На рассвете установилось временное затишье; иногда только постреливала пушка противника, снаряды взрывались в основном ниже по склону. Но Шон чувствовал усиление активности буров. Зловещий шорох и приглушенные звуки с обоих флангов подтвердили его худшие опасения. Но теперь возвращаться под защиту крутого речного берега было поздно, поскольку на фоне рассветного неба уже вырисовывались суровые очертания гор. Казалось, они совсем близко и намерения у них отнюдь не дружественные, как и у многочисленного невидимого врага, поджидающего, когда станет совсем светло.
Шон встал.
– Ложись за пулемет, – прошептал он одному из своих бойцов, уступая ему место.
Всю ночь он палил из этой чертовой неповоротливой штуковины, и от долгого держания рукояток пальцы его скрючились, а плечи невыносимо болели. Двинувшись вдоль линии своей обороны, он шевелил плечами, пытаясь размять их, и время от времени останавливался поболтать с лежащими на животе людьми, стараясь, чтобы его ободряющие слова звучали убедительно.
В их ответах он чувствовал уважение к нему как к солдату. Даже больше, чем просто уважение, – скорее глубокая симпатия и привязанность. Такое же чувство солдаты испытывали и к старому генералу Буллеру. Руководя военными действиями, он совершал много ошибок, у него случались большие потери, но его любили и шли за ним весело, с удовольствием. Шон дошагал до конца линии обороны.
– Как тут у вас? – тихо спросил он Саула.
– Пока нормально.
– Видел уже буров?
– Они довольно близко – пару минут назад слышал, как они разговаривали. Думаю, приготовились, как и мы.
– С нас хватит, пора кончать это дело.
Пора кончать это дело! Да, такое он примет решение. Когда начнется бойня, долго ли он должен заставлять их держаться, прежде чем запросит пощады и его бойцы встанут в самой позорной из поз, подняв лапки кверху?
– Шел бы ты лучше в укрытие, Шон. Скоро станет совсем светло.
– Интересно, кто за кем, черт возьми, тут присматривает? – усмехнулся Шон. – Я больше не хочу от тебя геройства.
Шон быстро направился обратно, к своему командному пункту на другом фланге.
Ночь над землей быстро рассеялась, и утро настало внезапно, как бывает только в Африке. Лагерь буров оказался пуст, они покинули его. Пушка там тоже отсутствовала. Шон понял, что и пушку, и лошадей буры отправили подальше, за следующий гребень, который находился как раз напротив их позиций. Он понимал и то, что скалистый склон под ним кишит бойцами противника и что они притаились и с флангов, а также, возможно, с тыла.
Не торопясь, как человек, который перед отправкой в долгое путешествие осматривается вокруг, Шон оглядел окружающие горы, небо над ними и долину внизу. В мягком утреннем свете картина открывалась великолепная.
Он посмотрел на узкий проход в долину, ведущий на покрытую травой равнину высокого вельда. И от удивления раскрыл рот. Его охватило такое волнение, что волоски на руках поднялись дыбом. Вход в долину перекрывала какая-то темная масса. Неверный свет раннего утра не давал разглядеть, что это такое. Не посадки же акации в виде удлиненного прямоугольника правильной формы, черного на фоне бледной травы! Причем эта плантация двигалась, меняла форму и вытягивалась. Ни дать ни взять Бирнамский лес, явившийся к холму Дунсинан[82].
Первые косые лучи солнца упали на верхушки горного кряжа и осветили огромную копьеголовую змею, засверкавшую тысячами ярких бликов.
– Конница! – заорал Шон. – Черт меня побери, вы только посмотрите туда!
Крик его был подхвачен и прокатился по всей линии обороны. Вопя и хохоча от дикой радости, солдаты принялись яростно палить по крохотным бурым фигуркам, которые вдруг побежали назад к сторожевым бурским пикетам, а те уже сами мчались галопом навстречу, и за каждым всадником на поводу скакало не менее дюжины лошадей.
И тут, покрывая радостные крики и стрельбу, топот копыт и панические вопли, громко запела сигнальная труба. «Бонни Данди»[83] – пела она ясным, высоким, призывным голосом, командуя общую атаку.
Винтовки Шона умолкли, радостные крики стихли. Один за другим его бойцы вставали и смотрели, как шеренги улан двинулись вперед. Сначала шагом. Потом рысью. Легким галопом. И вот уже перешли в полный галоп. Наконечники пик опустились. Они порхали на уровне пояса, как светлячки перед плотными темными рядами, и эта наводящая ужас лавина устремилась вдогонку за массой смешавшихся в кучу людей и бешено скачущих прочь лошадей.
Некоторые из буров успели вскочить на своих коней и удирали, бросаясь из стороны в сторону, как дичь перед охотником.
– Черт меня побери! – тихо проговорил Шон.
Видя, как атака достигла цели, он напряженно прислушивался, ожидая каких-то громких звуков. Но слышал только топот копыт, – не останавливаясь, не нарушая рядов, темные эскадроны, как горячий нож сквозь масло, прошли сквозь массу беспорядочно отступающих буров. Четко развернулись и пошли обратно. Отбросив сломанные пики, с саблями наголо, великолепные и непобедимые.
Шон увидел, как отчаянно уворачивался какой-то бур от преследующего его улана. Вот уже в самый последний момент он повернулся и присел, обеими руками закрыв голову. Улан привстал на стременах и нанес удар тыльной стороной сабли. Бур упал. Словно играя в поло, улан крутанул лошадь, зашел буру со спины, низко свесился с седла и еще раз ударил саблей человека, стоящего на коленях в траве.
– Пощады! – закричал Шон резким, пронзительным голосом, в котором звучали ужас и отвращение. – Пощадите их! Ради Христа, пощадите их!
Но конница не знает, что такое пощада. Она убивала безжалостно и хладнокровно, четко и аккуратно, как на учебном плацу. Р-раз, р-раз, поворот, р-раз – кровь стекает с клинка, весело играет рука, лошадь пляшет, копытами довершая дело, – и вот уже вся долина усеяна искромсанными, залитыми кровью телами.
Шон отвел взгляд от бойни и увидел, что остатки бойцов Леру рассеялись по пересеченной местности, там, где их не могут достать крупные лошади британской конницы.
Шон сел на камень и откусил кончик сигары. Пахучий дым помог ему очистить рот, а заодно и прочистить мозги, начисто выветрив вкус победы.
Через два дня Шон со своим отрядом входил в Чарльзтаун. Гарнизон громкими криками приветствовал их. Шон видел лица своих бойцов и улыбался. Еще полчаса назад они, несчастные, сгорбившись, тряслись в седлах чужих, взятых на время лошадей. Теперь же сидели выпрямившись и расправив плечи, им нравилось слушать радостные приветствия, слава пришлась им очень по вкусу.
Но улыбка на губах Шона скоро увяла: он вдруг увидел, насколько маленьким стал его отряд. Он оглянулся назад: за ними тащились пятнадцать фургонов, битком набитые ранеными.
«Почему… почему я не послал на гребень разведку?» – снова подумал он.
48
Шону доложили, что Эйксон срочно вызывает его к себе. Уже через двадцать минут после прибытия в Чарльзтаун он сел в скорый поезд, идущий на север, злясь на Саула, вздумавшего принимать горячую ванну, злясь на Мбежане за то, что тот отдал какой-то толстой зулуске в стирку его мундир, и опять на Саула, еще сильнее, за то, что его пригласили почетным гостем на офицерское сборище в тот вечер, – и зная, что тот будет пить беспробудно принадлежащее ему, Шону, шампанское «Вдова Клико» и коньяк «Курвуазье».
Прибыв на следующее утро в Йоханнесбург и добавив к окружающему его облаку благоприобретенных за две недели в вельде без возможности помыться ароматов еще и тонкий запах паровозной гари, Шон сошел с поезда. На перроне его встретил посыльный и проводил в апартаменты Эйксона в «Гранд-Национале».
Майор Петерсон не скрывал изумления перед внешним видом Шона; с аристократическим ужасом он разглядывал пятна, потеки и засохшую грязь, несколько контрастирующие с белоснежной крахмальной скатертью и разложенными на ней для завтрака блестящими серебряными приборами. Крепкие ароматы, исходящие от Шона, вконец испортили аппетит Петерсона: он то и дело прикладывал к носу шелковый носовой платок. А вот Эйксон пребывал в праздничном настроении и, казалось, ничего не замечал.
– Отлично, Кортни, чертовски отлично! Прекрасно показали себя, черт возьми! Полностью доказали свою правоту. Какое-то время у нас с этим Леру не будет никаких проблем, ручаюсь. Еще яичко? Петерсон, передайте ему ветчины.
Шон покончил с едой, налил себе кофе и только потом обратился к Эйксону с просьбой:
– Я прошу освободить меня от этой должности, я свалял дурака, черт возьми, и все испортил.
Эйксон и Петерсон с ужасом уставились на него.
– Боже мой, Кортни, что вы такое говорите! Вы достигли замечательного успеха. У нас не бывало такого несколько месяцев…
– Повезло, – коротко перебил его Шон. – Еще два часа – и нас стерли бы в порошок.
– Везучих офицеров я ценю больше, чем умных. Ваша просьба отклоняется, полковник Кортни.
«А-а-а, так я теперь полковник. Позолотили пилюлю, на все готовы, чтобы затащить меня в кресло дантиста», – подумал Шон; новость его слегка позабавила.
Стук в дверь предупредил дальнейшие возражения Шона. Вошел ординарец и вручил Эйксону бумагу.
– Срочное донесение из Чарльзтауна, – прошептал он.
Эйксон взял бумагу и, размахивая ею, как дирижерской палочкой, продолжал говорить:
– У меня для вас есть еще кое-что. Даю вам в подчинение трех офицеров взамен ваших потерь. Ваша задача – искать врага и держать его до подхода моей конницы. Это все, что от вас требуется. Пока вы делаете свое дело, войска начинают серию новых операций по вытеснению противника из района. На этот раз мы зачистим каждый дюйм территории по линии блокпостов. Уничтожим посевы, уничтожим поголовье скота, сожжем фермы, а женщин, детей и стариков поместим в концентрационные лагеря. Когда закончим, там не останется ничего, кроме голого вельда. Мы заставим их действовать в вакууме, измотаем непрерывными и беспощадными рейдами. – Эйксон хлопнул по столу так, что подпрыгнула посуда. – Мы возьмем их на измор, Кортни. С этой минуты мы объявляем войну на измор.