– Боже правый! – воскликнул потрясенный Шон.
Дело в том, что по совету Эйксона он подал иск на десять тысяч фунтов стерлингов, сумму его вклада в Народный банк, который в самом начале войны захватили буры. От этого иска он ничего не ждал и благополучно о нем забыл.
– Неужели мне все выплатят сполна?
– Не будьте наивны, Кортни, – усмехнулся Эйксон. – Лишь двадцать процентов с возможной коррекцией в будущем, как только закон будет принят в палате общин. Тем не менее две тысячи все же лучше, чем ничего. Вот вам чек. Вам нужно только расписаться в получении.
Шон с возрастающей радостью стал рассматривать листок бумаги. Эти деньги сразу же пойдут на выплату займа в «Наталь Уоттл».
Он поднял голову:
– А третья проблема?
Эйксон подвинул к нему по столу небольшой квадратик картона:
– Это моя визитная карточка. А вместе с ней бессрочное приглашение посетить мой дом и жить в нем как угодно долго, когда вы окажетесь в Лондоне.
Он встал и протянул руку:
– Удачи вам, Шон. И мне бы хотелось думать, что прощаемся мы с вами не навсегда.
В радужном настроении душевного подъема, вызванного ощущением свободы и перспективой прощального свидания с Кэнди Раутенбах, Шон остановил извозчика возле вокзала, купил там билет на утренний поезд, идущий на юг, и телеграфировал Аде о своем возвращении домой. Затем отправился на Коммишнер-стрит, в вестибюль гостиницы Кэнди, где тут же попросил позвать хозяйку.
– Миссис Раутенбах отдыхает, сэр, ее сейчас нельзя беспокоить, – сообщил ему клерк.
– Молодец! – Шон положил перед ним полгинеи и, не обращая внимания на его протестующие вопли, двинулся по мраморной лестнице вверх.
Шон потихоньку прокрался в покои Кэнди и приблизился к ее спальне. Ему очень хотелось сделать ей сюрприз. Сверх всяких ожиданий, ему это удалось. Оказалось, что Кэнди Раутенбах не только не отдыхала, но и весьма энергично услаждала какого-то джентльмена, чей китель, висящий на спинке одного из кресел, обитых красным и золотым бархатом, сообщил Шону, что его владелец – младший офицер одного из полков его величества.
Последующие свои действия Шон оправдывал той гипотезой, что Кэнди – существо, принадлежащее только ему одному, и никому больше. Охваченный праведным негодованием, он совершенно не принимал в расчет факта, что его визит – прощальный, что его отношения с Кэнди в лучшем случае неопределенны, что встречи их происходят нечасто и нерегулярно, а также то, что уже на следующее утро он собирается уезжать с намерением предложить руку и сердце другой женщине. Сейчас перед собой он видел только чужака, который без спроса вторгся в его владения и посягнул на его собственность.
Храбрость этого офицерика не приходилось подвергать сомнению, соответственно, не страдала честь его полка, ведь знаниями о домашнем обустройстве Кэнди, в отличие, возможно, от ее анатомических подробностей, молодой человек обладал весьма неполными. Ее представили ему как миссис Раутенбах, и теперь, в эту ужасную минуту, вернувшись к реальности, он имел полное основание допустить, что этот большой и сердитый мужчина, с диким ревом раненого быка ринувшийся к кровати, и есть тот самый вернувшийся домой с войны мистер Раутенбах.
Он приготовился ретироваться и стал уже быстренько спускаться с высокой кровати под балдахином на четырех столбиках, причем со стороны, противоположной той, откуда наступал Шон. Но в состоянии абсолютной ментальной ясности, вызванной переизбытком адреналина в его крови, офицерик вдруг осознал три важных обстоятельства. Во-первых, он совершенно наг, и такое положение серьезно мешает его бегству, поскольку возникает серьезный риск сразу стать объектом публичного внимания. Во-вторых, угрожающее продвижение мистера Раутенбаха делает оное бегство настоятельной необходимостью. А в-третьих, на мистере Раутенбахе военная форма и знаки отличия на ней свидетельствуют о том, что перед юношей не кто иной, как натуральный полковник. Последнее умозаключение оказалось для него самым весомым, поскольку, несмотря на юный возраст, офицерик принадлежал к древнему и уважаемому роду, насчитывающему не одно поколение военных, и понимал, что́ такое правила приличного поведения в обществе, где одно из самых строгих гласило: ни в коем случае нельзя сочетаться с женой офицера, который старше тебя по званию.
– Сэр, – с достоинством выпрямляясь, сказал он, – я сейчас вам все объясню.
– Мерзавец! – отозвался Шон таким тоном, который ясно дал юнцу понять, что объяснения не будут иметь для него никаких положительных последствий.
Шон устремился на него кратчайшим путем – прямо через кровать. Кэнди, которая в первые несколько секунд была слишком занята тем, что пыталась чем-нибудь прикрыться, и в происходящем активного участия не принимала, вдруг взвизгнула и подняла шелковое пуховое одеяло таким образом, что оно обернулось вокруг сапог Шона как раз в тот момент, когда тот через нее перепрыгивал, и зацепилось за его шпоры. Шон упал с таким грохотом, который потряс все здание и напугал находящихся в вестибюле постояльцев. Потрясенный падением, Шон секунду лежал, причем ноги его оставались на кровати, а голова и верхняя часть туловища – на полу.
– Убирайся вон! – крикнула Кэнди офицерику.
Шон пошевелился, а это явно предвещало недоброе. Тогда Кэнди схватила с кровати все постельное белье и побросала на Шона, пытаясь его задержать.
– Торопись! Ради бога, быстрее! – взмолилась она, глядя, как ее дружок прыгает на одной ноге, другой пытаясь попасть в штанину. – Или он порвет тебя на куски!
С этими словами она бросилась на кучу брыкающихся и изрыгающих проклятия простынь и одеял.
– Сапоги наденешь за дверью! – крикнула она.
Офицерик сунул обувь под мышку, китель накинул на плечи и кое-как нахлобучил шлем.
– Благодарю вас, мэм, – проговорил он. И галантно добавил: – Я искренне сожалею о доставленных вам неудобствах. Прошу вас, передайте вашему мужу мои извинения.
– Да убирайся ты, дурачок, поскорее, – взмолилась Кэнди, отчаянно прижимаясь к Шону, который пытался подняться и при этом ругался на чем свет стоит.
Юноша наконец исчез за дверью, и она встала, поджидая, когда из кучи простынь и одеял появится Шон.
– Где он? Я убью его! Уничтожу этого щенка!
Шон наконец сбросил с себя последнюю простыню и, дико озираясь, поднялся на ноги. Первое, что он увидел, оказалась Кэнди: она смотрела на него, трясясь от смеха. А у Кэнди имелось много такого, что могло очаровательно трястись, причем все белоснежное, гладенькое и округлое, и, хотя смех ее несколько отдавал истерикой, смотреть на это все равно доставляло немалое удовольствие.
– Почему ты мне помешала? – требовательно спросил Шон, но его интерес быстро переместился с офицерика на грудь Кэнди.
– Он подумал, что ты мой муж, – сказала она, задыхаясь от смеха.
– Вот сволочь! – прорычал Шон.
– Он был очень мил, – сказала Кэнди и резко оборвала смех. – И в конце концов, кто ты такой, черт возьми, чтобы ни с того ни с сего врываться ко мне? Может, думаешь, что все в этом мире принадлежит одному тебе?
– Ну да… ты же моя.
– Черта с два! – взорвалась Кэнди. – А теперь убирайся, бычара ты этакий!
– Лучше накинь на себя что-нибудь, – предложил ей Шон.
Дело принимало непредвиденный оборот. Шон ждал совсем другого, думал, что она станет каяться и просить прощения.
– Вон отсюда! – кричала она, распаляясь все больше.
Такой Шон еще никогда ее не видел. Он ухитрился поймать большую вазу, которую она швырнула ему в голову. Расстроенная тем, что ей не удалось услышать звон рассыпающегося на мелкие кусочки фарфора, Кэнди схватила другой метательный снаряд, а именно фигурное зеркало, швырнула его и с удовлетворением услышала, как оно вдребезги разлетелось о стену у него за спиной. В будуаре Кэнди, укомплектованном с блестящим вкусом, имелось множество вещиц в викторианском стиле, что обеспечивало почти неограниченный запас снаряжения для ведения боевых действий. Несмотря на то что Шону удавалось ловко уворачиваться, вечно оставаться невредимым в таких условиях надеяться не приходилось, и Кэнди в конце концов попала-таки в него картиной в золоченой раме, изображавшей какого-то безымянного военного. Кэнди всегда питала слабость к мужчинам в военной форме.
– Ах ты, маленькая сучка! – взревел от боли Шон и ринулся в контратаку.
Голая Кэнди, визжа, бросилась наутек, но у самой двери он сумел поймать ее, закинул на плечо и, как она ни брыкалась, понес к кровати.
– А теперь, девочка моя, – прорычал он, укладывая ее себе на колени розовой попой кверху, – я буду учить тебя хорошим манерам.
Первый шлепок оставил на ее пухленьких ягодицах отчетливый отпечаток ладони, и она сразу же прекратила брыкаться. Второй шлепок оказался уже значительно слабее, а третий представлял собой нежное похлопывание. Но Кэнди вдруг жалобно захлюпала носом.
Шон так и застыл с поднятой правой рукой: до него вдруг дошло, что в первый раз в своей жизни он бьет женщину! И он устыдился.
– Кэнди… – неуверенно начал Шон.
К его изумлению, она развернулась, уселась у него на коленях и, обхватив за шею, прижалась мокрой щекой к его груди.
В его голове уже теснились слова – слова мольбы о прощении, но, слава богу, здравый смысл не покинул его.
– Проси прощения за свое поведение! – хрипло потребовал он.
– Прошу тебя, прости, дорогой, – дрожащим голосом, глотая слезы, проговорила Кэнди. – Я виновата и заслужила наказание.
Трясущимися пальцами она провела по его шее и губам.
– Прости меня, Шон, прошу тебя, – повторила она. – Ты представить себе не можешь, как мне жаль, что так получилось.
Обедали они в постели. А рано утром, когда Шон расслабленно отмокал в ванне и горячая вода щипала царапины на его спине, они поговорили.
– Кэнди, утренним поездом я уезжаю. Хочу на Рождество быть дома.
– О Шон! Неужели ты не можешь задержаться хотя бы на несколько дней?