Дирк снова всхлипнул, и Мэри прошла к нему.
– Дирк, – прошептала она, опускаясь возле кровати на колени. – Дирк, не плачь, прошу тебя. Не надо плакать, слышишь?
Дирк шумно сглотнул и отвернулся, закрыв руками лицо.
– Ш-ш-ш, дорогой… Вот и хорошо, милый… – сказала она и погладила его по голове.
Ее прикосновение вызвало в нем новый всплеск горя; задыхаясь, он опять стал громко всхлипывать, что-то бессвязно лопоча и содрогаясь в темноте.
– О-о, Дирк, прошу тебя… – прошептала она и залезла к нему в постель.
Простыни были теплые и влажные. Она обняла его горячее тело, прижала к груди и принялась укачивать.
И тут на нее вдруг нахлынуло чувство собственного одиночества. Мэри продолжала что-то нежно шептать ему, и в голосе ее слышались все более хриплые нотки. Она прижалась к нему – ее потребность в нем росла и становилась гораздо сильнее, чем его потребность в ней.
Дирк в последний раз судорожно всхлипнул и затих. Она почувствовала, что мышцы его спины и круглых крепких ягодиц, прижатых к ее животу, напряглись. Она еще крепче обняла его, провела пальцами по его щеке и погладила шею.
Не размыкая ее объятий, Дирк повернулся к ней лицом. Она чувствовала, как высоко вздымается и опускается его грудь при вздохах, как он задыхается от страдания и горя.
– Он меня не любит. Уехал и бросил меня одного.
– Я люблю тебя, Дирк, – прошептала она. – Я тебя люблю – мы все любим тебя, дорогой.
Она стала целовать его глаза и щеки… и губы. И ощущала соленый вкус его горячих слез.
Дирк снова вздохнул и уложил голову на ее мягкую грудь. Как щенок, он тыкался в нее носом, и тогда она просунула руку ему под затылок и прижала его голову еще плотнее.
– Дирки…
В горле у нее пересохло, странный, незнакомый жар охватил все ее тело.
Наутро Дирк просыпался долго, ему казалось, что ночью с ним случилось какое-то чудо. Он лежал, размышляя об этом, не в силах понять, что за неуловимое, переливающееся чувство покоя и благополучия овладело им.
Потом он услышал, как за перегородкой, в своей комнатке возится Мэри. Вода с плеском и бульканьем перетекала из кувшина в таз, шуршала одежда. Наконец послышалось, как тихонько открывается и закрывается дверь и Мэри шагает по направлению к кухне.
Вдруг он вспомнил, что произошло накануне вечером, вспомнил отчетливо и ярко, в мельчайших подробностях. Он еще не до конца понимал, что это было, но случившееся затмило в его сознании все остальное.
Отбросив одеяло, он приподнялся на локтях, задрал ночную рубаху и стал задумчиво разглядывать свое тело, словно раньше никогда его не видел.
Снова послышались шаги, они приближались. Он быстро прикрылся, натянул на себя одеяло и притворился спящим.
Тихо вошла Мэри и поставила на прикроватный столик чашку кофе и блюдечко со сладким сухариком.
Дирк открыл глаза и посмотрел на нее.
– А-а-а, ты уже проснулся, – сказала она.
– Да.
– Дирк…
Она покраснела, щеки ее сморщились и пошли пятнами.
– Ты никому не говори… ты должен забыть о… о том, что вчера случилось, – закончила она хриплым шепотом.
Дирк молчал.
– Обещай мне, Дирки. Прошу тебя, обещай мне.
Он медленно кивнул. У него перехватило дыхание: он вдруг понял, что она полностью у него в руках.
– Это было нехорошо, Дирки. Это было ужасно. Нам нельзя даже думать об этом.
Девушка направилась к двери.
– Мэри.
– Что?
Она остановилась, но не поворачивалась, все ее тело замерло в движении – словно птичка, внезапно застывшая в полете.
– Я никому не скажу… если ночью ты снова придешь.
– Нет! – яростно прошептала она.
– Тогда я все расскажу бабушке.
– Не надо, Дирки. Ты не сделаешь этого.
Она быстро подбежала к кровати, опустилась на колени и взяла его за руку:
– Этого нельзя делать… нельзя, понимаешь? Ты же мне обещал.
– А ты придешь? – тихо спросил он.
Она сверлила глазами его лицо, это прекрасное в своей безмятежности смуглое личико, смотрела в эти зеленые глаза под черной шапкой вьющихся на лбу шелковистых волос.
– Я не могу… ведь это ужасно, так ужасно… то, что мы с тобой сделали.
– Тогда все расскажу, – сказал он.
Встав, она медленно двинулась к двери и с опущенными плечами вышла из комнатки – вся фигура ее говорила о том, что она покорилась ему. Он уже не сомневался в том, что ночью она снова придет.
63
Шон явился в усадьбу Голдберга в наемном экипаже точно в назначенное время. И, подобно волхвам с Востока, он прибыл не с пустыми руками. На сиденьях кареты громоздились дары: изысканно обернутые и перевязанные ленточками пакеты. Правда, выбор подарков отражал довольно скудные знания Шоном вкусов трехлетнего существа женского пола. В каждой коробке лежала кукла. При этом они отличались удивительным разнообразием. В бумажных и картонных домиках, перевязанных бантиками, жили большие куклы с фарфоровым личиком, которые в горизонтальном положении тут же закрывали глаза; маленькие тряпичные куклята с соломенными косичками; пупс, умеющий мочиться, и другой, который при нажатии на животик жалобно взвизгивал. На десятке из них красовались самые разные национальные костюмы, а некоторые были просто завернуты в пеленки.
За каретой Шона следовал Мбежане, ведя на поводу еще один дар, который Шон считал верхом оригинальности, удачно завершающим общую картину. Это был пегий шетландский пони[97] с английским седлом ручной работы на спине и с миниатюрной упряжью и поводьями.
Подъездную дорожку к дому запрудили кареты. Последнюю сотню ярдов Шону пришлось преодолеть пешком; многочисленные пакеты и свертки он крепко держал обеими руками. Учитывая это обстоятельство, передвижение давалось ему с некоторым трудом. Свое положение в пространстве он определял, глядя на совершенно безобразно размалеванную крышу усадьбы, которая виднелась поверх коробок в его руках, а того, что находилось у него под ногами, он совершенно не видел. До слуха Шона доносились продолжительные и довольно пронзительные крики, которые становились громче, по мере того как он продвигался все ближе. И вот наконец до него дошло, что кто-то настойчиво дергает его за правую штанину. Шон остановился.
– Это все мои подарки? – послышался тоненький голосок где-то на уровне его коленей.
Он наклонил голову в сторону и увидел, что рядом с ним, подняв к нему личико, стоит миниатюрная Мадонна. Огромные глаза ее так и сияли на нежном невинном лице, обрамленном лоснящимися темными локонами. Сердце Шона подпрыгнуло.
– Все зависит от того, как тебя зовут, – уклончиво отозвался он.
– Меня зовут мисс Сторма Фридман Голдская, Чейз-Вэлли, Питермарицбург. А теперь скажи, это мои подарки?
Шон осторожно опустился на корточки, оказавшись почти лицом к лицу с маленькой Мадонной.
– Поздравляю тебя с днем рождения и желаю долгих лет жизни, мисс Фридман, – сказал он.
– Вот здорово!
Она так и упала на коробки, трепеща от возбуждения, а из плотной толпы окруживших их детишек не стихали взволнованные вскрикивания.
Сторма тут же принялась на скорую руку срывать с коробок обертку, а там, где пальчики ее не справлялись с задачей, она прибегала к помощи остреньких зубок. Какой-то маленький гость сделал попытку ей помочь, но с криком: «Это мои подарки!» – Сторма набросилась на него, словно тигренок, и он спешно ретировался.
В конце концов она уселась в кучу сорванных оберток и кукол и ткнула пальчиком в последний, оставшийся в руках Шона пакет.
– А это? – спросила она.
Шон покачал головой:
– Нет, это подарок для твоей мамочки. Но если ты посмотришь назад, то увидишь кое-что еще.
Та обернулась и увидела широко улыбающегося Мбежане, который держал повод шетландской лошадки.
На несколько секунд Сторма потеряла дар речи, потом с криком, очень похожим на паровой свисток, вскочила на ноги. Покинув своих только что удочеренных кукол, она побежала к пони. А за ее спиной, как стервятники на добычу, когда ее бросает насытившийся лев, стайка маленьких девочек набросилась на игрушки.
– Подними меня! Подними! – кричала Сторма, исступленно подпрыгивая от нетерпения.
С бьющимся сердцем Шон поднял ее теплое, извивающееся тельце. Он осторожно усадил ее в седло, подал поводья и повел пони по направлению к дому.
Как истинная королева, торжественно восседающая на лошади и сопровождаемая армией приближенных, Сторма поднялась на верхнюю террасу.
У стола, устроенного на козлах и уставленного всякими лакомствами, окруженная родителями маленьких гостей Стормы, стояла Руфь. Шон передал повод Мбежане.
– Глаз с нее не спускай, – приказал он зулусу, а сам двинулся по лужайке к ним.
Он шел и очень отчетливо сознавал, что сейчас на него устремлены взгляды множества глаз. «Слава богу, – мелькнула мысль, – что я утром целый час провел в парикмахерской и как следует позаботился о наряде». На нем был новенький, с иголочки, костюм из дорогого английского сукна, начищенные до блеска сапоги, на животе свисала толстая золотая цепочка, а петлицу украшала белая гвоздика.
Он остановился прямо перед Руфью и снял шляпу. Она протянула ему руку ладонью вниз. Шон сразу догадался, что от него ждут не рукопожатия.
– Шон, как хорошо, что ты пришел.
Шон взял ее руку. Только чувства к ней заставили его наклониться и коснуться ее губами – этот французский обычай он считал нелепым и унизительным.
– Я рад, что ты меня пригласила, Руфь.
Он протянул ей коробку, которая до сих пор оставалась у него под мышкой. Не говоря ни слова, она открыла ее, и щеки ее вспыхнули от удовольствия: в коробке лежали розы на длинных стеблях.
– О, как это мило!
Глядя ему в глаза, она улыбнулась и взяла его под руку. Сердце у него в груди снова дрогнуло.
– Я хочу познакомить тебя с моими друзьями, – сказала Руфь.
Вечером, когда гости уже разъехались, а Сторму, чрезвычайно утомленную собственной эмоциональной и физической активнос