Оказавшись в госпитале, Гаррик с отчаянной решимостью стал искать брата. Вглядываясь в лица раненых, он торопливо двигался вдоль длинных рядов носилок. Видел искаженные болью лица, наблюдал, как медленно подкрадывается к этим людям смерть, словно просачивается, как пролитые красные чернила, как кровь сквозь белые повязки бинтов. Он слышал стоны, неясное бормотание, истерический, бессмысленный смех, чуял резкий запах пота, вызванного мучительной болью, смешанный с тяжелым, сладковатым запахом разложения и дезинфекции… Но всего этого Гаррик почти не замечал. Его интересовало только одно лицо.
И он его не нашел.
– Кортни, – повторил дежурный врач и принялся изучать список, поднеся его поближе к свету лампы. – А-а-а, да-да, вот он – ну-ка посмотрим. Да! Он уже отбыл, уехал первым поездом час назад… Не могу сказать, сэр, куда именно; вероятно, в Питермарицбург. Там организовали новый, большой госпиталь. Боюсь, не скажу, сэр, не знаю точно, но здесь стоит «тяжелораненый»… это все-таки лучше, чем «в критическом состоянии».
Неся в душе тяжелый груз одиночества, Гарри заковылял обратно к себе.
– Добрый вечер, сэр, – приветствовал его поджидающий денщик.
Гарри всегда требовал от слуг ждать его и не ложиться спать, пока он не придет. Этот денщик был у него совсем новый, они у него часто менялись. Ни один денщик не удерживался больше месяца.
Гаррик молча прошел мимо и почти упал на походную кровать.
– Что же вы так-то, сэр? Вы бы легли как следует, сэр.
Голос этого человека звучал предательски угодливо – так разговаривают с пьяными. Прикосновение его рук взбесило Гарри.
– Оставь меня! – закричал Гарри и так треснул кулаком денщика по лицу, что тот чуть не упал. – Оставь меня и убирайся вон!
Ошеломленный денщик, потирая ушибленную щеку, попятился.
– Убирайся! – зашипел на него Гарри.
– Но, сэр…
– Убирайся, черт бы тебя побрал! Пошел вон!
Денщик вышел и аккуратно прикрыл за собой полог палатки. Гарри заковылял к выходу и застегнул клапан. Потом отступил. «Один, – подумал он. – Теперь никто не видит меня. Никто не будет смеяться надо мной. Никто. О господи, Шон!»
Он отвернулся от полога, и тут фальшивая нога зацепилась за неровность пола, и он рухнул. Один ремешок соскользнул, протез подвернулся. Он на четвереньках пополз через всю палатку к комоду, протез нелепо болтался сзади.
Встав перед комодом на колени, Гаррик приподнял стоящий на нем перевернутый фарфоровый тазик и, пошарив рукой, нащупал под ним бутылку. Непослушными пальцами попытался вынуть пробку – не вышло. Тогда он вцепился в нее зубами, вытащил и сплюнул пробку на пол. Поднес горлышко к губам, и кадык его ритмически заходил. Немного бренди пролилось на мундир, оставив пятно на ленточке креста Виктории.
Тяжело дыша, Гаррик опустил бутылку, чтобы немного передохнуть; крепкий напиток обжигал горло. Потом снова припал к горлышку и на этот раз пил не торопясь. Руки постепенно успокоились, перестали дрожать, а дыхание выровнялось. Достав с комода стакан, Гаррик наполнил его, поставил бутылку рядом на пол и устроился поудобнее, прислонившись к комоду спиной.
Протез валялся перед ним, свороченный в сторону под неестественным углом к ноге; порвались ремешки. Неторопливо потягивая бренди, он смотрел на свою фальшивую ногу; язык онемел, и он уже не чувствовал вкуса напитка.
Эта нога была средоточием всего существования Гаррика. Неживая, не способная двигаться, она являлась эпицентром, вокруг которого вращалась его неустроенная жизнь. Нога, всегда и везде эта нога. Всегда только нога…
Теперь, под убаюкивающие чары выпитого бренди, он смотрел из неподвижного центра, где лежала эта нога, на гигантские тени прошлого, и ему казалось, что тени эти сохранились в чистом виде, не искаженные, не смазанные временем, целые и невредимые в каждой своей подробности.
Они проходили перед его внутренним взором вереницей; ночь стремительно сжималась, и время уже не играло никакой роли. Часы летели, словно минуты, и уходили в прошлое, уровень бренди в бутылке понижался, а он сидел, прислонившись спиной к комоду, потягивал из стакана и наблюдал, как уходит, тает перед ним ночь. На рассвете перед ним разыгрался последний акт драмы.
Вот он едет на лошади в темноте, под холодными каплями тихого дождика, к Теунис-Краалю. Видит освещенный желтым светом лампы квадрат окна, остальные окна темны, вся огромная масса усадьбы погружена во мрак. К нему тихонько подбирается странное предчувствие холодного, как этот дождик, страха; кругом тишина, лишь гравий хрустит под копытами лошади. Потом он слышит глухой стук протеза по деревянным ступенькам веранды, ощущает холод медной дверной ручки – в полной тишине он поворачивает ее и толкает дверь.
Язык его заплетается от страха и алкоголя.
– Эй, куда все подевались? Анна! Анна! Я дома!
Вспыхивает спичка; зажигая лампу, он чует запах сгоревшей серы и керосина, потом слышит торопливый гулкий стук протеза по коридору.
– Анна, Анна, где же ты?
Анна, его молодая жена, полураздетая лежит в темной комнате на кровати. В свете лампы она быстро отворачивается, но он успевает увидеть мертвенно-бледное лицо и распухшие, разбитые губы.
Он ставит лампу на стол, она отбрасывает на стену огромные тени; он подходит ближе и осторожно поправляет ее юбку, чтобы прикрыть белоснежную нижнюю часть тела, потом поворачивает ее голову к себе:
– Анна, дорогая… о Анна, что тут произошло?
Сквозь порванную ночную рубашку он видит ее набухшие груди и потемневшие, как у всякой беременной, соски.
– Тебя кто-то ударил? Кто? Скажи, кто это сделал?
Она не отвечает, только закрывает ладонями лицо и разбитые губы.
– Дорогая моя, бедняжка… Кто это сделал? Кто-то из слуг?
– Нет.
– Прошу тебя, Анна, расскажи мне все. Что тут произошло?
Она вдруг обхватывает руками его за шею и прижимается к его уху губами:
– Ты знаешь, Гарри! Ты знаешь, кто это сделал.
– Нет, клянусь тебе, я ничего не знаю. Прошу тебя, скажи мне все.
И сдавленным, хриплым от ненависти голосом она произносит это имя, это страшное, ненавистное имя:
– Шон!
– Шон! – в отчаянии повторил он вслух. – Шон! Боже мой!.. Как я ненавижу его! Как я его ненавижу! – яростно прокричал он. – Пусть он умрет… Пожалуйста, Господи, пусть он умрет!
Гарри закрыл глаза, потеряв всякую связь с реальностью; уже близились первые признаки головокружения и потери сознания – алкоголь крепко овладел им.
Открывать глаза и искать взглядом в дальнем углу палатки кровать уже не имело смысла: голова закружилась и ему стало неимоверно трудно удерживать ее вертикально. К горлу подкатила теплая кисло-сладкая волна с привкусом бренди и хлынула через рот и нос.
20
Денщик нашел его поздним утром, когда солнце уже вовсю стремилось к полудню. Гарри лежал на кровати одетый и спал, редкие волосы на голове торчали во все стороны, мятый мундир покрывали пятна, а на полу посредине палатки валялся сброшенный протез.
Денщик тихонько закрыл дверь и внимательней присмотрелся к хозяину; ноздри его затрепетали, учуяв отвратительный, кислый запах перегара и рвоты.
– Надо же, красавчик… нажрался как свинья. Хей-хоп, сердечко тук-тук? – бормотал он без единой капли сочувствия в голосе.
Он поднял бутылку и некоторое время внимательно рассматривал остатки бренди, не больше дюйма от донышка.
– Твое здоровье, дружище, черт бы тебя побрал, – салютовал он Гарри бутылкой.
Осушив ее до дна, денщик аккуратно вытер губы.
– Вот так! – снова заговорил он. – А теперь займемся уборкой твоего свинарника.
– Отстань, – простонал Гарри.
– Уже одиннадцать часов, сэр.
– Отстань, говорю… Пошел вон отсюда.
– Выпейте кофе, сэр.
– Не хочу кофе. Проваливай.
– Я приготовил вам ванну, сэр, и почистил мундир.
– Который час? – спросил Гарри и сел на кровати.
– Одиннадцать часов, – терпеливо повторил денщик.
– А протез? Где моя нога?
Гарри без нее чувствовал себя голым.
– Отнес к шорнику, он сшивает ремешки, сэр. Как примете ванну, все будет готово.
Даже в положении покоя руки Гарри, лежащие перед ним на столе, слегка дрожали, а кончики век щипало. Кожа на лице, казалось, была натянута на череп, как на барабан, а под черепом медленно пульсировала боль.
Наконец он вздохнул и взял в руки доклад лейтенанта Кёртиса, лежащий на тонкой стопке бумаг, которые ждали его рассмотрения. Гарри вяло пробежался по списку; почти все имена были ему незнакомы. В списке раненых имя Шона стояло первым, следующим шло имя маленького еврея-юриста. Похоже, рапорт не содержал ничего такого, что могло бы дискредитировать подполковника Гаррика Кортни. Удовлетворенный, он подписал его и отложил в сторону.
Гаррик взял следующий документ. Это было письмо от полковника Джона Эйксона, командира Шотландских стрелков, адресованное ему как командиру Натальского корпуса разведчиков. Две страницы, исписанные аккуратным, убористым почерком. Он хотел было убрать этот листок, отдать его своему ординарцу, как вдруг в тексте ему бросилось в глаза одно имя. Он наклонился, внимательно всмотрелся в бумагу и стал быстро читать с самого начала.
…Удовольствие привлечь Ваше внимание… наивысшее проявление чувства долга… под интенсивным огнем противника… еще раз инициировал продвижение вперед… несмотря на ранение… не обращая внимания на опасность… двое бойцов Вашего корпуса разведчиков.
Сержант Шон Кортни.
Рядовой Саул Фридман.
…Настоятельно рекомендую… медалью «За безупречную службу»… огромное личное мужество, инициатива, умение вести за собой.
Гарри бросил письмо на стол и откинулся на спинку кресла, глядя на листок так, будто в нем содержался его смертный приговор. Долгое время так и сидел без движения; в голове продолжала пульсировать боль. Потом снова взял в руки письмо. Теперь пальцы его тряслись так сильно, что листок трепетал, как крылья раненой птицы.