осталась одна: привела в порядок и красиво причесала волосы, надела новый яркий передник, но вот пудра, которой она пыталась скрыть дефект на своем лице, напротив, только привлекала к нему внимание. Всей душой сочувствуя ей, Шон старался на нее не глядеть, и Мэри это заметила. И тут же стала предпринимать робкие попытки завоевать внимание Дирка. Она бесшумно суетилась вокруг него – и мальчик принимал это как должное.
За едой Шон вкратце рассказал Аде, чем он занимался все эти годы, опустив подробности смерти матери Дирка, как, впрочем, и многое другое, чем особенно гордиться он не имел никаких причин.
– И вот мы здесь, – сказал он и закончил свой рассказ двустишием:
Домой воротился моряк из морей,
Охотник спустился с холмов[56].
После чего обратился к сыну:
– Дирк, не набивай рот и держи его закрытым, когда жуешь.
– Вы долго здесь пробудете? – спросила Ада. – Мэри, поди-ка посмотри, там остались еще профитроли? Кажется, Дирк еще не наелся.
– Боюсь, ему скоро плохо станет. Не знаю; наверно, мы здесь не очень надолго – идет война.
– Ты пойдешь на войну?
– Да.
– О-о, Шон! Разве ты должен?
Но она знала, что Шон должен пойти на войну.
Выбирая из коробки сигару, Шон впервые посмотрел на нее совсем близко. Да, голова ее поседела – белых волос почти столько же, сколько и черных. Длинные пряди седины на висках, да и кожа на лице уже не та, потеряла влажную свежесть юности, высохла, так что вокруг глаз появились морщинки, и сильно натянулась на руках. Костяшки на пальцах выступали резче, из-под кожи просвечивали синие вены. Кроме того, она явно поправилась, грудь округлилась, стала полнее, и каждая из них утратила четкость очертаний – все слилось в единый холмик.
И все же другие ее достоинства, память о которых он хранил и лелеял столько лет, сохранились и даже, казалось, еще более окрепли. Спокойствие и самообладание, которые проявлялись во всех ее движениях, оживлялись едва заметной шутливой улыбкой в уголках ее губ; в бездонных глазах таилось сочувствие и уверенное понимание всего, на что обращался ее взгляд. Но главным образом это была окружающая ее неуловимая аура доброты и великодушия: глядя на эту женщину, он снова видел, что в этих глазах долго не проживет никакая злокачественная, несущая разрушение мысль.
Шон закурил сигару и ответил на ее вопрос, скрыв лицо за облаком ароматного дыма:
– Да, мама. Я должен идти на войну.
И Ада, чей муж также отправился на войну и не вернулся, не смогла скрыть печаль, на мгновение мелькнувшую в ее глазах.
– Да, думаю, ты прав, – сказала она. – Вот и Гарри уже отправился… и Майкл тоже очень хочет пойти вслед за ним.
– Майкл? – быстро спросил Шон.
– Это сын Гарри, он родился вскоре после того, как… после того, как ты покинул Ледибург. Зимой ему исполнится восемнадцать лет.
– И какой же он? – живо спросил Шон.
«Майкл – вот как назвали моего сына, – думал Шон. – Мой первенец. Боже мой, это же мой первенец, а я даже не знал, как его зовут! И вот он стал совсем большой».
Ада смотрела на него, и в глазах ее читался собственный невысказанный вопрос.
– Мэри, прошу тебя, отведи Дирка в ванную. Помой ему личико, он весь перепачкался в еде.
Они вышли, и Ада стала отвечать на вопрос Шона:
– Высокий такой мальчик, высокий и худой. Темненький, как и мать, серьезный такой парнишка. Мало смеется. Лучший ученик в классе. Он мне очень нравится. Майкл частенько ко мне заглядывает.
Она секунду помолчала.
– Шон…
Но Шон быстро ее перебил:
– А как Гарри?
Он сразу почуял, о чем она собиралась спросить.
– Гарри мало изменился. У него была полоса неудач. Бедный Гарри… на ферме в последнее время дела идут плохо. Чума рогатого скота погубила его стада, ему пришлось брать ссуду в банке.
Она немного помолчала, потом продолжила:
– И в последнее время он много пьет. Я, конечно, не могу сказать наверняка – в гостиницу он не ходит, я ни разу не видела, чтобы он там выпивал. Но скорей всего, это так.
– Я найду его, когда отправлюсь в Коленсо, – сказал Шон.
– Это будет нетрудно. Гарри сейчас подполковник, служит в свите генерала. Очередное звание ему дали на прошлой неделе, раньше он был майор, и еще его наградили орденом «За боевые заслуги» – это кроме креста Виктории. Он отвечает за связь между имперскими и колониальными войсками.
– Боже мой! – потрясенно воскликнул Шон. – Гарри – подполковник!
– Генерал Буллер высоко его ценит. Кстати, он тоже кавалер креста Виктории.
– Но постой, – запротестовал Шон. – Ты же знаешь, как Гарри получил эту награду. По ошибке. Если Гарри в свите генерала, тогда, Господи, будь милостив к нашей армии!
– Шон, ты не должен так говорить о брате.
– Подполковник Гаррик Кортни! – громко рассмеялся Шон.
– Не знаю, что там случилось между тобой и Гарри, но то, что ты говоришь, мне кажется отвратительным, и я не хочу слышать такое в своем доме, – ожесточенно заявила Ада, и Шон сразу перестал смеяться.
– Прости, пожалуйста, – кротко сказал он.
– Перед тем как закрыть эту тему, хочу тебя предостеречь. Прошу тебя, будь с Гарри осторожен. Что бы там ни случилось между вами… и я не хочу ничего об этом знать, – но Гарри все еще ненавидит тебя. Пару раз он начинал говорить о тебе, и я его останавливала. Но я знаю об этом от Майкла – и мальчик подхватил это от отца. Для него это вообще чуть ли не наваждение какое-то. Словом, остерегайся Гарри.
Ада встала.
– А теперь насчет Дирка. Какой он у тебя миленький, Шон! Правда, боюсь, ты немного его избаловал.
– Хулиган, – признался Шон.
– А как насчет учебы? Он в школу ходил?
– Нет, но читать умеет немного…
– Оставишь его здесь, со мной. Когда начнется учебный год, отправлю его в школу.
– Я как раз хотел попросить. Денег я тебе оставлю.
– Десять лет назад на мой счет поступил загадочный депозит, очень большой, кстати. Деньги не мои, поэтому я положила их под проценты. – Она улыбнулась, увидев виноватое лицо Шона. – Можно потратить их на ребенка.
– Нет, – сказал он.
– Да, – возразила она. – А теперь скажи, когда ты уходишь.
– Скоро.
– Как скоро?
– Завтра.
11
Начав подъем по Уорлдс-Вью-роуд, ведущей из Питермарицбурга, Шон и Мбежане наслаждались утренним солнышком и компанией друг друга. Чувства между ними были прочны, время и пережитые вместе радости и тревоги дали прочный сплав, который стал щитом их взаимной привязанности. Поэтому сейчас они были довольны и счастливы, как только возможно для мужчин, когда они вместе. Шутки их были стары как мир, а отклики на них звучали почти непроизвольно, но удовольствие, которое оба испытывали при этом, всякий раз казалось новым и свежим, словно встающее по утрам солнце. Они ехали на войну, им предстояло еще одно свидание со смертью, поэтому все остальное теперь не имело значения. Шона охватило ощущение внутренней свободы; мысли о других людях, об отношениях с ними, тяготивших его в последние месяцы, отлетели прочь. Словно корабль, готовый к бою, он с новой радостью в душе спешил навстречу своей судьбе.
Но Шон не утратил способности смотреть на себя со стороны и смиренно улыбался, глядя на свою инфантильность. «Боже мой, – думал он, – мы с ним прямо как двое мальчишек, решивших прогулять школу!» И потом уже, обдумывая эту мысль, он вдруг ощутил острое чувство благодарности судьбе. Благодарности за то, что это так и есть, за то, что у него еще сохранилась способность забыть обо всем и окунуться в состояние ребяческого ожидания чего-то необыкновенного. На какое-то время в нем заговорила эта новая склонность к самооценке. «Я уже не молод, многое знаю и умею; всю свою жизнь кирпичик за кирпичиком я складывал эту крепость, каждый кирпич обрабатывал и обмазывал цементом, прежде чем положить его на место в стене. Эта крепость моего возмужания еще не закончена, но то, что я уже успел выстроить, стоит достаточно прочно. Однако эта крепость нужна для того, чтобы защитить и сохранить все, что представляет истинную ценность. И если, пока ее строишь, ты потеряешь или растратишь все то, что хотел защитить, тогда крепость, даже если завершена, есть не что иное, как пустая скорлупа. Я растерял далеко не все, а небольшую часть обменял на кое-что другое. Кусочек веры обменял на познание зла. Немного смеха – на понимание, что такое смерть. Частицу свободы – на двух сыновей (и это был добрый обмен). Но я ведь знаю, что кое-что еще у меня осталось».