– Прошу тебя, Дирк, – прошептал мальчик. – Я сдаюсь. Прошу тебя. Я же сдаюсь.
Дирк усмехнулся. Не торопясь, он насадил на конец палки глиняный снаряд.
– Завтра в школе я отдам тебе весь свой обед, – умолял его Бути. – Не только конфеты, все отдам.
Дирк сделал бросок. Вопль Бути привел в трепет все его существо. Дирк задрожал от удовольствия.
– Я отдам тебе свой новый карманный ножик.
Приглушенный ладонями, которыми он закрыл лицо, голос Бути прерывался всхлипываниями.
Дирк еще раз снарядил свое орудие, снова не торопясь, наслаждаясь полнотой власти над мальчишкой.
– Прошу тебя, Дирки. Прошу тебя, я отдам тебе все, что ты… – И Бути снова пронзительно закричал.
– Ну-ка убери руки, открой лицо, слышь, Бути, – приказал Дирк, задыхаясь от наслаждения.
– Нет, Дирки, пожалуйста, не надо!
– Да убери ты руки, я ничего тебе не сделаю.
– Обещай, Дирки. Обещай, что не сделаешь.
– Обещаю, – процедил сквозь зубы Дирк.
Бути медленно опустил руки. Они у него были совсем тоненькие и белые, он всегда носил длинные перчатки от солнца.
– Ты ведь обещал, да? Я послушался, сделал, что ты…
Кусок глины попал ему прямо в переносицу и от удара разлетелся на куски. Голова мальчишки дернулась назад. Из обеих ноздрей потекла кровь.
Бути прижал ладони к лицу, размазывая кровь по щекам.
– Ты же обещал! – заскулил он. – Ты же обещал!
Но Дирк уже насаживал новый снаряд.
Дирк возвращался домой один. Шел медленно, слегка улыбаясь, мягкие волосы падали ему на лоб, а на одной щеке виднелось пятно, оставленное голубой глиной.
Мэри ждала его на кухне домика на Проти-стрит. В окно она видела, как он пробрался через живую изгородь и зашагал по двору. Когда Дирк подошел к двери, она заметила на его губах улыбку. Грудь ее распирало от чувств, которые она испытывала, глядя на его такое невинное, такое красивое личико.
– Здравствуй, дорогой.
– Здравствуй, Мэри, – ответил на приветствие Дирк, и лицо его осветилось такой ослепительной улыбкой, что Мэри не удержалась и протянула к нему руку.
– Боже мой, да ты же весь в грязи! Давай-ка вымоем тебя как следует, пока бабушка не вернулась.
Дирк вырвался из ее объятий и набросился на жестянку с печеньем.
– Я умираю с голоду, – заявил он.
– Ладно, но только одну печеньку, – согласилась Мэри, и Дирк загреб целую пригоршню. – А у меня есть для тебя сюрприз.
– Какой сюрприз? – спросил Дирк, хотя сейчас его больше интересовало печенье.
У Мэри каждый вечер был припасен для него сюрприз, обычно какая-нибудь глупость вроде пары новых носков, которые она связала своими руками.
– Скажу, когда залезешь в ванну.
– Ладно, так и быть.
Все еще жуя, Дирк направился в ванную комнату. Раздеваться он стал на ходу, сбросив сначала рубашку, потом штаны, а Мэри, идя следом, подбирала.
– Ну так что за сюрприз?
– Ох, Дирк, ты снова играл в эти ужасные игры.
Мэри опустилась рядом с ванной на колени и осторожно провела намыленной фланелькой ему по спине и ягодицам.
– Прошу тебя, дай обещание никогда больше в них не играть.
– Хорошо.
Добиться от Дирка обещания не составляло труда, он уже далеко не впервые обещал не делать этого.
– А теперь говори, что за сюрприз?
– Угадай!
Мэри улыбалась особой улыбкой человека, знающего некую тайну, и это сразу насторожило Дирка. Он принялся изучать ее обезображенное шрамами лицо, в котором светилась любовь.
– Конфетки? – рискнул он.
Она покачала головой, продолжая гладить фланелькой его обнаженное тело.
– Что, опять носки?
Мэри опустила фланельку в покрытую мыльной пеной воду и прижала мальчика к груди.
– Нет, не носки, – прошептала она.
И тогда он догадался:
– Это… Это…
– Да, Дирки, это касается твоего отца.
Он сразу принялся вырываться из ее рук:
– Где он, Мэри? Где он?
– Сначала надень ночную рубашку.
– Он здесь? Он вернулся?
– Нет, Дирк. Еще не вернулся. Он в Питермарицбурге. Но ты его скоро увидишь. Очень скоро. Бабушка отправилась покупать билеты на поезд. И завтра ты его увидишь.
От волнения разгоряченное, влажное тело Дирка затрепетало в ее руках.
22
– В каком-то смысле, миссис Кортни, возможно, даже к лучшему, что мы не могли связаться с вами раньше.
Хирург, майор медицинской службы, набил трубку и принялся хлопать себя по карманам.
– Спички у вас на столе, – пришла ему на помощь Ада.
– О, благодарю вас.
Сдержанность Дирка вскоре иссякла: сидя рядом с бабушкой на диване, он принялся вертеться и ерзать от нетерпения.
– Молодой человек, потерпите пару минут, скоро вы увидите своего отца, – обратился к нему врач и снова повернулся к Аде. – Так бывает, миссис Кортни, зато это избавило вас от лишних волнений. Поначалу у нас были серьезные сомнения в том, что мы сможем сохранить вашему сыну жизнь, не говоря уже о правой ноге. Четыре недели жизнь его, как говорится, висела на волоске. Но вот теперь… – Он так и просиял, вполне законно гордясь своей работой. – Впрочем, вы скоро сами увидите.
– Так он здоров? – быстро спросила она, с тревогой глядя на доктора.
– У вашего сына потрясающе крепкий организм, причем как в физическом, так и в духовном плане, – кивнул он, продолжая улыбаться. – Да, сейчас он твердо стоит на дороге к полному выздоровлению. Возможно, он будет слегка прихрамывать на правую ногу, но если сравнить с тем, что могло с ним случиться… – Он красноречиво развел руками. – А теперь сестра проводит вас к нему.
– Его можно забрать домой? – спросила Ада уже у двери.
– Не сейчас… но совсем скоро. Возможно, через месяц.
На широкой тенистой веранде царила прохлада – от госпитальных газонов веяло легким ветерком. Вдоль стены выстроилось не меньше сотни высоких металлических кроватей, на них лежали раненые в серых фланелевых ночных рубашках, пристроив голову на белоснежные подушки. Кто-то спал, кто-то читал книгу, другие лежали и разговаривали; некоторые играли в шахматы или в карты на досках, установив их между двумя кроватями.
И только один пациент лежал, уставившись отрешенным, невидящим взглядом на двух птичек сорокопутов, которые с громким чириканьем дрались на лужайке, не поделив лягушку. Борода его исчезла – ее сбрили, когда он был еще слишком слаб, чтобы протестовать или не подчиняться приказам старшей сестры, считавшей, что носить такую бородищу негигиенично; результат неожиданно оказался совсем не плох, чего втайне не отрицал даже сам Шон. Долго скрываемая под густой бородой нижняя часть лица его оказалась белой и гладенькой, как у мальчишки. Без этой жесткой черной щетины на физиономии он помолодел лет на пятнадцать. Теперь прежде всего внимание привлекали его густые брови, контрастно подчеркивающие глаза, синие, как тень облака на поверхности горного озера.
В данный момент глаза его имели темно-синий цвет – он размышлял о письме, которое держал в руке.
Письмо пришло еще три недели назад, и дешевая бумага от частого сгибания начала рваться на сгибах. Большая часть этого длинного письма посвящалась подробному описанию жестоких боев на берегах Тугелы, в которых теперь участвовала армия Буллера. Только раз в нем упоминалось о головных болях – Саул, автор письма, периодически страдал от них в результате полученной раны, успевшей, по крайней мере внешне, зажить. Зато часто встречались слова глубочайшей благодарности к Шону. Это приводило Шона в такое смущение, что, перечитывая письмо, он недовольно ворчал и эти строки старался поскорее пропускать.
Но было в письме одно место, к которому Шон то и дело возвращался и читал его не торопясь, шепча про себя, чтобы как следует насладиться каждым словом.
Я помню, что рассказывал тебе о своей жене Руфи. Как я уже говорил, она бежала из Претории и сейчас находится в Питермарицбурге, у своих родственников. Вчера я получил от нее письмо, в котором она сообщает мне потрясающую новость. Дело в том, что в будущем июне исполнится четыре года, как мы женаты, и только теперь наконец-то, в результате нашей короткой встречи, когда она приезжала в Наталь, я скоро стану отцом! Руфь говорит, что она хочет девочку (хотя лично я не сомневаюсь, что родится сын!) и она уже выбрала для нее имя. Имя, мягко говоря, чрезвычайно странное – предвижу, что с моей стороны потребуется много дипломатичности и такта, чтобы заставить ее передумать (среди многих ее добродетелей есть и упрямство, сравнимое с библейской «скалой незыблемой»). Она хочет назвать бедняжку Стормой (Сторма Фридман, можешь себе представить?), и эта перспектива повергает меня в отчаяние!
Несмотря на то что у нас с тобой разная вера, я написал Руфи, прося ее согласия на то, чтобы ты стал нашим сандаком[59], – у иудеев это все равно что крестный отец у христиан. Со стороны Руфи я не предвижу никаких возражений (особенно принимая во внимание то, что мы оба перед тобой в неоплатном долгу), и теперь требуется только твое согласие. Даешь ли ты его нам?
В то же время я объяснил Руфи, в каком положении ты сейчас находишься, дал ей твой адрес (Грейский госпиталь, Шону Кортни) и попросил ее навестить тебя, чтобы поблагодарить за все лично. Предупреждаю заранее, что она знает о тебе все, что знаю и я, – я не из тех, кто способен скрывать свои горячие чувства!
Лежа на кровати и сжимая в руке это письмо, Шон смотрел на залитую солнечным светом лужайку. Плетеная корзинка, на которой покоилась его нога, лежала под простыней, выпячиваясь, как живот беременной. «Сторма!» – шептал он, вспоминая трепещущую синим светом молнию, выхватившую из темноты ее ослепительнобелое тело.
– Почему же она не приходит? – шептал он.
Шон поджидал ее уже три недели.
– Она же знает, что я здесь, почему не приходит ко мне?
– К вам посетители! – сказала сестра.