— Васииииль! — крикнула из сеней Марья и я услышал ее торопливый шаг. Дверь распахнулась. — Слыхал, что делается-то? Прокофия убили! Мне Настасья рассказала, Пётр так и сидит тама с ним, ты сходи, глянь, да что же это такое, убили председателя нашего — все причитала Марья. — Это же похороны надо устроить, помин организовать, а робятишки-то его где?
Вставшее солнце первыми лучами озаряло комнатку и все показалось мне диким, неправильным. Не этого я хотел. Не смерти.
— Уйди, Марья, и без тебя тошно.
Остановилась баба в дверях, оглядела меня странным взором, словно и она знала, что во всем моя вина, да махнула на меня рукой.
Я ходил по светлице, а солнце становилось все выше и выше. Пора было идти на лесорубку, да только как я вбежал в дом после пристального взора мальчишки, так и захотелось мне остаться тут навсегда, света белого не видеть! Словно охмелевший от самогонки, я слонялся из угла в угол, да обдумывал как мне дальше быть.
— Марья! — крикнул я.
— Чего? — в светлицу вновь вошла жена, — Как-то ты плохо выглядишь, Вася, чай приболел?
Она подошла ко мне и по-матерински приложила руку ко лбу, пригладила волосы и так мне тошно стало от самого себя.
— Это я во всем виноват, Марья! Я его убил! — уткнувшись ей в передник, закричал я и горячие слезы обожгли лицо.
— Ей Богу, Василий, ты что такое городишь? — она оттолкнула меня за плечи и взглянула в глаза. — Это его бандиты лесовские убили, измучили да забили мужика. Ты тут каким местом?
Я посмотрел на нее больными глазами, утер нос и призадумался: никто не знает о нашем разговоре с эсером, про антоновцев. Я просто себе все выдумал. Расшатался ум из-за плохого сна и переживаний за родное село. Поделом Прокофию! Будет знать, как родное село предавать!
На лесопилке мужики то и дело обсуждали события этой ночи, оно и понятно, третий раз за год бандиты наведывались в наше село.
Похороны совершились на третий день, прошли чинно, все село пришло на последний поклон. Приезжий священник сопровождал, воспевая погребальные молитвы. Хозяин дома, Прокофий, последний раз перешел порог своего дома. Гроб понесли к церкви. Весь день шел дождь, я все думал, как бы мне не простыть, столько работы еще предстоит! Бабы громко выли, мужики изредка утирали слезы кулаком, Пашка с Колей сами стояли ни живы, ни мертвы. После церемонии, пошли все на поминальный обед. Яблоки в саду Богоявленских налились, поспела антоновка и какой аромат стоял, душа радовалась.
На следующий день я подумал, что надо бы с Петром поговорить насчет дома, раз Прокофия-то теперь нет, он по праву должен перейти мне. С такими думами, воодушевленный, я и направился к дьякону.
— Добречка! Есть кто? — я постучал по косяку входной двери.
Никто не ответил. Тогда я вошел в открытую дверь и застал Петра за столом, он смотрел в тарелку супа и не двигался.
— Пётр, я это…тут открыто было — начал я, но дьяк поднял на меня пустой взгляд, долго смотрел, молча, а потом вдруг рассердился.
— Чего тебе, Василий? Чего шастаешь?
— Да я…хотел по поводу дома переговорить.
— Какого дома? — старик еще сильнее нахмурил брови и с тяжелым скрипом отодвинул стул.
— Да как же какого, сына вашего. С садом.
— И? — выкрикнул Пётр.
— Так это же мой дом по праву, теперь когда Прокофия-то убили, он должен мне достаться.
— Ах ты, остолоп! Негодяй! Убирайся отсюда! — замахнулся старик кулаком и аж подпрыгнул на стуле, — Я тебе сейчас! Дом он захотел!
Я попятился, споткнулся о корзину, ну хоть не упал, да так и вышел из дому, согнувшись пополам.
— Ополоумевший старик! — крикнул я да прибавил шагу.
Вслед лились проклятия, но меня они не трогали. Ничего-ничего, это еще что. Всё равно дом будет моим. Остолоп, говорит. Я ему еще покажу, всем им покажу!
Вечером стал обдумывать, как все лучше провернуть, чтобы земля по праву стала моей. Грамотой я не владел, поэтому Богоявленские легко смогли меня обмануть, но теперь, когда правда, наконец, вышла наружу и все получили по заслугам, победа будет на моей стороне. Долго я ходил из угла в угол, поужинал скудно, от волнения харчи не лезли. А с первыми звездами сидел на завалинке, глядел на темнеющий сад и курил папиросу за папиросой, чтобы только перебить яблочный запах, что так бередил и без того больную душу. И, затягиваясь в очередной раз, посмотрел на тлеющий уголек в руке и меня будто осенило. Будто сам ангел спустился с небес и шепнул мне здравую мысль: если дом не достанется тебе, то пусть не достанется никому. Тогда-то я впервые задумался о поджоге. Вначале отмел эту мысль: как же это я, ведь увидит кто, да к тому же, там робятишки Прокофия живут, не стану же я юные души травить, вот если бы они к деду пошли, тогда бы уж я…Ох и тяжело нонче быть честным человеком!
Больше сорока дней отходил сам не свой. Марьюшка с детьми все понять не могли, что происходит. Делал все спустя рукава, ни с кем не говаривал. Но я-то их втягивать в свои дела не хотел, надобно мне самому со всем управиться. С Прокофием же решил, значит и с домом все получится. Ночью, когда все легли, я засветил фонарь, натаскал охапками сена из сарая. Делал все медленно, подолгу стоял и прислушивался, не идет ли кто. Когда принес достаточно, подложил тюки под крыльцо. Постоял еще немного. Взошел на крыльцо, но все же спустился. «Не видать дом никому» крутилось в голове. Значит, так тому и быть. С этими мыслями достал лучину из фонаря и бросил под крыльцо. Сено вспыхнуло, пламя взвилось и осветило весь двор. Я постоял еще какое-то время, сорвал с дерева антоновку, откусил и закинул яблоко в разгорающийся пожар. Уходя, чувствовал спиной тепло.
Пожар свирепствовал еще какое-то время, слышались крики, оханья, а когда, наконец, огонь унялся, груды углей уже без пламени, все еще ярко тлели в темноте ночи и бродили около них жители Кутлей, пытаясь разгрести завалы. Только я, наконец, впервые за несколько дней сладко уснул, зная, что теперь-то все наладится.
Глава 12
Николай
— Коля, вставай! Коля! — кто-то с Пашкиным лицом тряс меня за рубаху. В нос и глаза лез дым, кашель сдавил грудь. Держа локоть перед лицом, брат склонился надо мной и орал как сумасшедший, пытаясь вытащить из кровати. Я вскочил и тут же замер: впереди, в сенях, вихрился кудрявый огонь, стены дрожали, качались, дым тянул к нам свои лапы…
— Да что же ты встал столбом, — толкнул меня Паша и потащил за рукав. Прыгнули в окно, оббежали дом.
— П-п-Паш, п-п-пожар! — страх опутывал меня, как красные ленты огня опутывали доски сухой крыши.
— Да вижу я! — взревел брат — Беги к деду!
Он вновь толкнул меня в спину, а сам побежал по улице, стуча в каждый дом и выкрикивая: «Пожар! Горим!», так и сопровождали весь мой бег его выкрики, я чуял, что и душа Пашкина в этот миг тоже горела.
Я домчался до дедова дома, накинулся на дверь и что есть мочи забарабанил руками.
— Деда! Деда, открывай! Мы горим!
Не прошло и секунды, как дверь распахнулась: показались борода и большие глаза, взгляд которых был направлен поверх меня.
— Горим! — снова крикнул я.
Не произнеся ни слова, дед выбежал из дому в чем был, я пристроился рядом.
Огонь сожрал все, что у нас было, ничего не оставил. С ужасом подумал я обо всех наших вещах, книгах, о вещах отца, его ружье, нашей кошке и горько заплакал. Люди со всего села прибежали тушить наш дом. Кто с ведрами воды, кто с землей, а кто просто стоял и охал. Они смотрели на нас с жалостью, пытаясь хоть чем-то помочь. Пашка хотел ворваться в дом, спасти, что осталось, вот только дед его не пустил. Да и как можно все наши годы жизни уместить в один мешок и как решить, что брать с собой на всю дальнейшую жизнь? Дед держал брата за шиворот, а потом наказал, чтобы тот близко не приближался. Возражений не принимал, а сам пошёл с мужиками тушить огонь. Когда от нашего дома остались лишь догорающие угли, тогда Паша, до того рвавшийся в пожар, а позже вместе со мной таскавший ведра воды, совсем поник. Мы сидели подле груды обгоревших обломков — всего, что у нас осталось, и молчали. Односельчане расходились по домам, всходило солнце. Дед хлопал нас по плечу, «ну-ну», приговаривал он, «все образуется, поживете у меня», вот только больше ничего не образуется, это я точно знал. Вначале смерть отца, теперь сгоревший отчий дом. Нас во всем мире осталось трое. В ту ночь мы, бывшие до того еще детьми, стали совсем взрослыми.
— Даже сапог не осталось… — проговорил Пашка.
— Найдем мы тебе сапоги, Павел, — с особой заботой, устало, ответил ему дед.
— Да как ты не понимаешь, это ж сапоги с той самой ночи, командирские.
Дед встал, отряхнулся, оглядел еще раз руины и приказал следовать в его дом.
— Ты идешь, Паша? — спросил я, отойдя на приличное расстояние.
Брат все также сидел и сжимал в руках обугленную палку.
— Иду, — буркнул он и, свесив голову, зашагал в мою сторону.
Этой ночью он был ответственен за все, хоть ни за что и не отвечал. На следующий день мы сидели на лавке у крыльца и чистили рыбу. Желтые листья совершали набег на землю. Холодало.
— Спасибо, что ты спас меня из пожара.
— Да разве мог я тебя там оставить?
Я промолчал и закинул выпотрошенную красноперку в таз.
— Ты герой, Пашка. Поэтому тебе командир сапоги-то и подарил. Увидел сразу.
Брат ничего мне не ответил, обмыл руки. А потом сел на крыльцо и не своим голосом произнес:
— Как мы теперь будем?
Глава 13
Моршанск
Я стоял у дома Алексея Фроловича и ждал, когда же он вернётся домой. Прасковья сказала, что отец ушёл на мельницу, но скоро будет. Пригласила в дом. Но я не пошёл. Не хотел, чтобы нас слышали. Даже Прося не должна была знать о моих замыслах. Хотя дед уже знал. Я сказал ему и получил по шее. Моя идея ему очень не понравилась. Он ругался, упрекал меня, что бросаю на произвол судьбы брата. Но я уже так решил. Все равно брат теперь с дедом живёт. Будет теперь помогать ему по хозяйству. А я — лишний в маленьком доме деда. И слишком взрослый, чтобы сидеть на шее у него. Я должен был начать новую жизнь. И вот стоял под забором у дома Негодиных и ждал отца Проси. Долго простоял. Успел целую тропу в сугробе протоптать, но не ушёл. И вот уже ближе к вечеру, Алексей Фролович подкатил к дому на санях запряжённых серой лошадёнкой. Приехал он порожняком. Соскочил в снег, снял варежки, закинул их в сани и стал разнуздывать лошадь.