А теперь правительство и другие только ухудшают ситуацию, соглашаясь с тем, что мы заслуживаем меньшего, чем все остальные. Многие из моих друзей длиннонитных не писали и не звонили мне уже очень давно. Я думаю, что, возможно, длиннонитные чувствуют потребность отмежеваться от нас, отнести нас к другой категории, чем они сами, потому что их тоже воспитывали в убеждении, что они заслуживают счастья. И теперь они хотят наслаждаться этим счастьем с удобного расстояния, где им не нужно чувствовать себя виноватыми всякий раз, когда они смотрят на нас. Где наше невезение не может отразиться на них.
Все так, плюс тот факт, что им сказали бояться нас. Дикие, несдержанные коротконитные.
Простите, что заваливаю вас такими печальными мыслями, но в прошлом месяце умер мой друг, и иногда кажется, что все вокруг катится под откос, и, хотя я вступил в группу, где меня поощряют высказывать подобные мысли вслух, мне кажется, что проще высказаться в письме.
Б.
Эми получила последнее письмо неделю назад. Перечитала его уже десятки раз, но не знала, что написать в ответ.
Опустив на колени газету, она сидела на диване в учительской и думала о том, что Б. прав. Между длиннонитными и коротконитными разверзлась пропасть, которую удалось преодолеть лишь немногим вроде Нины и Моры.
Эми впервые задумалась о том, что, ответив на первое письмо весной, совершила ошибку. Тогда она знала или по крайней мере подозревала, что у адресата короткая нить. А теперь их обмен мнениями стал более личным, более откровенным. Как Эми могла быть уверена, что высказывается верно? Или, не дай бог, пишет что-то не то?
Она в который раз перечитывала письмо, и вдруг ее осенило. Она все это делала.
Все, о чем написал Б.
Строила догадки о коротконитных. Ходила вокруг них на цыпочках. Размышляла, не слишком ли многое вкладывает она в эту дружбу по переписке, не слишком ли все усложнилось. Опасалась, что из-за этих нитей коротконитные были более хрупкими, уязвимыми, другими.
Письмо лежало в ее сумочке и все еще ожидало ответа, когда Эми встретилась с Ниной на прогулке в Вест-Виллидж, до их отъезда с Морой в путешествие.
Сестры прогуливались по парку Вашингтон-сквер, который в этот теплый вечер заполонили скейтбордисты и любители выгуливать собак, семьи и влюбленные, а также к ним присоединились как минимум два наркодилера в противоположных углах парка — их были рады видеть и длиннонитные, желающие что-нибудь отпраздновать, и коротконитные, ищущие спасения.
Эми и Нина прошли под массивной мраморной аркой у входа в парк, где кто-то написал краской из баллончика-распылителя: «Что, если бы у ВАС была короткая нить?»
Обычно Эми наслаждалась разными «что, если» — с этого начинались все ее мечты. Но на этот единственный вопрос она не могла ответить, как и не могла открыть свою коробку с нитью. Неважно, предскажет ли ей нить пятьдесят или девяносто лет жизни, она не хотела мириться с неким числом. Эми находила прибежище в фантазиях, в размышлениях о будущем. Точное число лет разрушило бы все. Прижало бы ее к земле. Ей было необходимо прожить жизнь, не зная о длине своей нити, как будто ее нить была бесконечной. Только так, и никак иначе.
И ей было трудно понять, как столько людей — Нина, Мора, ее друг по переписке — могли жить по-другому.
— Иногда я думаю обо всем, с чем вам с Морой приходится сталкиваться, — сказала Эми, — и не понимаю, как вы справляетесь.
Нина на мгновение задумалась.
— Наверное, я просто стараюсь помнить, что, как бы тяжело мне ни было, Море намного тяжелее. Вот почему я и решила устроить это путешествие.
— Ну, может быть, я не такая сильная, как вы, — вздохнула Эми.
— Потому что не открыла свою коробку?
— Нет, не только… — Эми подумала о письме, на которое так и не ответила. — Я вроде как обмениваюсь письмами с неизвестным коротконитным, и чем дальше, тем труднее мне становится писать, когда я знаю, что он переживает нечто настолько ужасное.
Нина растерянно взглянула на сестру.
— Кто «он»?
— Ну, дело в том, — нерешительно сказала Эми, — что на самом деле я не знаю. Мы не сообщили друг другу имен.
— Как это началось? Когда?
— Это началось в школе, — сказала Эми. Слишком странная история, чтобы объяснять подробно. — Еще весной. И я думала, что летом это пройдет, но каждую неделю, когда я заходила в свой класс проверить, как там дела, приходило новое письмо.
— Ты знаешь, сколько времени осталось этому человеку?
— Около четырнадцати лет, я думаю.
— И сколько ему сейчас лет?
— Этого я не знаю. Скорее всего, он примерно наш ровесник. Упоминал о подруге, которой исполнилось тридцать. Ну и, строго говоря, меня нельзя назвать длиннонитным, поскольку я не смотрела на свою нить, — сказала Эми, — но я все равно чувствую себя виноватой. И очень ему сочувствую.
Они прошли мимо пары, обнявшейся на скамейке, и Нина обратила внимание, как встревожилась Эми.
— Ты бы стала встречаться с коротконитным? — неожиданно спросила Нина.
— Да, конечно, я бы пошла с ним на свидание, — ответила Эми, хотя она ни с кем не встречалась с тех времен, когда нити еще не появились.
Склонность Эми к мечтам привела к досадной привычке уже на втором или третьем свидании воображать свадьбу, и в то же время самые незначительные недостатки мужчины она невероятно преувеличивала. Парень, оборвавший ее в разговоре, в ее воображении прерывал ее клятвы у алтаря, а мужчина, которому казалось неловким находиться рядом с матерями, кормящими грудью на публике, отказывался заботиться о своем вымышленном ребенке.
А иногда, как бы она ни старалась, Эми просто не могла увидеть будущее с конкретным мужчиной. Образы не складывались в ее сознании или появлялись нечеткими и темными, а мужчина возникал с размытым, расплывающимся лицом. И это было даже хуже, чем воображаемые неприятности.
До сих пор только двое мужчин прошли проверку ее воображением, бывшие бойфренды Эми, с которыми она встречалась с тех пор, как ей исполнилось двадцать лет: адвокат, у которого не было времени на серьезные обязательства, и поэт, еще более мечтательный, чем сама Эми.
— То есть ты, возможно, стала бы встречаться с коротконитным, но вышла бы ты за него замуж? — спросила Нина.
— Честно говоря, не знаю, — медленно произнесла Эми. Она не впервые задумывалась над этим вопросом. — Я уверена, будь я влюблена до того, как появились нити, как вы с Морой, — это одно. Но в самом начале отношений? Понимаешь, я знаю, что вы не хотите детей, но я уверена, что хочу, так что речь пойдет не только обо мне. Я бы сознательно подвергла семью такой ужасной потере. Выбирая детям будущее без отца.
— Я понимаю, — сказала Нина.
— Жизнь и так достаточно тяжела, к чему приносить в нее еще больше печали? — сказала Эми и повернулась к сестре. — Как ты считаешь, это ужасно, так думать?
— По-моему, это означает, что ты сама не знаешь, на что способна, — ответила Нина. Неподалеку заиграл джазовый квартет, уличные артисты.
Эми прислушалась.
— Мы с Морой всегда останавливаемся их послушать хотя бы на десять минут, — сказала Нина. Вокруг музыкантов уже собралась небольшая аудитория. Зрители покачивались и притопывали в такт мелодии.
— Потанцуем? — Эми улыбнулась, покачивая плечами и бедрами.
Нина инстинктивно напряглась, скрестив руки на груди.
— Нет, спасибо, — отказалась она.
— Ну давай, пожалуйста, — просила Эми. Она нежно потянула сестру за руки, и Нина расслабилась, отдаваясь ритму, пусть заторможенно, но двигаясь в такт.
И сестры стояли, раскачивались взад и вперед в толпе танцующих зрителей, благодарных, что пусть ненадолго, но отвлеклись от проблем и оказались в объятиях прекрасной музыки.
После сентябрьских дебатов Хавьер надеялся, что Джек сам заговорит о наболевшем: упомянет, что его дядя рассказал на телевидении душещипательную историю своего племянника-солдата. Как будто этим можно было похвастаться. Как будто речь шла о его нити и судьбе.
Но Джек вернулся в их квартиру на следующий день после дебатов и ничего не сказал. Хави хотелось верить, что Джек просто готовился к разговору, возможно, даже советовался со своей семьей по поводу поведения Энтони, прежде чем обратиться к Хави с решением. Но прошло несколько дней, и Хавьер понял, что сыт по горло молчанием.
Он решил сам задать вопрос, когда они с Джеком были в боксерском зале. Хотя Джек прекратил большинство тренировок после того, как сообщил о своей «короткой нити» армейскому начальству, он каждую неделю ходил с Хави на бокс, выступая спарринг-партнером.
Хави отрабатывал удары на щите, который держал Джек.
— Мы когда-нибудь поговорим о том, что твой дядя устроил на дебатах на прошлой неделе? — спросил он.
— Да, это был идиотский поступок, — ответил Джек в перерывах между ударами. — Даже для него.
Хави ждал, что Джек скажет что-нибудь еще, но в зале было тихо, только перчатки Хави били по щиту.
— Ты с ним потом поговорил? — спросил Хави.
— С ним сейчас не так-то просто связаться.
— А как насчет твоей тети? Что говорит твой отец?
— Наверное, я просто не хотел поднимать из-за этого шум, — пожал плечами Джек из-за щита.
— Но это важно! — воскликнул Хави. — Я бы хотел, чтобы ты относился к этому серьезнее.
— А мне не хочется привлекать лишнее внимание к своей нити, — парировал Джек. — По очевидным причинам.
— Я просто не хочу, чтобы твой дядя использовал мою нить, чтобы добиться своего избрания, — сказал Хави, ударяя себя перчаткой в грудь. — Это моя жизнь. Он не имеет права ее использовать.
Джек со вздохом кивнул.
— Я знаю, Хави. Ты прав. Он не должен был этого делать. И мне жаль, что у меня не было возможности поговорить об этом с семьей, — ответил он. — Я просто разбирался с тем, что все пишут мне и звонят, спрашивают, был ли я тем коротконитным, о котором он говорил по телевизору. И теперь все хотят со мной пообщаться, но меня не тянет на разговоры.