А Джон Эйксон отчаянно старался не замечать боли в распухшей стопе, не слышать пронзительного хора раненых, умолявших напоить их водой. Но где взять воды на этой горе? Он отвел взгляд от траншеи, где падающие от усталости солдаты уже не обращали никакого внимания на свирепствующий вокруг грохот артиллерийского обстрела, ложились прямо на тела убитых или умирающих товарищей и засыпали.
Он посмотрел на солнце – большой кровавый шар, слегка занавешенный узкими полосками облаков. Через час уже будет темно; Эйксон понял, что сражение проиграно. Это подтверждало и донесение, которое он держал в руке, и отвратительно огромные горы трупов, заваливших траншею. У него кружилась голова, в глазах все прыгало и расплывалось, и он с трудом еще раз перечитал донесение.
«Если не сможете продержаться до завтра, можете отступать – делайте, как считаете нужным. Буллер».
Завтра. Что готовит это завтра, если не повторение сегодняшнего ужаса? Да, они потерпели поражение. Надо уходить с этой горы. Это поражение.
Закрыв глаза, он прислонился спиной к неровному камню бруствера. Задергалось не переставая веко, и ему никак не удавалось остановить его.
31
«Сколько же у меня осталось? Скорее всего, не больше половины. Другая половина сбежала, всю ночь я слышал топот копыт скачущих прочь лошадей, скрип и стук фургонных колес, и я не мог их остановить» – так думал Ян Пауль на рассвете, глядя на гору.
– Вот тебе и Спион-Коп, – с отвращением проговорил он вслух.
Очертания этой горы расплывались, взгляд его никак не мог сфокусироваться. Вокруг глаз образовались воспаленные красные круги, а в уголках скопилась желтая слизь. Все тело как будто съежилось, высохло, как у древней мумии. Он устало согнулся в седле; каждая мышца, каждый нерв молил об отдыхе. Поспать, хотя бы немного поспать. О боже, поспать бы!
С дюжиной верных ему командиров он всю ночь пытался остановить, прервать струйку дезертиров, которая грозила обескровить его армию. Скакал от лагеря к лагерю, бушевал, умолял, пытался пристыдить. Со многими это удалось, но со многими не получилось, а однажды его самого пристыдили. Он вспомнил старика с длинной белой бородой на желтом морщинистом лице, вспомнил глаза его, в свете костра блестевшие от слез.
– Сегодня я отдал тебе, Ян Пауль Леру, троих сыновей. Мои братья отправились на эту проклятую гору, чтобы вымолить у англичан их тела. Три сына! Три прекрасных сына! Чего же еще ты хочешь от меня?
Старик сидел, прислонившись к колесу фургона. Потом с трудом встал на ноги, придерживая на плечах одеяло.
– Ты называешь меня трусом, Леру. Говоришь, что я боюсь.
Он замолчал, пытаясь справиться с дыханием, и снова заговорил, теперь уже хриплым голосом:
– Мне семьдесят восемь лет, и никто еще не называл меня трусом, ты первый, и если Господь будет милостив, то и последний.
Он снова остановился.
– Семьдесят восемь лет. Семьдесят восемь! И ты меня называешь этим позорным словом. Смотри же, Леру. Хорошенько смотри!
Он отпустил одеяло, оно соскользнуло, и Ян Пауль так и застыл в седле, увидев на груди старика окровавленные повязки.
– Завтра утром я уже буду со своими сыновьями. Сейчас я жду, когда привезут их тела. И напиши это слово на нашей могиле, Леру! Напиши на нашей могиле: «Трусы»!
На губах старика выступили пузырьки розовой пены.
Теперь Ян Пауль воспаленными глазами смотрел на эту проклятую гору. Вокруг носа и рта его прорезались глубокие морщины крайней усталости и стыда, горькие морщины поражения. Когда рассеется туман, они увидят на гребне англичан и он уйдет отсюда с оставшейся половиной своих людей. Тронув шпорами лошадь, он двинулся вверх по склону.
Солнце позолотило окутавший гору туман, он заклубился и стал рассеиваться. Утренний ветерок донес до слуха едва слышные радостные крики, и Ян Пауль нахмурился. «Рано радуетесь, – думал он, вспоминая ненавистные мундиры цвета хаки. – Неужели вы полагаете, что мы больше никогда не вернемся?» Он пришпорил лошадь, но она с таким трудом карабкалась, цепляясь копытами за камни и щебень, что его мотало в седле, как пьяного, и пришлось ухватиться за луку седла.
Радостные крики становились все громче; ничего не понимая, он стал всматриваться в горный гребень над собой. На фоне неба силуэт горы оказался усеян человеческими фигурками, которые плясали и размахивали шляпами; внезапно со всех сторон послышались голоса:
– Они ушли!
– Гора наша!
– Мы победили! Хвала Господу, мы победили! Англичане ушли!
Люди толпой окружили лошадь Яна Пауля и вытащили его из седла. Ноги его подкосились, но грубые руки поддержали его и потащили, нет, точнее, понесли к вершине горы.
Ян Пауль уселся на камень и стал наблюдать, как они собирают богатый урожай битвы. Пока еще он не мог позволить себе заснуть, сначала нужно закончить с этим. Он разрешил подняться на гору и английским санитарам, они теперь занимались в траншее своим делом, а его бойцы тоже подбирали своих убитых на всем протяжении гребня.
Четыре человека приблизились к Яну Паулю, держа за углы, словно гамак с телом, серое шерстяное одеяло. Груз был тяжел, и они часто спотыкались. Они поднесли погибшего к длинному ряду аккуратно уложенных на траве тел.
– Кто знает этого человека? – громко спросил один из них.
Из группы молчаливо стоящих и ждущих вместе с Яном Паулем никто не отозвался. Они подняли тело и уложили его рядом с остальными. Один из несших тело выдернул крепко зажатую в пальцах убитого широкополую фетровую шляпу с двойной тульей, накрыл ею его лицо и выпрямился.
– Кто может предъявить на него права? – задал он вопрос.
Если не окажется близкого друга или родственника, кто предъявит свои права на тело, оно будет погребено в общей могиле.
Ян Пауль встал и подошел к телу. Снял со своей головы шляпу и положил ее на лицо убитого вместо прежней.
– Ja, – веско сказал он. – Отдайте его мне.
– Кто он вам, родственник или друг, дядюшка Пауль?
– Друг.
– Как его зовут?
– Я не знаю. Это просто мой друг.
32
Саул Фридман нетерпеливо ерзал на месте. В пылу рвения он явился на полчаса раньше, прием посетителей еще не начался, и теперь томился в маленькой и унылой приемной госпиталя. Саул сидел на стуле с прямой спинкой, наклонившись вперед, вертел в руках шлем и разглядывал висящее на противоположной стене большое, написанное крупными буквами объявление:
«К джентльменам настоятельная просьба не курить».
Саул не смог упросить Руфь отправиться вместе с ним, она отговорилась головной болью. В глубине души Саул был этому даже рад. Он понимал, что ее присутствие может только испортить долгожданную встречу с Шоном Кортни. Очень ему не хотелось вести с ним вежливую светскую беседу о погоде и о здоровье, спрашивать, как он себя чувствует, и говорить, что он должен обязательно как-нибудь прийти к ним обедать. А как было бы нелегко удержаться и не выругаться, если очень захочется, а в присутствии Руфи это вообще невозможно.
Вчера, в первый день отпуска, он с горячим энтузиазмом расспрашивал ее про Шона. Сколько раз она его посещала? Как он себя чувствует? Сильно ли хромает? Правда, он удивительный человек? Дважды она сдержанно отвечала, мол, нет, хромает не сильно, да, он был очень мил. И вдруг до Саула дошло. Шон ей не понравился. Сначала он этому не поверил. Попытался продолжить разговор. Но она отвечала односложно, и каждый ее ответ только подтверждал его подозрения. Конечно, прямо она ему этого не сказала, но все было более чем очевидно и так. По какой-то причине она невзлюбила Шона, причем, по-видимому, до отвращения.
И теперь Саул сидел в приемном покое и размышлял над причиной этого ее чувства. Вероятность того, что Шон ее чем-то обидел, он отбросил сразу. Если бы произошло именно так, Руфь не осталась бы в долгу, а потом сама с удовольствием рассказала бы ему все.
Нет, думал Саул, тут что-то другое. Как купальщик, который собирается нырнуть в ледяную воду, Саул, образно говоря, сделал глубокий вдох и бросился в неизведанные пучины процессов, происходящих в женской головке. Может быть, мужественность Шона так подавляет собеседника, что способна оскорбить? Или наоборот, он не оказал ей привычного для нее внимания? А ведь Руфь привыкла к самым экстравагантным реакциям на ее красоту. Или может быть… А с другой стороны, может быть, и Шон… Выбиваясь из сил, Саул барахтался в этой пучине, когда внезапно, словно жертва кораблекрушения, что в последний раз вынырнула на поверхность океана и видит перед собой огромный корабль, с борта которого спускаются на воду спасательные шлюпки, он отчетливо понял, в чем тут дело.
Руфь просто ревнует!
Саул откинулся на спинку стула, пораженный глубиной собственной проницательности.
Его прелестная, горячая женушка ревнует его к Шону, завидует их дружбе!
Ласково усмехаясь, Саул понял, как ему успокоить Руфь. Придется несколько умерить свои похвалы Шону. Надо просто как-нибудь собраться вместе и в присутствии Шона уделять Руфи как можно больше внимания. И еще ему надо…
Потом мысли его потекли по другому руслу: он стал думать о Руфи. И, как всегда, когда он слишком напряженно размышлял о ней, Саул в который раз испытал чувство потрясенного недоумения, словно нищий, который вдруг выиграл в лотерею огромную сумму денег.
Он познакомился с ней в Йоханнесбургском клубе любителей скачек. Увидев ее еще издалека, он сразу влюбился по уши, и, когда его представили ей, его обычно бойкий язык вдруг отяжелел во рту, он не мог связать и двух слов, только ежился и молчал. Дружелюбная улыбка, которой она его наградила, обожгла его, как паяльная лампа, и у него возникло такое чувство, будто еще немного – и на лице его вздуется пузырь.
Той же ночью, оставшись один в своем жилище, Саул составил план действий. Для его осуществления он выделил сумму в пять сотен гиней, то есть ровно половину всех своих сбережений. На следующее же утро начал собирать о ней сведения и уже через неделю накопил огромный объем информации.