работу, но, убедившись, что у него все идет как по маслу, успокоился. Расставались они только в конце каждой недели: Шон отправлялся в Питермарицбург по вполне понятным причинам, а Майкл из чувства долга ехал в Теунис-Крааль. Домой он приезжать не любил, терпеть не мог бесконечные упреки Анны, обвинения в предательстве, ее истерические припадки, сопровождаемые потоками слез. Но еще хуже он переносил вечный молчаливый укор на лице Гарри. А в понедельник рано утром с чувством выпущенного на свободу преступника он отправлялся обратно в Лайон-Коп, где его приветствовал Шон.
– Как там у нас дела с этими топорищами, черт бы их побрал, а, Майк?
И только по вечерам, сидя на веранде, они могли спокойно побеседовать. Говорили о деньгах и о войне, о политике и женщинах, об акации, конечно, причем говорили на равных, не обходя острых углов, как люди, которые трудятся вместе для достижения общей цели.
Дирк тихо сидел где-нибудь в уголочке и слушал. Ему было пятнадцать лет, и он обладал такой способностью ненавидеть, которая несвойственна юношам его возраста; и всю эту ненависть он обратил на Майкла. Шон относился к Дирку, разумеется, как и прежде. В школу мальчишка продолжал ходить, но все так же нерегулярно, предпочитал таскаться за Шоном по плантациям и в полной мере получал свою долю грубоватой любви и ласки, как, впрочем, и строгих наказаний. Тем не менее ему казалось, что отношения отца с Майклом несут страшную угрозу его благополучию. Из-за возраста и недостатка знаний и опыта принимать участия в вечерних дискуссиях на веранде он не мог. В разговор вступал редко, его замечания встречались со снисходительным вниманием, и разговор продолжался так, будто он ничего и не говорил. И Дирк снова затихал, с жуткими подробностями рисуя перед собой картины, как он будет убивать Майкла. На ферме Лайон-Коп тем летом странным образом стали пропадать вещи, впрочем пропажи были незначительные; кроме того, начались случаи странного, не поддающегося объяснению вандализма, причем все это касалось одного только Майкла. Например, куда-то исчезли его лучшие сапоги для верховой езды, а единственная парадная рубашка, когда он захотел надеть ее на танцы, которые ежемесячно устраивались в школе, оказалась порванной на спине; его охотничья сука родила четырех щенков, но прожили они всего неделю: Майкл нашел их мертвыми в амбаре с соломой.
Ада со своими юными дамами начала готовиться к Рождеству 1904 года уже в середине декабря. Двадцатого числа из Питермарицбурга к ней в гости приехали Руфь и Сторма, и Шон стал гораздо реже бывать на ферме; из-за его частого отсутствия работа тяжелым грузом легла на плечи Майкла. А в домике на Проти-стрит царила атмосфера некоей тайны. Шону строго-настрого запретили участвовать в долгих посиделках в покоях Ады, куда они с Руфью удалялись, чтобы в который раз обсудить покрой и детали свадебного платья, – но обсуждали они втайне от всех не только это. Было еще кое-что, отчего юные дамы Ады постоянно пребывали в состоянии возбуждения и время от времени их охватывали приступы сдавленного смеха. Из обрывков случайно подслушанных разговоров Шон понял, что это как-то связано с подарком, который готовит для него Руфь. Впрочем, Шону и без того было о чем беспокоиться, главным образом о своем положении в развернувшейся яростной борьбе за благосклонность Стормы Фридман. Это касалось, в частности, и огромных трат на сладости и прочие лакомства, которые доставлялись Сторме втайне от Руфи. Шетландского пони оставили в Питермарицбурге, и отсутствие лошадки Шону пришлось компенсировать, жертвуя собственным достоинством, о чем недвусмысленно говорили зеленые пятна травы на коленках его штанов. За это он вознаграждался тем, что каждый день Сторма приглашала его на чай со своими куклами.
Из всех игрушек Сторме больше всего нравилась кукла с настоящими человеческими волосами и невыразительным фарфоровым личиком. Как Сторма рыдала, когда обнаружила, что фарфоровая головка ее любимицы разлетелась на множество осколков! При содействии Шона ее похоронили на заднем дворе, и, чтобы украсить могилку, с клумб Ады обстригли чуть ли не все цветы. За похоронами угрюмо наблюдал Дирк. Сторма уже успела примириться с утратой и получала от церемонии столь совершенное удовольствие, что настояла на эксгумации тела, чтобы повторить весь процесс погребения. Всего куклу хоронили четыре раза, и сад Ады выглядел так, будто в нем хозяйничала огромная стая саранчи.
73
Праздник Рождества для Шона начался рано. Они с Майклом руководили забоем десяти крупных быков для рабочих-зулусов, потом выдавали жалованье и подарки. Каждому мужчине достались рубаха цвета хаки и короткие штаны, а каждой из их многочисленных жен – по две горсти разноцветных бус. Довольные, все весело смеялись и пели песни. Мбежане ради такого случая даже встал с постели и сказал речь, исполненную высокого чувства и глубокую по содержанию. Он еще не очень хорошо владел только что зажившими ногами, но тем не менее красиво потрясал своими копьями, принимал живописные позы и выкрикивал собравшейся толпе ритуальные вопросы.
– Он бил вас?
– Ай-бо! – отрицали они хором.
– Он вас кормил?
– Йех-бо! – взрывалась толпа в ответ.
– В ваших карманах водится золото?
– Йех-бо!
– Отец ли он наш?
– Да, он наш отец!
«Все это можно истолковать не слишком буквально», – с улыбкой думал Шон, слушая их. Потом шагнул вперед, чтобы принять большой глиняный горшок просяного пива, который поднесла ему старшая жена Мбежане. Шон знал, что для угощаемого дело чести – выпить его до дна, не отрываясь. Шон, а за ним и Майкл достойно совершили этот подвиг. Потом они залезли в давно поджидающую их двуколку, Мбежане взял поводья и, посадив рядом с собой Дирка, повез их в Ледибург.
После первого шквала приветствий, поздравлений и пожеланий Руфь повела Шона на задний двор; все остальные последовали за ними. Там стоял какой-то большой предмет, накрытый парусиной. Когда парусину торжественно сняли, Шон изумленно разинул рот.
Перед ним стоял подарок от Руфи: автомобиль. Покрытый блестящей краской, с обитыми лоснящейся кожей сиденьями, он сверкал на солнце металлическими деталями.
На огромных металлических ступицах колес, а также под фигуркой на радиаторе красивыми буквами было выбито: «Роллс-Ройс».
Шону уже приходилось видеть в Йоханнесбурге эти чертовски красивые машины, и сейчас, как и тогда, его охватило уже знакомое чувство беспокойства.
– Моя дорогая Руфь, у меня нет слов, чтобы поблагодарить тебя, – сказал он и от всего сердца с жаром поцеловал ее, впрочем отчасти желая несколько оттянуть момент, когда придется подойти к этому чудовищу совсем близко.
– Тебе правда нравится?
– Нравится? Да это самая… великолепная штука, которую я когда-либо видел в жизни!
Глядя через ее плечо, Шон с облегчением наблюдал, что Майкл берет это дело в свои руки. Как единственного присутствующего здесь инженера, его усадили за руль, и он с авторитетным видом разговаривал с окружившей его любопытной толпой.
– Ну садись, чего стоишь! – приказала Руфь.
– Дай хоть сначала полюбоваться.
Рука об руку с Руфью Шон обошел машину кругом, пока не подходя к ней ближе чем шагов на шесть. Огромные фары этого монстра зловеще глянули на него, и Шон отвел взгляд. Беспокойство постепенно сменилось искренним страхом, особенно когда до него дошло, что ему придется не только ездить на этой штуковине, но и управлять ею, меняя направление и скорость ее движения.
Но больше тянуть было нельзя. Шон подошел к машине и похлопал по капоту.
– Ну, привет! – мрачно обратился он к чудовищу.
Необъезженной лошади сразу надо показать, кто здесь хозяин.
– Садись же! – позвал Майкл.
Он сидел за рулем, и Шон повиновался, сначала посадив на переднее сиденье Руфь, а потом уже сам уселся рядом, поближе к дверце. Сторма возбужденно прыгала у Руфи на коленках. Наступила довольно долгая пауза, во время которой Майкл сверялся с книжкой руководства по управлению машиной, но и это не прибавило Шону уверенности.
– Послушай, Руфь, а ты не считаешь, что было бы благоразумно пока не сажать Сторму в машину, хотя бы в первый раз?
– О, я не вижу в этом большой проблемы. – Руфь вопросительно оглядела Шона и улыбнулась. – Это же абсолютно безопасно, дорогой.
Но когда мотор ожил и заворчал, Шон, несмотря на ее уверения, одеревенел от страха и, пока они с триумфом катили по улицам Ледибурга, так и сидел, не меняя позы и неподвижным взглядом уставившись перед собой. По всему их маршруту из домов выскакивали граждане города вместе со слугами и выстраивались вдоль дороги, с изумлением и радостью приветствуя их.
Наконец автомобиль свернул на Проти-стрит, и, когда Майкл остановил его возле дома, Шон покинул это новейшее средство передвижения с таким видом, словно очнулся от кошмарного сна. Он строжайшим образом запретил себе даже думать о том, чтобы всей семьей ехать на автомобиле в церковь, на том основании, что это неблагопристойно и отдает дурным вкусом. Преподобный Смайли был очень польщен тем, что на всем протяжении службы Шон бодрствовал и, судя по встревоженному лицу, наконец-то серьезно задумался о своей душе.
После церкви Майкл отправился в Теунис-Крааль, на рождественский обед с родителями, но уже днем вернулся, чтобы немедленно начать обучение Шона вождению. Все население Ледибурга словно бы невзначай наблюдало, как Шон с Майклом со скоростью пешехода объезжали вокруг квартала. Когда завечерело, Майкл решил, что Шон вполне готов для сольного пробега, и вышел из автомобиля.
Оставшись один за рулем, весь взмокший от пота, Шон смотрел на море ожидающих вокруг лиц и вдруг заметил на заднем плане широко улыбающегося Мбежане.
– Мбежане! – проревел он.
– Нкози!
– Поехали со мной, – с надеждой предложил зулусу Шон.
Улыбка Мбежане мгновенно исчезла. Он подался назад, словно срочно хотел спрятаться. Это же противно природе вещей, когда повозка движется сама по себе; Мбежане ни под каким видом не желал в этом участвовать.